Читать книгу Счастливый Цезарь - - Страница 18

Разбушевались страсти нехорошие, так и выметнули едким бурьяном в душах. И обрадовались, возликовали бесы, предвкушая богатую трапезу. Ангелы загрустили. Потому что ангелы питаются любовью и нежными чувствами, зелеными сладкими росточками сердечного участия. Это бесы едят чувства резкие, мясистые. Покинула доброжелательность, осиротила, и сорные травы вмиг заглушили нежные всходы любви в наших душах. Нечем закусить светлой силе. Стали голодные ангелы переметываться на темную сторону, вызывая осуждение верховных сил и намечая перелом времен.

Вот и задашься невольной мыслью, какая выгода нам, смертным, оттого что топчутся светлые и темные стада на пастбище души нашей? Общипывают до последней травинки все, что в наших душах произрастает, ничем не гнушаясь. Иль вся разгадка в том, что поле отвергнутое начинает жухнуть и гнилью, ржой идет налитое зерно. И жизнь становится не мила, когда в душе не сжаты хлеба и бурьян осенний не выполот. В такие мгновенья на все готов пойти человек, только бы вновь его посетили небесные созданья и сняли урожай души нашей, освободили от набухших зарослей чувств. Великая тайна причастия, когда во всякий раз мы воскресаем в Жертве, вновь ощущая острым чувством новорожденного, что живы, живем! Как страшно жить, когда нашу душу уже никто не посещает! Вот оно – одиночество, ни с каким другим не сравнимое!

В таком ужасном одиночестве Цезарь и пребывал всю ночь. Настойчиво он шел и шел по пустынной дороге сонного царства души и не понимал, куда все подевались, почему вокруг ни одной живой твари? Даже теней не было. И только под самое утро появились знакомые места, а перед глазами стали виснуть неживые картины минувшего. Сонная хмара стала проясняться, и даже песня заиграла.

Галлов Цезарь покоряет, Никомед же Цезаря:

Нынче Цезарь торжествует, покоривший Галлию,

Никомед не торжествует, покоривший Цезаря…

Дурацкая песенка, не переставая крутилась в голове, и все спрашивал он и спрашивал невесть кого: мол, причем тут Никомед? Ну причем тут Никомед? Потом ему мерещились пираты, палуба и солнце, и он, молодой и гневный просил снова и снова отпустить его по-хорошему, и обещал не предавать их смерти… И рожи вокруг, широко разевая рты, ржали от хохота. «Я распну вас на крестах», – кричал в бешенстве Цезарь, а злодеи хохотали, катались от смеха по жаркой дощатой палубе корабля, и никак не кончался мерзкий сон, пока у главного пирата лицо не стало вначале красным, а потом багровым, и страшно глянули прямо в упор на Цезаря светлые глаза Суллы. «Ваша победа! – крикнул Сулла. – Получайте его!.. и тут же тело Суллы начало гнить, а в сползающих лоскутьях так и кишели мелкие, едва заметные глазу насекомые… И снова грянула та же песня: Никомед не торжествует, покоривший Цезаря! Никомед… здесь и пришел конец противным видениям. Цезарь покинул владения души и очутился вмиг в дневной яви, где он тоже был Цезарем, да только не таким, каким ему хотелось. Очнулся Цезарь человеком внутри сложившейся про него Легенды. Отточенной и завершенной для будущего исторического существования легенды о непобедимом Цезаре, великом счастливце, который всю жизнь испытывал и проверял свою бесконечную удачу. В одно краткое мгновение он ощутил это страшное различие меж собой настоящим, которого помнил острым чувством: Я – есмь! – и тем Цезарем, каким выставляла его чужая воля судьбы и человека. «Вот почему так легко было Загробному Магистрату меня сюда отправить. В настоящую жизнь за нас некому шагнуть, самим надо пробиваться. И не живут два раза живой жизнью. Лишь в легенде собственной мы обретаем бессмертие…»

* * *

Такая чистенькая и завершенная была Легенда, с единой волей Рока, легко прослеживаемой от рожденья, когда оракулы возвестили, по Всей Земле рождение непобедимого полководца. Судьба, перед которой бессильны Боги, таким наделила его запасом счастливого везенья, что даже удача Суллы пред ним отступила. Великого удачника Суллы, который из Ничего сотворил свою судьбу, стал властелином Рима, и долго был творением счастлив.

Тонким нюхом задолго до всех он учуял опасность в этом, тогда еще подростке. И Цезарю пришлось скрываться, потому что его причислили к врагам диктатора. Его лишили наследства и жреческого сана, в который еще мальчиком он был посвящен, требовали отказаться от жены. Больной, страдая от лихорадки, которая бросала его то в жар, то в холод, каждую ночь он менял место ночлега, откупался от сыщиков. За него просили, но Сулла отказывал. Спасли его девственные весталки, у которых было право заступничества за приговоренных к смерти, и два самых близких соратника Суллы. Глядя страшными светлыми глазами на багровом лице, Сулла сдался, воскликнул напоследок: «Ваша победа, получайте его! но знайте: тот, о чьем спасении вы так стараетесь, когда-нибудь станет погибелью дела, которое мы с вами отстаивали: в одном Цезаре таится много Мариев!»

И вот могучий Рок Счастливого Цезаря его ласкает, ведет сквозь жизнь. Не оставляет сомнения у врагов или друзей.

«Все будет хорошо, коли я того пожелаю!» – порой говорил он друзьям, и друзья превращались во врагов. «Гляди, как он себя превозносит!» – шипела раскаляясь зависть. Да и кто мог буквально принять заявление, что с ним, Цезарем, люди должны разговаривать осторожней, и слова его считать законом! Хоть бы один человек спросил, почему ты так говоришь, Цезарь? В голову не пришло даже самым близким к нему на миг заподозрить простую и страшную причину. Цезарь не возносил себя – он знал Судьбу и по великодушию предупреждал – ибо перед судьбой мы бессильны. Все!

Так, он просил пиратов отпустить его по-хорошему и обещал не предавать их смерти. До слез смеялись они его угрозам, распять их на крестах, если не отпустят. Зря смеялись, зря не послушали его. Заплатив выкуп, он тут же снарядил суда, догнал их и в точности исполнил то, о чем предупреждал. Правда, и тут великодушие победило: на крестах распял, но уже мертвых, вначале заколов, ибо на кресте – нет мучительней и дольше смерти!

В личной жизни был Цезарь несчастлив. Совсем юной умерла любимая им жена Корнелия, и горе Цезаря не знало пределов. В то же время ушла в иной мир тетка Юлия, заменявшая ему мать. На похоронах он произнес, следуя обычаю, похвальные речи, в одной из которых превознес свой род в таких словах: «Род моей тетки Юлии восходит по матери к царям, по отцу же – к бессмертным богам: ибо от Анка Марция происходят Марции – цари, имя которых носила ее мать, а от богини Венеры – род Юлиев, к которому принадлежит и наша семья. Вот почему наш род облечен неприкосновенностью, как цари, которые могуществом превыше всех людей; и благоговением, как боги, которым подвластны и самые цари!»

Сильно не понравилась речь его недоброжелателям: усмотрели в ней гордыню и притязания непомерные. А, ведь, в речи, на самом деле содержался очень прозрачный намек врагам – отступить, примириться с ним! Если бы вовремя поняли! Многих бед избежал бы Рим…

Ведь, дружбу и преданность он ставил выше всего. Часто его великодушие не знало пределов даже к врагам. Увы! Я обречен на одиночество и зависть! – порой горько восклицал Цезарь. – Меня ненавидят даже те, кто ценит меня. Те, что исполняют божественную волю – обречены!

Обречены на исполнение! Вот почему дух его противился железной узде, снова и снова рвал поводья предназначенья, закусывая до кровавой пены удила Судьбы. Так проверял он страшное и точное чувство, которое им заведовало.

Неужто мы, сами по себе, так ничтожны! Жалкие куклы рока! – восклицал он перед статуей Александра Великого. – Неужто и ты – беспомощная живая кукла, которой играючи вертели божественные пальцы!? Ты завоевавший и покоривший в моем возрасте весь мир! Что я тогда? Совсем ничто? Завоевал несколько провинций с варварами… – печалился он перед статуей. – Зато сколько нажил врагов!

После Корнелии взял в жены Помпею, из рода Помпеев. И в этом браке он был неудачлив. Помпея заводила любовников. Один из них Клодий проник к ней в женском платье на праздник Луперкалиев или Доброй Богини, запретный для мужчин, и был пойман. Сенат назначил следствие по делу об оскорблении святынь. Цезарь был вызван в качестве свидетеля, но заявил, что ему ничего неизвестно про это дело. «Почему же ты дал развод жене?!»

«Я дал жене развод, – сказал Цезарь спокойно, – потому что мои близкие, как я полагаю, должны быть чисты не только от вины, но и от подозрений».

И Клодий вскоре погиб – подозревали Цезаря, хотя он был невиновен вовсе.

Любили его простые люди, солдаты обожали его. Он им был близок и доступен настолько, что в походе распевали похабные про него песенки:

Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника.

Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии.

У него было много любовниц. Позором на его целомудрии были отношения с царем Никомедом. Тут враги изгалялись, как могли, хотя, на самом деле, никаких отношений с Никомедом у него и не было. Старик любил его – это правда, и даже позволял ему Цезарь иногда ласкать себя, целовать. У Никомеда была страсть к мальчикам, но эта страсть Цезаря не коснулась, он не испытывал удовольствия от старческих прикосновений. Цезарь любил женщин. Любил он и дочь Никомеда Нису, которую старик ему, в сущности, подсунул, только бы он разрешил иногда прикасаться к нему…

Никогда он не был, как называли его враги: «царевой подстилкой» или «злачным местом Никомеда». Раньше Цезарь хотел царя, а теперь царства, – злоречил Бибул в своих эдиктах. И Цицерону ума не достало, яд красного словца победил, когда Цезарь, защищая Нису перед сенатом, перечислял все услуги, оказанные ему Никомедом. Цицерон встал и перебил его, громко заявив: «Оставим это, прошу тебя: всем отлично известно, что дал тебе он и что дал ты ему!» Цицерон никогда не любил Цезаря. Цезарь высоко ставил его за удивительный дар красноречия и прощал, прощал даже тогда, когда сводил Цицерон грязную сплетню про то, что любимая им Сервилия, мать Брута, свела с ним и свою дочь, Юнию Третью.

Хотя тот же Цицерон честно признавал его великим оратором. «Как? Кого предпочтешь ты ему из тех ораторов, которые ничего не знают, кроме своего искусства? Кто острее или богаче мыслями? Кто пышнее или изящнее в выражениях?» – писал он о Цезаре. Боги и высшие силы ничем Цезаря не обошли: все возможные таланты и способности были даны. Про его «Записки» в галльскую войну Гирций заявил, что они встретили такое единодушное одобрение, что, кажется, не столько дают, сколько отнимают материал у историков… Оружием и конем он владел замечательно. Знал математику и астрономию настолько, что сумел произвесть сложные расчеты, ввел новый календарь, исправленный от ошибок. И даже это вызвало злобу и раздражение: когда кто-то сослался в сенате на восход завтрашнего солнца, один из врагов Цезаря злобно крикнул: «Да! по указу!», – намекая на введенный Цезарем календарь.

И такая злоба, такое противление ему было во всем. Когда он стал консулом вместе с Бибулом, и тогда его обошли сторонники Суллы, вражески к нему настроенные. Тут же провели постановление, позволявшее новым консулам брать в управление лишь самые ничтожные провинции. Злой дурак Бибул вставлял палки в колеса по любому поводу и без повода, пока однажды совсем вывел из себя Цезаря и тот силой прогнал его с Форума. Дело было совсем ничтожное. Цезарь внес законопроект, а Бибул стал останавливать его, ссылаясь на дурные знамения. Цезарь вначале отшучивался, а после так разъярился, что схватился за меч и прогнал Бибула. На следующий день Бибул подал жалобу о насилии, но не нашлось никого, кто бы выступил с зачтением этой жалобы. Бибул в такое пришел отчаяние и так напугался, что до конца консульства не выходил из дому, и лишь в злобных эдиктах выражал свой протест. После того и распространился такой стишок:

В консульство Цезаря то, а не в консульство Бибула было:

В консульство Бибула, друг, не было впрямь ничего.

Цезарь ни в какие дурные предзнаменования и приметы не верил.

Вот когда Цезарь помирил Помпея и Красса, и втроем они договорились не допускать несправедливости к себе.

Пусть Галлию он получил в управление благодаря помощи тестя, Луция Пизона, своего преемника по консульству, на дочери которого, Кальпурнии, Цезарь женился. Свою дочь Юлию выдал за Помпея, товарища по триумвирату. Они и помогли вдвоем. Только какой была Галлия, когда он ее получил, и какой стала после, когда за девять лет он завоевал больше пяти тысяч километров в охвате, всю землю от Пиреней и Альп до Рейна. Первым из римлян напал он на зарейнских германцев и разгромил их. Он покорил Британию…

И вновь настиг безжалостный Рок Цезаря. Он потерял вначале мать, потом дочь и чуть погодя, внука. Помпей перестал быть родственником. Срок Цезарева Консульства истек, и Помпей провел новый закон, по которому те, кто отсутствовал в Риме, не могли домогаться должностей. А в Рим приехать можно было лишь частным лицом, распустив легионы. Провел такой закон Помпей и, якобы по забывчивости, не сделал для Цезаря обещанного исключения. Когда спохватился, было поздно: закон, вырезанный на бронзовых досках, уже отнесен был в хранилище. Приехать в Рим частным лицом Цезарь не мог. Он остался в Галлии. Помпей был назначен единым правителем. Помпей правильно все рассчитал. Единственно чего не учел он – страшной колесницы цезаревой судьбы, под колеса которой он теперь сам себя увлекал.

Такова была Легенда. Теперь в ней оставался последний шаг, последняя часть для завершения.

– А где настоящая жизнь? – возопил мысленно Цезарь, полностью придя в Себя. – Где Жизнь?

– Как это ужасно! – воскликнул Цезарь вслух. – Став живой сказкой, лишиться над вымыслом власти! Жестокая Судьба, как скверно ты меня изобразила! Кто сочинил эту роковую пьесу? Неужто я сам себя такого выдумал? Так это выдумка! Зачем за правду принимать, дурацкий вымысел? Ведь настоящего, Меня, во всем этом нет! Чужого много больше! Только в начале я руку приложил, чтобы увековечить Себя… и вмиг Меня не стало. Где же тут Я? Ко мне относится как-то, того не отрицаю, со мною связано; частично правда… да только Самого Меня во всей этой Легенде – нет! Разве я так хотел бы жизнь прожить?! Разве о том мечтал, что всучивает мне Легендарный мой Образ?

Как подло вершится Рок, – ведь став Живой Легендой, уже ничего нельзя, не можешь ничего поделать: из песни слова не выкинешь, Ивану-Царевичу не выпрыгнуть из сказки!

Вот отчего такая пустынь в моей душе. Я – Цезарь легенды. Все остальное – мертво. Откуда взяться живительным росточкам чувств, когда обкатано колесо судьбинской пьесы и роль вершится, минуя страсти.

Быть может, исполнив, я вновь стану самим собой? – мелькнула надежда и пропала. Не в этой жизни… – горько подумал Цезарь. – Не в этой жизни… Исполнение судьбы дает силу – не счастье! И самая великая легенда всегда завершается вместе с жизнью, исчерпываясь последней победой. Достигший вершины от Земного обязан уйти. О Боги! Как избежать мне этой драмы бессилия жизни перед небом?! Этой ненужной трагедии конца?! Жестокие Боги, неужто мне не удастся, хоть напоследок, пожить По-Настоящему?!

Так громко выкрикнул Цезарь последние слова, что раб, возникший с тазиком для умывания и кувшином, испугался и попятился, едва осмелился заглянуть в незрячие, повернутые внутрь себя глаза Цезаря.

– Боги используют нас, а после смеются над нами, не так ли? – обратил он страшный свой взор, все еще повернутый внутрь, к рабу? Тот почтительно испуганно промолчал.

– Чего молчишь? Говори!

– Так и люди поступают, во всем подражают богам, – пробормотал раб.

– Ты – философ, – сказал Цезарь, спустил ноги на пол и сунул их в сандалии.

Умылся, сполоснул рот и вытерся льняной чистой салфеткой. Раб вышел и вошел второй раб – брадобрей. Начался день римского декорума. Раб массировал ему щеку, потом делал горячий компресс и, направив бритву, начинал скрести отросшую за ночь щетину. Брил ловко так, что почти не оставалось следов раздражения. Этот цирюльник был удачей. «Обязательно отпущу его на свободу, – думал Цезарь, пока цирюльник массировал ему лицо. – Такой мастер не должен быть рабом. И ведь недорого купил», – вспоминал он, как лично приобрел этого раба буквально за гроши, потому что наружность раб имел тщедушную и болезненную, и возраст юности миновал давно. Землевладельцы таких не покупали, матроны и щеголи городские не соблазнялись.

Невольничьи рынки были слабостью Цезаря. Однажды он купил молоденького раба за такие деньги, что постеснялся вписать сумму в расходы, чтоб не подсмотрел кто. «А этого обязательно отпущу». И раб, будто чувствуя его мысли, особенно нежно порхал пальцами возле лица Цезаря, едва касаясь, скреб щетинку, начавшую седеть.

После началось утреннее облачение в тогу. Третий раб, еще накануне сложивший белоснежную ткань, проложил все складки дощечками, и теперь вынимал их одну за другой по мере обматывания и приспускания сложной материи вокруг фигуры повелителя. Цезарь обыкновенно не завтракал.

* * *

В белоснежной тоге с небрежно волочившейся по земле задней полой Цезарь вышел на утреннем приеме. Клиенты почтительно толпились поодаль. Магистрат стоял впереди всех и любезно улыбался, все время поправляя складки непривычной для него римской одежды, в которую он вырядился по случаю приезда высокого гостя. Сам магистрат был галлом.

Дружно грянуло приветственное «Аве». Цезарь взглянул на небо, прищурился, встретившись взором с ослепительным утренним солнцем: «Так все похоже на Настоящее! – подумал он. – Хотя и во сне солнце сверкает ничуть не слабее…» Следуя старинному декоруму, Цезарь стал обходить всех, по очереди здороваясь с каждым. Магистрата он поцеловал. Задержался возле двух жрецов-друидов…

– Скажи, жрец, – обратился он к одному из них, – как отличить сон от яви?

– Во сне свидетельство затруднено, – ответил жрец. – Одно и то же всякий смотрит по-своему, и Настоящие Люди встречаются редко.

– Наяву Настоящих Людей тоже мало. Диоген днем с фонарем искал, – не нашел.

– Во сне на многие вещи глаза не закроешь, – сказал другой жрец. – Морганье рушит царство Гипноса.

Цезарь улыбнулся и стал моргать.

– Ничто не порушилось, – сказал он, – похоже на Явь! И Свидетелей сколько хочешь. О чем вы просите: о перемене или о сохранении?

«Какие странные у них лица! Совсем непроницаемы», – подумал Цезарь, пробуя тщетно проникнуть взором за каменную твердь жрецов. Увы! взгляд мячиком отскакивал или скользил бессильно по равнодушной, бесстрастной поверхности.

– О сохранении прежнего, Цезарь. Дозволь нам молиться по обычаю наших отцов!

– Пусть так и будет, – произнес Цезарь дозволяющие слова, и обрадованные жрецы хотели удалиться, выражая всяческую благодарность, когда Цезарь их задержал вопросом:

– А правда, – спросил он, – что у вас человек, когда помирает, потом может родиться камнем или деревом?

Жрец улыбнулся.

– Родиться деревом человек не может, но дух его может витать в камне или древе, как мы бродим у себя в дому. Земная и небесная география соединены.

– Не хочешь ли ты сказать, жрец, что ваши священные дубы, камни и родники соединяют землю и небо.

– Да, Цезарь, это путь на небеса.

– Для всех? – поинтересовался Цезарь.

– Для всех, кому отворится дверь, – торжественно сообщил жрец. – Все Святые Места таковы, но есть и другие. Там, где Боги спускаются на Землю – для людей таится Удача, там спрятаны груды Счастья.

– И можно пообщаться, поговорить с Богами?

– Не пообщаться – соприкоснуться. Божества воплощаются в Духе, как в чувствах мы воплощаемся в телесном.

– Что ж, я знаю теперь, где прячется Счастье, – сказал Цезарь и жестом отпустил Жрецов.

Так поздоровавшись со всеми уселся Цезарь на возвышении в креслице, и первым к нему тут же приблизился его личный секретарь – раб. Стал вполголоса докладывать: «Антоний и Курион прибыли. Из Рима их, по слухам, изгнали. Возбуждали солдат, и сейчас должны быть тут…»

– Послушай! – перебил его Цезарь негромко, так чтобы стоявшие в отдалении не могли его услышать. – Правда, меня считают развратником и прячут жен и дочерей?

Секретарь опустил глаза долу, не зная как ответить.

– Иль, скажем, что я ставлю себя выше всех смертных… Отвечай! – приказал Цезарь.

– Такова легенда, Цезарь! Так люди говорят, – нехотя ответил секретарь.

– Что еще говорят люди?

Секретарь не знал, как ему быть.

– Разное, – промямлил он. – Я не прислушивался к тому, что люди сочиняют…

– А разве есть что-нибудь помимо того? – спросил Цезарь, соображая про себя удивительную убогость лица секретаря. «Боги! Да ведь и лица-то вовсе нет! Отдельные подробности ненужные никому. Фигуры, лишенные жизни. Как пусто и казенно внутри истории про нас самих! Что надо сделать, чтобы Легенда обрела страсть и теплой кровью наполнились и ожили легендарные люди?! Где воображенья полет, кто написал так постно и скучно нашу великую драму жизни?! В Легенде ведь все возможно! Где ласковая фея? Где звездная нимфа и полет счастливого чувства?!

Тут Цезарь остановил свой взгляд на кончике носа раба-секретаря, и мысль прервалась. Кончик носа был весь в мелких бисеринках пота, покраснел и шевелился совсем отдельно от остального лица. Самого же лица теперь совсем не было: смазливая наружность так и расползалась под цезаревым взглядом. «Какой немыслимый урод!» – воскликнул беззвучно Цезарь и увидел, как поехала верхняя губа у секретаря в сторону, обнажая зубы с одной стороны, при этом нижняя губа стала растягиваться одновременно в ту и другую половины наружности. И вот мерзкая жалкая улыбка лакея обнажила ровные мелкие белые зубы. В глазах при этом, как рыба в омуте, притаился и прятался под корягой на дне откровенный ужас.

– Я хочу, – сказал Цезарь совсем тихо, – чтобы пока я тут, живу внутри Легенды, явилась мне нимфа небесная, ласковая Муза, восторг и чудо неземное, что-нибудь! Потом ведь все равно сухой переписчик выбросит лучшие строки. История не сохранит того, что было главным при жизни. Не бойся, раб! Раз я попал в Живую Легенду – пусть будет чудо! Иди! – отпустил он секретаря. – И думай!

Судорожно проглотив горловой ком, отступил секретарь.

Очередной проситель приблизился вместе с Магистратом.

– Чего ты хочешь? – Цезарь оглядел вмиг неловкую фигуру. «Тоже галл, не умеет носить тогу, чужая одежда, а старается…»

– Вот, – протянул неловкий человек свиток, – обращаюсь к тебе, Цезарь, как к богу – не откажи.

Магистрат наклонился к Цезарю и тихо произнес:

– Вернейший человек, – и тут же почтительно отпрянул.

– Ты просишь о гражданстве? – Цезарь пробежал глазами свиток-прошение. – Зачем ты хочешь стать римским гражданином?

– Хочу, Цезарь, чтобы сын мог называть имя отца, – тихо ответил проситель.

– Вот оно что… для сына стараешься. Что делает твой сын?

– Он строит дома, храмы. Он – зодчий, Цезарь, – не без гордости ответил проситель.

– Да будет так! – сказал Цезарь, и просияло лицо просившего. – Однако, – добавил Цезарь, и сияние настороженно застыло на лице, даю тебе гражданство с тем условием, чтобы выстроил ты здесь, в Равенне, общественные бани. Согласен? Как ты считаешь, Магистрат?

Одно мгновение колебался проситель. Магистрат толкнул его в бок.

– Согласен, Цезарь, – грустно сказал проситель, уже сейчас соображая, откуда он наберет денег на постройку. «Соглашайся! Не думай!» – шипел ему на ухо Магистрат.

– Согласен! – снова выкрикнул проситель.

– Тебя и сына твоего будет народ благодарить и помнить века. Ты сможешь имя свое на входе выбить!

– Благодарю тебя, Цезарь! Воистину ты щедр, – благодарил и кланялся новый гражданин Рима.

Потом один за другим подходили те, кто ничего не осмелился просить и лишь свидетельствовали свое почтение, и взором надеялись на приглашение к обеду. Одних Цезарь позвал на обед, другим – сказал ласковые слова, третьих одарил улыбкой – никого не оставил без внимания.

Уже заканчивался утренний прием, и последние клиенты, граждане Равенны, готовились подойти к Цезарю, чтобы после у себя в доме рассказать, как они сегодня говорили с великим Цезарем и что он им сказал в ответ. Счастливцы, получившие приглашение на обед, чувствовали себя на седьмом небе и заранее соображали, как это поднимет их и в чьих глазах, предвкушали торжество над врагами и недоброжелателями и кураж перед завидующими друзьями…

В этот самый миг и появились Курион с Антонием в сопровождении двух центурионов. Их вид говорил за себя. В пыли, разорваны одежды, лица небриты с воспаленными глазами от бессонной ночи и бешеной скачки.

Все почтительно отступили в одну часть атрия. Цезарь подошел к ним тот же час и обнял каждого, облобызал троекратно.

– С какой вы вестью? – спросил, жестом как бы приглашая всех в свидетели того, что скажут прибывшие.

– Цезарь! – воскликнул Антоний. – Рим назначил Помпея единой властью. Нас гнали с позором, палками, как рабов! Твоих посланцев!

– Друзья-сограждане! – воскликнул Цезарь. – Все знают, что дружбу и преданность я ставлю выше всего. Я всегда был великодушен даже к врагам. Увы! Я обречен на одиночество и зависть! Меня ненавидят даже те, кто ценит и еще недавно был мне другом. Кто исполняет вышнюю волю, – Цезарь пальцем ткнул ввысь, – отвержены! Обречены! Но горе тем, кто помешает исполненью…

Тут все придвинулись к Цезарю и стали заверять:

– Цезарь! неужели мы тебя предали? Цезарь! В чем упрекаешь ты нашу верность тебе?! – орал Антоний. – Разве не сам ты медлишь с приказаньем? Веди нас!

– Я сделаю все, чтобы охранить Рим. Все будет хорошо, коли я того пожелаю! – так рек Цезарь.

– Пожелай! – выкрикнул Антоний.

– Эти слова повторяют твои враги, – сказал Курион.

– Знали бы они, Курион, причину, почему со мной надо говорить осторожно, а слова считать законом… – спокойно и загадочно заявил Цезарь, однако причину не огласил. – Магистрат, готова ли баня?

Магистрат почтительно кивнул.

– Баня приготовлена раньше обычного, Цезарь, как ты приказал.

– Не приказал, но просил, – поправил его Цезарь.

Тут появился секретарь Цезаря, лицо у него так и перекашивало от возбуждения. Цезарь сделал дозволяющий подойти жест. Раб приблизился и зашептал Цезарю на ухо:

– Я обнаружил! Цезарь! Как ты приказал… нимфа… Продают на базаре. Невольница.

– Ты, раб, свихнулся! – посуровел Цезарь. – Безумную рабыню мне предлагаешь?! Не боишься? Ведь головой ответишь!

– Люди говорят, невероятной, мол, красоты. Прости меня, Цезарь, если чего не так! Однако взгляни! Если безумица – чем ты рискуешь, кроме как выпороть меня… Я для тебя стараюсь… Сам говорил – история не сохранит…

– Магистрат, – обратился Цезарь к почтительной фигуре, стоявшей деликатно поодаль. – Я передумал. Вначале хочу взглянуть на твой город и рынок, поглядеть на тех, кого судьба растоптала, минуя их волю. Говорят, живой товар в Равенне особенного качества! Нет чувства страшней – бессилия. Когда ничего не можешь поделать и даже убить себя нет власти… Веди, Магистрат, туда, где продают живых людей, – воскликнул Цезарь, и Магистрат не мешкая отдал приказ. Два центуриона двинулись впереди, за ними Магистрат и Цезарь и после все те, кто толпился в атрии. Клиенты сопровождали патрона.

Пышная процессия двинулась по улице Равенны, вызывая неподдельное любопытство граждан и рабов. С опаской поглядывали люди на повелителя. У кого ненависть была во взгляде, тут же глаза в землю упирал: не дай бог – заметит Повелитель!

Самые причудливые и странные лица высовывались из окошек, стиснутых камнями. Так и выставлялась какая-нибудь немыслимая рожа в узкой каменной прорези, невольно приковывая взор безобразной своей наружностью. В одном месте Цезарь даже остановился, не поверив глазам своим. Рожа в то же самое мгновение пропала.

– Кто тут живет, в этом здании? – строго спросил он Магистрата.

Магистрат поглядел на Цезаря странным взором.

– Тут никто не живет, Цезарь. Этот дом на продажу… Может, бродяга какой забрался, – предположил он, и Цезарь лишь досадливо махнул рукой.

Но вот впереди показался рынок, и отвлекся повелитель. Шум, толчея так и вцепились со всех сторон, обращая на себя внимание, липкими настойчивыми пальцами заворачивали в свою сторону.

– Веди, Магистрат, показывай, где у вас тут музами торгуют?

Невольники и невольницы стояли на дощатом круглом помосте, который поворачивался по мере того, как аукционер-зазывала начинал выкликать с прибаутками достоинства очередного раба.

– Малоазийские прелести! Способные и шустрые ребята! Верят только в своего бога, поэтому другие боги их не любят… 3000 сестерциев! 3500 тысячи… раз! 3500 тысячи два! кто больше?

Больше никто не предложил, и пожилой земельный владелец купил раба из Малой Азии за 3500 сестерциев. «Все эти сирияне, иудеи и прочие оттуда – замечательные приказчики, – объяснял он кучке своих клиентов, сопровождавших богатея на рынок. – Кровь выпьют, и самый ленивый у них станет работать. Конечно, глаз за ними нужен: мудреный народ…»

– Черноморский скиф! Лучшие гладиаторы! В сельской работе перетянет троих… – меж тем преподносил Ведущий Продажу очередного, высокого и по виду сильного, раба. – 5000 сестерциев начальная цена…

Покупатель знаком показал, что желает осмотреть раба. Тот соскочил с помоста, разделся. Покупатель стал щупать мускулы, заглянул в рот.

– Вот это жеребчик! – захихикали в толпе, увидав срам раба, который был необыкновенной величины. Две матроны глаз не могли отвести от такого чуда, однако торговать раба не стали.

Рынок был небогат сегодня. Похоже, все эти рабы были перекупные и несколько раз сменили они жадные руки торговцев. Торговец, человек невысокого роста, кланяясь приблизился к Цезарю.

«Какой у него неприятный взгляд, как у змеи, – подумал Цезарь. – Занятие, конечно, не из возвышенных…»

– Чем могу служить тебе, Цезарь! За счастье почту, – сказал торговец, заискивая с самой любезной улыбкой, однако глаза так и остались холодными.

– Говорят, у тебя здесь муза продается? – сказал Цезарь. – Не боишься торговать божественным?

– Разве посмел бы я! Шутишь, Цезарь! – воскликнул торговец. – Она – безумная колдунья, Цезарь! Я уже на ней пострадал и крепко. Купил за 5000 тысяч в расчете заработать. Теперь не могу продать за тысячу. Никто ее не берет. Кто пробовал сойтись с ней – лишились силы. Из трех притонов вернули: разоряет, клиенты бегут от нее.

– Что она красива? Небось польстился на внешность, раз так много заплатил?

– Польстился, – послушно согласился Торговец.

– Показывай, я не боюсь колдовских чар! – приказал Цезарь.

– Не говори потом, Цезарь, что я тебя не упредил, – мялся Торговец.

– Веди, где ты прячешь божественное? На чем надумал нажиться! На посланном с неба, если правда она – нимфа! А если больше того – Муза? Тогда совсем тебе не поздоровится: Музы не любят тех, кто ими торгует… – засмеялся Цезарь.

– Я честный торговец, – сказал в ответ Торговец Рабами, и в голосе у него звучала обида. – Мой товар всегда пощупать можно, и в том я честнее. Разве прочие вокруг не продают себя и других да так, что неизвестно чего тебе всучивают, в результате. Продавая другого человека, я не обманываю. Открыто продаю, без всякой хитрости…

– Ты дерзок! – сказал Цезарь. – Хоть прав отчасти, когда про других говоришь. Жаль, ты себя не видишь!

Вспыхнули глаза у торговца.

– Прости, Цезарь, – сказал он. – Ты – владыка, а я презренный торговец рабами. Я – свободными людьми, ведь, не торгую. За что меня упрекаешь? Вот! – показал он рукой на клетку, в которой сидела женщина, и отошел в сторонку.

– Выведи ее наружу! – приказал Цезарь, – я не вижу толком, даже как она выглядит.

Торговец крикнул повелительно, однако женщина не отозвалась.

– Ты видишь, Цезарь, я тебе говорил, – сказал торговец. – Убил бы давно – денег жалко потраченных на нее.

– Выведите ее! – приказал Цезарь телохранителям, и те полезли в клетку.

В ту же секунду она легко поднялась и подошла к Цезарю, так что теперь их отделяла лишь загородка.

– Не боишься, Цезарь, совершать насилие над божественным созданием? – спросила усмехаясь.

Цезарь глядел на нее внимательно и поразился: так хороша и удивительно грациозна была рабыня, что невольно страх даже в сердце к нему проник: «А ведь и правда – богиня! – подумал он. – Не может смертное созданье быть столь прекрасным!»

– Ты очень красива, – сказал он вслух.

– Забери меня, Цезарь, к себе, – сказала она. – Ты – земной владыка. Я – пришла со звезд. Смотри, какая пропадает красота! – и поворотилась легчайшим одним движением. Все так и охнули от восхищения.

– Ты – нимфа, богиня или Муза? Как тебя зовут?

– Меня не зовут, я сама прихожу, – улыбнулась красотка.

– Торговец, я забираю у тебя божественное создание! Не тебе владеть небесным – торгуй земным! Божественное не переносит рабства…

Тут он наклонился к Магистрату и шепнул ему:

«В баню мне ее пришли!»

Магистрат кивнул. «Торговцу заплатить его 5000!» – приказал Цезарь. Торговец кланялся и благодарил, все хотел дотронуться от переполнивших его чувств до Цезаревой тоги, но его вмиг оттеснили.

Рабыню посадили в носилки и понесли. И Цезарь не задержался там, где пахло рабами, круто повернувшись, зашагал прочь от невольничьей толкучки.

* * *

В банях Цезарь не стал задерживаться в гимнасии и от игры в мяч отказался. Его познабливало, и он прямо отправился в душный жаркий кальдарий. Сегодня парился он в одиночестве. От горячей обволакивающей влажной нежности размягчился Цезарь. «Все сон! – устало думал он. – Малая часть моя. Остальное – чужие сны, в которых я занимаю так много места, что не проснуться, не выскочить… Такое сновиденье от яви не отличишь ничем…»

Неслышно вошла рабыня. Остановилась, не доходя шага, в ожидании…

– Ты – из моего сна! – сказал ей Цезарь. – Крупица личного, того что только мне принадлежит…

Рабыня улыбнулась.

– Я из твоей легенды, – сказала она.

– Кто ты? – Цезарь приподнялся на локте. – Не может такая краса, язык, движение быть у рабыни.

– Я – Муза истории, Цезарь.

– Которую я на базаре купил! – воскликнул Цезарь.

– Так было легче мне посетить тебя, попасть в одну с тобой жизнь.

– Почему ты не сохранилась в ней?

– В рассказах о Победителях, таких как ты, – для Музы нет места. Да и кто из смертных, что сочиняют прошлое, способен поверить в меня, по-настоящему? Без аллегорий. Разве ты веришь, Цезарь, что я – Муза?

– В это трудно поверить, – пробормотал Цезарь. – Ты – сон, в котором себя не помнит человек.

– Раз так – не спрашивай, не домогайся причин у Музы. Я следую вдохновению – не рассудку. Рассудком мной не завладеешь.

– Сама пришла, за что такая честь?

– Ты – Цезарь – любимец Муз. Я лишь одна из них…

– Как лестно все то, что говоришь ты. Какой изысканный язык: у рабыни такого не бывает… О Боги! Как мне поверить в Тебя?! Меня охватывает безумие, дрожу священным трепетом… Мне кажется, я знаю тебя, только не припомню, как, где? Как по-иному ощутить тебя, Божественная Муза?

– Отдайся мне, полководец! Забудь про брань и славу – отдайся Музе! Вот и проверишь, когда соединишься со мной, любовный мы заключим союз: иного не терпят Музы и мстят насильникам…

– Кто устоит пред искушеньем! – воскликнул Цезарь. – За сладкий Союз с Божественным в земной красе – готов я всем пожертвовать!

– Ты лжешь, удачливый полководец, – сказала женщина, лаская ему плоть. – Лжешь!

– Нет, я не лгу. Я твой! – шептали его губы.

О! как были ласковы и как легки прикосновенья маленьких божественных рук! Какая гладкость кожи, какой у смертных не бывает… «Я буду вечно твоим! – шептал Цезарь, вступая с Музой в окончательную любовную близость, испытывая от этой любовной близости такую сладость, такое счастье, какого не знал еще в жизни своей.

– Воистину! Ты – сладчайшая Муза! – воскликнул он в последней истоме жизненного чувства, после которого существование прерывается, не в силах дольше обременять.

– Вот видишь! Нет проще средства, чем отдать себя божественному, чтобы поверить, – ласково сказала ему Муза, хотя Цезарь уже не слышал ее слов, позабывшись в счастливом чувстве, – поверить, но ненадолго. Ты не узнал меня, а Музе надо отдаться навсегда, навечно, – печально сказала Муза и, легкой став тенью, покинула Цезаря.

Очнулся Цезарь.

– Как было мне хорошо с ней, какая удивительная рабыня, – думал он не в силах сразу придти в себя. – Я сделаю ее свободной… Конечно, она безумна по-своему, что верит будто она и есть великая Муза…

Открыл он глаза и понял, что рабыня его покинула. Оставила надпись: «Ты не узнал меня?!» Не может быть!?! – воскликнул. Вмиг поднялся с каменного влажного и жаркого ложа и выбежал в раздевалку. Кликнул стражу. Перепуганные вмиг прибежали два Центуриона, а с ними сам Магистрат…

– Где рабыня?! Сыскать немедля! – рявкнул Цезарь. – Сбежала! Вернуть! – кричал Цезарь, еще не в силах забыть пережитое только что счастье, уже предчувствуя навек потерю.

Угрюмый, отправился он отдохнуть часок перед обедом, приказав сразу будить, если сыщется рабыня

.

* * *

Разбудили его к обеду и первое, о чем спросил Цезарь, сыскалась ли рабыня?

– Еще не сыскали, Цезарь, – последовал смущенный ответ Магистрата. – Я все дороги перекрыл, далеко не могла уйти…

– Похоже на то, что правду она говорила, – мрачно изрек Цезарь. – Тогда ее не вернуть мне, моей музы. Поздно. Готов ли обед?

* * *

Обед начался в полном молчании. Цезарь хмурился и никто не решался начать разговор. Антоний ел жадно. Курион был задумчив и кокетливо поигрывал палочкой с заостренным концом. Гости почтительно поглядывали на повелителя, ели торопливо все, что подавали на стол. Подавали надо сказать отменно: старался Магистрат.

Вначале шли всякие закуски. Маслины так и лоснились маслянисто темными боками. Острый гарум был отменного качества. Хлеб подавали еще горячим. Отдельно – горячие бобы. Потом какие-то невероятно нежные колбаски местной выделки. Потом шли рыбные перемены. Когда же принесли устриц, таких белых, таких свежих и нежных, что могли соперничать с перламутровой нежной белизной самой раковины, – вдруг повеселел Цезарь. Улыбнулся и разом за столом будто солнышко засветилось…

– Вот, – сказал Курион, – эта палочка называется – стимул. Ею греки колют в незаживающую ранку на шее у осла, когда он упрямится. А мой знакомый все время заявляет, что у него в жизни нет стимула, не хватает стимула…

Смеялись.

– Цезарь! – воскликнул Антоний. – Неужели тебе недостает такой вот палочки, чтобы действовать? Скажи причину, которая оттягивает решенье?

– Это мой последний шаг к вершине, – ответил Цезарь. – На вершине достигать нечего. Тяжкий замысел судьбы, Антоний, себя исчерпывает, круг замыкается и актер, исполнивший роль, будет лишь с трепетом ждать рукоплесканий невидимой толпы божественных зрителей. Вот я и думаю: похвалят ли? Зарукоплещут?!

Или в молчании старости лишь смерть нас ждет впереди? С другим не сравнимое отчаяние достигших вершин в земном от полного бессилия пред Небом! Не верю! Не может так быть, чтобы без всякого смысла вершилась Судьба! Когда в земном достигнута вершина – должно распахнуться небо! Как может, чтобы блестяще исполненная роль не награждалась аплодисментами? Не рукоплещут бездарю.

– Ты неземного ждешь рукоплесканья, а Боги рукоплещут, когда в неземные ступишь пределы, Цезарь. На небесах, говорят мыслители, нас ждет признанье. Здесь на Земле божественное проявляется осторожно и небеса стерегутся, в особенности, если ты – любимец богов. Человек – созданье хрупкое, вспомни Семелу, сгоревшую под взглядом Зевса: взгляд бога живого для нас губителен, – так возразил ему сотрапезник. – Не ловушка ли это, Цезарь, нашего устройства? когда ты говоришь про смысл! Разве бессмысленное существование мучительно? Вон, погляди, сколько народу живет безвестно и робко, без всякого свершения и замысла. А так просто, потому что родили, живет, не ведая себя и не нуждаясь в смысле…

На это Цезарь так ответил:

– Когда Мастер завершает скульптуру иль роспись – сотворенное начинает жить. Мы видим чудо воплощенное: из Ничего родилось Прекрасное, в котором есть все. Судьбинский круг, когда замкнут, и замысел исчерпан, подобен творению искусства. Из вязкого материала жизни пальцы Судьбы лепят Завершение. Загадка в том, кто я – глина или пальцы?

– Глина и пальцы равно отдыхают, когда завершена скульптура…

– Кто же живет, иль Что? Иной жизнью? – воскликнул Цезарь. – В чьих глазах.

– Цезарь! – воскликнул философ. – Человек умирает и вновь рождается много раз. Как Феникс становимся мы хладным пеплом, удовлетворив собой огонь желаний. И в новом огне, новой страсти, вновь воскресаем, рождаемся из пепла. Чтобы чувствовать жизнь все время – надо все время претерпевать смерть. Таков сюжет существования. Тут и богам завидно, ибо не раз в 500 лет, как птица Феникс, а всякий день способны мы жечь себя и воскресать: вообрази силу жизненного чувства! Иное дело, что воскресаем мы – другими людьми. Тот человек, который прежде был нами – гибнет. Мы так меняемся, что прежнего Себя – совсем не помним. Как он переменился! – кричат вокруг. – Я знал его двадцать лет и вдруг – человек стал неузнаваем! А это просто другой человек. Тот же, кого ты знал лет двадцать, – умер! Так мы не помним и прошлых наших рождений и жизней… Чудо не в том, чтобы восстать из тлена и жить, а в том, чтобы воскреснуть Себя не утратив!

– Женщинам много легче. Они себя не утрачивают, – заявил Курион. – Только кричат в сладкую минуту: Ой! Умираю! И тут же воскресают снова теми же, что были и с прежним желаньем: тут ненасытны они и смерти не страшатся. Пугает женщин старость…

– Вот я и откладываю решенье, не в силах поверить в тщету Судьбы, – задумчиво произнес Цезарь. – И в ожиданье чуда, которое единственно по исполненью: хочу быть счастливым! Исполнив земное – хочу все время быть счастливым!

– Ты, Цезарь, желаешь богом стать, – заметил на такие речи пьяница Антоний. – Лишь Боги всегда счастливые, и то, пока в земное дерьмо не вляпаются… – и хохотал, хохотал и багровел опухшей рожей…

– Ты прав! – воскликнул вновь Цезарь. – Для настоящего счастья надо соединяться с божественным! Сегодня я про то узнал. Увы! Муза истории не любит гласности, и та легенда, в которой мы все живем, – счастливых мгновений не хранит.

Тут все на время смолкли, задумавшись. Проворные рабы убрали остатки еды, посуды. Красивый виночерпий стал разливать вино. Музыка заиграла, и плавно играя формами пышными, бесстыдная гадитянка начала свой волнительный танец…

– Я расскажу вам, друзья, свое ночное виденье, – сказал Цезарь. – Свой странный сон, в котором все обнаружило себя, что будет с нами. Решенья, Антоний, не мы принимаем, – мы лишь угадываем содержанье…