Читать книгу Научная дипломатия. Историческая наука в моей жизни - - Страница 8

Впервые я столкнулся с МКИНом в 1965 году на Всемирном Конгрессе историков в Вене. Я уже знал к тому времени, что главной задачей МКИНа была подготовка мировых конгрессов историков каждые 5 лет.

Российские историки официально вступили в МКИН в 1954 году и уже на следующий год приняли участие в Конгрессе, который проходил в Риме. Советская делегация тогда была небольшой; такой же скромной по численности через 5 лет она представляла нашу историческую науку и на следующем Конгрессе в 1960 году в Стокгольме.

И вот наступал 1965 год. На сей раз в Москве было решено направить в Вену большую делегацию и туристическую группу. В это время я уже довольно активно занимался международной деятельностью, и в Москве меня назначили секретарем советской делегации, которую возглавил академик А.А. Губер – председатель Национального Комитета советских историков. Александр Андреевич уже был хорошо известен в научной среде за рубежом. Он участвовал на многих международных встречах и конференциях. Кроме того, А.А. Губер представлял Советский Союз на Генеральной Ассамблеи МКИНа, которая собиралась между конгрессами (через 2 года после очередного конгресса), т.е. в 1962 году.

Для меня А.А. Губер стал первым примером и даже эталоном человека, прекрасно осуществляющего международные контакты. Он был настоящим интеллигентом с большой буквы, принадлежавшим к семье обрусевших немцев. Его младший брат Борис в 1920–1930-е годы был известным поэтом и прозаиком, к несчастью, погибшим в годы Большого террора. Двоюродный брат – Андрей Александрович Губер – стал крупным искусствоведом, на протяжении четверти века он возглавлял в качестве главного хранителя Музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина.

Сам А.А. Губер занимался историей Юго-Восточной Азии. Его узкая специализация – история Индонезии, Филиппин. Это был прекрасно образованный человек, способный с успехом вести переговоры по самым разным вопросам. Он как никто другой подходил для роли руководителя Национального комитета советских историков. К тому же он свободно говорил по-английски и по-французски. А.А. Губера поддерживали в «инстанциях»; он умел быть не просто лояльным, но и точно знал запросы и интересы идеологических органов.

Почти все свое время он посвящал выполнению служебных обязанностей. К тому же ему довелось пережить страшную семейную трагедию. Во время отпуска, который он проводил с женой и сыном на пароходе, его сын утонул у родителей на глазах. После этого жена Губера потеряла интерес к жизни. Она почти всегда находилась дома, а сам Александр Андреевич согнулся и полностью поседел. Вся его жизнь была наполнена работой.

Я видел его «в деле», на многочисленных переговорах. Он не был ортодоксален и производил впечатление не ангажированного интеллигента; умел находить общий язык и общие интересы с коллегами. Употребляя современную терминологию, навеянную событиями XIX–XX веков, я бы назвал Губера европеистом-западником, хотя его научные интересы были обращены к Азии.

Мы не были с ним в приятельских отношениях, ему рекомендовал меня академик Е.М. Жуков, с которым Губера связывали многолетние общие интересы. В последние годы их отношения охладели. Причина была в том, что Губер был очень хорошо знаком (видимо еще с аспирантских времен) с женой Жукова. Но как раз незадолго до моего знакомства с ними Жуков ушел от жены и женился на своей новой аспирантке Тамаре Николаевне.

Возвращаясь к Венскому конгрессу, хотел бы подчеркнуть, что именно в Вене я приобщился к деятельности Международного Комитета исторических наук и к тем Всемирным конгрессам историков, которые, как я уже отметил, собирались каждые пять лет.

Помимо своей работы секретарем советской делегации я возглавлял еще и группу молодежного туризма. Помню, как мы ехали поездом через границу с Венгрией. Практически для всех молодых историков (в основном, аспирантов) это была первая зарубежная поездка в жизни. На Конгрессе они были слушателями, но и такое участие имело очень большое значение для будущего этих молодых людей, поскольку они стали участниками самой важной и крупной международной встречи историков.

Конгрессы, как правило, собирали от одной до двух тысяч участников из разных стран. Я участвовал, помимо уже упомянутого Венского в 1965 году, на Конгрессах в Москве (1970), в Сан-Франциско (1975), в Бухаресте (1980), в Штутгарте (1985), в Мадриде (1990), в Монреале (1995), в Осло (2000), в Амстердаме (2010).

Постепенно интерес к Всемирным конгрессам стал явно спадать, а число участников снижаться. Организаторам никак не удавалось решить задачу широкого привлечения историков из стран Африки, а в отношении Азии основная доля приходилась на Китай, Японию и в какой-то мере Индию.

Снижение интереса к подобным конгрессам объясняется, по моему мнению, несколькими причинами.

Во-первых, в мировой исторической науке за последние 30–40 лет произошли большие принципиальные изменения, как в содержании исторических исследований, так и в формах их организации. Наряду с сохраняющимся интересом к широким обобщающим проблемам (методология, сквозные темы, охватывающим разные эпохи и периоды истории), в мире явно рос интерес и темам конкретно-исторического характера (истории повседневности и т.п.). А обсуждение конкретных тем трудно было проводить на форумах, где присутствует сотни историков самой разной специализации. Большинство историков, особенно из европейских стран, предпочитали более камерные формы, конференции или круглые столы.

Во-вторых, вплоть до конца восьмидесятых годов одним из главных мотивов научных встреч историков и в особенности больших международных конгрессов было противостояние историков Запада и стран «советского блока», столкновение марксистских и либеральных концепций истории. Подобное противостояние на всемирных конгрессах было особенно заметным, поскольку формат конгрессов включал в себя пленарные и секционные заседания, круглые столы и многочисленные комиссии (аффилированные и внутренние), которые проводили свои встречи во время конгрессов.

Такое противоборство было главным в подготовке историков Советского Союза и стран социализма к всемирным конгрессам. Накануне каждого конгресса, как правило, в Москве, проводились встречи руководителей историков (прежде всего Национальных Комитетов) «стран социализма». На этих встречах намечалась координация действий на предстоящих конгрессах. И хотя единство историков стран социализма постепенно приобретало рутинный и часто формальный характер, идея противостояния не покидала идеологические органы коммунистических партий.

Думаю, что анализ заседаний, особенно тех, которые касались новейшей истории или истории международных отношений, показывает, что многие ученые стран Европы и США были настроены на совместную жесткую критику Советского Союза и его историков за их концептуальные установки.

Такое противоборство было особенно заметно на конгрессах 1960-х – начала 1980-х годов, но постепенно после окончания холодной войны и распада Советского Союза оно во многом ушло в прошлое и это, в свою очередь, сказалось и на популярности самих всемирных конгрессов.

В-третьих, проведение конгрессов и участие в них становилось все более дорогим делом. В сложном положении оказались молодые историки. Именно это в значительной степени привело к тому, что в 1990-х годах молодых ученых на всемирных конгрессах становилось все меньше.

В общем плане следует сказать, что значение всемирных конгрессов состоит прежде всего в том, что на них улавливаются общие тенденции мировой исторической науки, демонстрируются приоритеты и перспективные направления исследований.

Причем эти новые тенденции проявляются и в выборе тем для пленарных заседаний, и, что особенно важно, влияют на определение тематики секций и круглых столов. Я помню, как именно на конгрессах были впервые представлены такие инновационные темы как «глобальная история», «история и общество», «война и общество» и т.д. Мировые конгрессы подарили историкам новые подходы к региональной истории, к гендерной истории, к месту и роли исторической антропологии и многие другие.

Конгрессы историков имели еще одну очень важную функцию. Там встречались историки разных стран и континентов. Среди них были уже знакомые друг с другом ученые, а были и те, кто устанавливал личные связи именно на конгрессах. Для меня конгрессы были интересны и хороши именно тем, что на них я познакомился с десятками ученых из разных стран. С некоторыми и после конгрессов мы продолжали сотрудничать и поддерживать рабочие отношения на протяжении многих лет.

Поскольку в течение 1970–1980-х годов я участвовал в десятках встреч с историками большинства стран Европы и США, а затем многих из них встречал на мировых конгрессах, для меня было очевидно, что именно так – в ходе встреч, в работе над совместными проектами – и формируется мировое сообщество историков. Уже к 1980-м годам я понял, что в этом сообществе складываются специфические отношения и определенная система доверия.

У нас подробно и детально изучали не только содержание, концепции и основные труды историков Европы и США, но и внимательно анализировали кадровый состав историков этих стран.

В центре внимания отечественных идеологических организаций при подготовке конгрессов был и подбор советских участников. Общая координация работы была возложена на Национальный Комитет советских историков. Комитет запрашивал институты и университеты, другие организации исторической направленности об их мнении по поводу формирования наших предложений по тематике предстоящих конгрессов и по составу наших участников.

В результате подготовка к всемирным конгрессам историков становилось одной из центральных задач и функций Национального Комитета историков. Руководящие органы внимательно следили и контролировали процесс участия советских ученых в исполнительных органах МКИНа.

Вспоминая сегодня историю этих конгрессов и деятельность МКИНа, следует помнить, что в МКИНе при выборах в бюро и в комиссиях две страны имели предпочтение и обладали приоритетом – СССР и США. Каждые 10 лет происходили перевыборы членов бюро МКИНа, состав которого формировался с учетом географического принципа. Это означало, что в бюро должны были быть представлены разные регионы мира. Но, повторяю, участие представителей США и СССР в бюро было практически заранее определено. В этом порядке было не только осознание роли биполярного мира, но и признание известного идеологического паритета – «капитализма» и «коммунизма».

Забегая вперед, скажу, что в конце 1980-х и в начале 1990-х годов после распада СССР и краха коммунизма в МКИНе заговорили о приоритете географического фактора, согласно которому одно место отдавалось Восточно-Центральной Европе, и что в этой связи данное место не обязательно должно принадлежать России. Но большинство членов МКИНа все-таки решили не менять старый порядок, и советские, а затем и российские представители входили в бюро.

В 1985 году после окончания полномочий академика С.Л. Тихвинского это место отдали мне, а позднее, в 1995 году по моей просьбе место в бюро МКИНа передали российскому академику Г.М. Бонгард-Левину. С 2005 по 2015 год членом бюро от МКИНа был известный российский византинист М.В. Бибиков.

В сложной обстановке 2015 года, в условиях резкого усиления антироссийских настроений можно было ожидать, что российские представители не будут рекомендованы в новое бюро. Но благодаря позиции тогдашнего президента МКИНа, финского историка Марьятты Хиеталы, Лорина Репина была избрана новым членом бюро. И это справедливо, потому что объективно Л.П. Репина – одна из ведущих отечественных специалистов по теории и методологии истории, пользующаяся широким международным признанием.

Несомненно, для нас самым важным событием являлся Московский конгресс 1970 года. Проведение конгресса в столице СССР стало очевидным признанием значения советской исторической науки и, если угодно, марксизма как исторической концепции, которой в то время придерживались советские историки и ученые союзных с СССР государств.

В Москве Всемирный конгресс историков рассматривали как важнейшее идеологическое мероприятие года. Дело было в том, что в 1970 году отмечался столетний юбилей со дня рождения Ленина. И именно этому событию советское руководство хотело посвятить предстоящий Конгресс. Оно считало большой победой сам факт решения МКИНа о проведении конгресса историков в Москве в 1970 году и согласие того же МКИНа открыть Конгресс докладом советского ученого академика Е.М. Жукова на тему «Ленин и история».

Сегодня это кажется почти невероятным, что в разгар холодной войны Конгресс с такой повесткой состоялся. Программа Конгресса, как и положено, была утверждена за два года до его открытия на заседании Генеральной Ассамблеи МКИН. Академик А.А. Губер, который представлял нашу страну на заседании Ассамблеи, рассказывал позднее, что при обсуждении программы не последовало никаких возражений открыть Конгресс докладом о Ленине.

Согласно программе, должны были, как обычно, проходить секционные заседания, а также встречи в рамках различных международных комиссий, ассоциированных с МКИНом. Из программы было видно, что можно ожидать острых дискуссий по теме, связанной с историей Второй мировой войны.

В Москве задолго до Конгресса был создан организационный Комитет по подготовке к Конгрессу; во главе всей этой работы стояли академики А.А. Губер и Е.М. Жуков. Я стал секретарем Комитета, так как к тому времени уже был тесно связан с Национальным Комитетом советских историков.

Всю работу курировал Отдел науки ЦK КПСС и персонально зам. заведующего отделом К. Кузнецова. Она была очень энергична и довольно авторитарна. По образованию она, кажется, была историком, но никаким профессиональным авторитетом не пользовалась. Но вместе с тем она была весьма дружелюбна, и у меня лично с ней установились неплохие, а может быть, даже и дружеские отношения. Накануне Конгресса проходили бесконечные заседания, возникало множество организационных вопросов, требовавших решения. Помню, что в критические моменты нам приходилось прибегать к помощи тогдашнего первого секретаря Московского городского комитета партии В.В. Гришина, которому мы звонили по прямому телефону (по так называемой вертушке) из кабинета вице-президента РАН.

За несколько месяцев до открытия Конгресса по заведенному порядку в Москву приехал с инспекционной целью тогдашний Президент МКИН профессор К. Эрдманн из ФРГ. Это был высокий мужчина, «истинный ариец» со стальными глазами. Во время войны Эрдманн воевал на советско-германском фронте и побывал в советском плену.

Было известно, что по своим взглядам Эрдманн принадлежал к консервативному крылу германской исторической науки. Приехав в Москву и ознакомившись с ходом подготовки к Конгрессу, Эрдманн пожелал посетить Киев. Я сопровождал его в этой поездке и увидел «в деле» этого жесткого и весьма популярного в ФРГ и в Европе историка. Он не скрывал своего отношения к «социалистическим идеям» и концепциям, но одновременно принимал советские принципы и идеологию как некую данность, с которой президент МКИН должен был считаться.

Помню, как в вагоне поезда «Киев–Москва» Эрдманн расспрашивал меня о том, что делал мой отец во время войны. Естественно, я рассказал, что мой отец был на фронте под Ленинградом, и далее Эрдманн поставил передо мной вопрос о теме, которая и сейчас находится на авансцене мировой исторической науки. Речь шла об исторической памяти в общественном смысле и о личной памяти советского народа.

После торжественного открытия Конгресса с советским докладом академика Е.М. Жукова о Ленине Конгресс пошел по накатанному пути. Для советских участников и, главных образом, для начальства важное уже состоялось – Кремль, около 2000 участников и гостей, советский доклад о Ленине и аплодисменты.

Накануне Конгресса, когда в Москве планировалось присутствие советских участников, было выделено несколько наиболее острых тем, по которым советские историки должны были «дать идеологический бой» буржуазным теориям и трактовкам. Весьма популярные в мировой историографии темы по истории античности или средневековья мало интересовали идеологические отделы Центрального Комитета. Но несмотря на это, мои коллеги по Институту истории, МГУ и других институтов и университетов смогли показать, что по этим и по другим периодам мировой истории советские ученые ведут исследования весьма успешно.

Но, конечно, главным для советских организаторов Конгресса было противостояние с западными и прежде всего с немецкими участниками в Комиссии по истории Второй мировой войны. Я уже упоминал, что главным оппонентом наших историков был «сам» К. Эрдманн. Помню, что он признавал ответственность нацистской Германии за развязывание Второй мировой войны, но при этом жестко критиковал Советский Союз и Сталина за политику накануне войны и после ее окончания. Хотя и с оговорками, Эрдманн и его западные коллеги говорили о поддержке Советским Союзом Восточной Германии, об установлении коммунистической диктатуры в Восточной Европе и т.п.

Все это воспринималось официальными кругами в Москве как антисоветские и антимарксистские взгляды, требующие отпора, который, естественно, последовал. Эту миссию взял на себя академик В.М. Хвостов. Известный ученый, дипломат в ранге посла, он некоторое время возглавлял Архивное управление МИДа СССР. В.М. Хвостов котировался на пост замминистра иностранных дел, который должен был одновременно возглавлять созданное управление планирования внешней политики, задуманное как некий мозговой штаб МИДа. Но, как рассказывали, при голосовании его кандидатуры в Политбюро ЦК один из членов Политбюро проголосовал «против», и назначение не состоялось. Тогда для принятия решений по кадровым вопросам требовалось единогласие всех членов Политбюро.

Возвращаясь к Конгрессу, упомяну, что В.М. Хвостов резко обвинял ФРГ в стремлении к реваншу и т.п.

В целом, зарубежные участники Конгресса были довольны поездкой в Москву, для желающих были организованы туристические экскурсии в Среднюю Азию (Ташкент и Самарканд) и в Закавказье.

Но уже после Московского Конгресса начались осложнения. На самом Конгрессе (на заседании Генеральной Ассамблеи в Москве) новым президентом МКИНа был избран А.А. Губер. Это было явным признанием успеха Конгресса и очевидной данью уважения к самому Губеру.

Прошел лишь один год, и Александр Андреевич неожиданно трагически умер. Случилось это в Москве на улице Димитрова (теперь на Большой Якиманке). Губер был за рулем автомобиля (он очень любил водить машину), и перед самым въездом на Большой Каменный мост у него остановилось сердце. На заднем сиденье была его жена, и она даже не смогла понять, что случилось. В последний момент он успел затормозить и тем самым избежал аварии.

Перед Международным Комитетом исторических наук встала неожиданная проблема, которая ранее не имела прецедента. Этот вопрос обсуждался на следующем заседании Генеральной Ассамблеи, которое происходило в Югославии. Наш Национальный Комитет предложил оставить это место за Советским Союзом и избрать на остающиеся три с половиной года академика Е.М. Жукова. Перед Международным Комитетом встала весьма непростая проблема. В принципе, его члены не возражали продлить полномочия советского представителя, однако фигура самого Жукова их не устраивала. Е.М. Жуков был человеком иного плана, чем Губер. Он был явным представителем советской и партийной номенклатуры, хотя при этом не слыл слишком ортодоксальным. Будучи длительное время руководителем Отделения исторических наук и директором Института всеобщей истории (с 1968 года) он не устраивал гонений на инакомыслящих; деликатные поручения инстанций выполнял без «горячности» и излишней инициативы. При нем в институтах Отделения истории не было широких идеологических проработок, но рамки свободы в исторических исследованиях точно соблюдались. С иностранцами Жуков был любезен и немногословен, он соблюдал правила игры, явно избегая обострений.

И вот этого человека Генеральная Ассамблея МКИН должна была избрать на 3,5-летний срок своим Президентом. Я не присутствовал на заседании, но мне рассказывали, что обсуждение было недолгим – все решилось за кулисами и с помощью голосования. В итоге Е.М. Жуков был избран большинством с перевесом всего в один голос. Директор Института военной истории министерства обороны, член-корр. АН СССР П.А. Жилин, принимавший участие в голосовании как исполнявший обязанности председателя Международного комиссии военной истории, потом всем говорил, что именно его голос решил судьбу голосования, и академик Е.М. Жуков стал Президентом МКИНа до 1975 года.

Это было тем более знаменательно, потому что следующим после Москвы местом проведения Международного Конгресса был американский Сан-Франциско. Мне приходилось писать о том, что Конгресс в социалистической Москве открывал консервативный немецкий ученый, а Конгресс в США – советский историк Е.М. Жуков.

Международный Конгресс в США ничем примечательным отмечен не был. Европейцев и ученых из Африки и Азии было не так много: все-таки проезд в США – не самое дешевое предприятие… Американцы, конечно, предъявили участникам Конгресса красоты Сан-Франциско и организовали поездку в Лос-Анджелес. На Конгрессе сильно чувствовалось желание хозяев пропагандировать реализацию американской мечты, удобства и преимущества жизни в США. Но на ученых, увлеченных своей профессией, это, кажется, оказывало не слишком большое впечатление.

Для нас этот Конгресс был примечателен еще и тем, что мы как бы открывали для себя «русскую Америку». Помню, как с помощью советского консульства мы посетили знаменитый Форт-Росс. И, может быть, именно это стимулировало интерес наших ученых к серьезной исследовательской работе над историей Русской Америки.

В моей жизни Конгресс в США заканчивался на трагической ноте. Когда я уезжал, мой отец начал медицинское обследование, поскольку уже довольно длительное время чувствовал себя неважно. И вот моя мама позвонила мне и сообщила, что у папы очень плохие результаты обследования.

Я немедленно вылетел в Москву, не дожидаясь завершения Конгресса. И действительно, у папы обнаружили рак легких, и спустя несколько месяцев он ушел из жизни.

Следующий международный Конгресс проходил в 1980 году в Бухаресте. Я думаю, что решение международного Комитета о проведении Конгресса в Румынии имело в большей степени политическую подоплеку. Все-таки это был разгар холодной войны с противостоянием двух блоков и двух систем. Уже некоторое время румынское руководство по ряду вопросов придерживалось позиций, не всегда совпадающих с мнением Москвы. В числе проблем, которые поднимало румынское руководство, были и чисто исторические сюжеты.

В Бухаресте восприняли решение о проведении Конгресса как очевидную поддержку их «независимой» линии.

Открытие Конгресса напоминало грандиозные античные торжества, что вполне соответствовало установкам идеологов Румынии, поскольку во главу Конгресса они хотели поставить идею происхождения румынского народа (даков) непосредственно от римских античных времен. Румыния как бы становилась наследницей античной цивилизации. Именно этому был посвящен главный пленарный доклад, который по традиции дали хозяевам Конгресса. Патроном Конгресса была супруга румынского лидера мадам Чаушеску. Фактически она направляла всю идеологическую машину страны.

Конгресс открывался в огромном дворце, своей архитектурой воспроизводивший античный стиль. Словом, идеологические стереотипы превалировали в зале Конгресса.

Правда, затем Конгресс шел по заведенному порядку, но именно его открытие, как и последующие доклады, в идеологическом отделе ЦК в Москве оценили как националистический тон, отходивший от принципиальных установок марксизма-ленинизма.

С этим Конгрессом меня связывают и личные воспоминания. Как раз в этот период я занялся новой для меня темой – «европейской идеей в истории», в том числе и историей европейских проектов в Западной Европе и в России.

Я решил подготовить доклад в рамках этой проблематики, с которым и выступил на Конгрессе в Бухаресте. Название доклада мне показалось достаточно нейтральным: он назывался «Европейские идеи и проекты в общественной мысли России и Западной Европы в XIX столетии». Конечно, все эти проекты имели в своей основе идеи «вечного и справедливого» мира и связывались с пацифистскими проблемами.

Доклад, как мне показалось, вызвал интерес на секции Конгресса. Но вскоре после возвращения в Москву меня пригласил зав. Сектором истории Отдела науки ЦК КПСС, с которым у меня всегда были неплохие рабочие контакты, и смущенно показал мне записку в ЦК одного из наших известных ученых, который тоже присутствовал на Конгрессе. В этой записке он излагал свое мнение о Конгрессе и довольно жестко и критически отозвался о моем докладе. По его мнению, мой доклад проповедовал идеи «абстрактного» неклассового пацифизма в космополитическом духе. И вообще вся миротворческая проблематика казалась ему явным отступлением от классовых марксистко-ленинских позиций.

Написавший письмо явно метил не столько в меня, сколько в Председателя Комитета академика Е.М. Жукова. Словом, записка была частью большой игры. Меня это озаботило еще и потому, что я собирался заниматься данной проблематикой всерьез и надолго и начал готовить монографию.

Но, видимо, то, что существовал какой-то более общий замысел, чем конкретно моя роль на Конгрессе, сыграло, как ни странно, положительную роль.

Жуков, которому я, естественно, сообщил обо всем, сказал, чтобы я не обращал внимания, и инцидент был исчерпан. Вероятно, Жуков переговорил с «товарищами» в инстанциях и сумел замять дело.

Конгресс 1985 года в немецком Штутгарте был довольно традиционным. Может быть, самым примечательным было участие в нем большого числа ученых из Германии. Они преобладали во всех секциях и в международных комиссиях; и, конечно, получили право на традиционный доклад по одной из важных тем Конгресса. Как и на Московском Конгрессе 1970 года, одной из наиболее контроверсных оказалась дискуссия по истории Второй мировой войны. Тот год был годом 40-летия со времени окончания войны и победы над фашизмом. И, как и ранее, немецкие историки задавали тон в дискуссиях, снова демонстрируя осуждение своего нацистского прошлого. Но так же, как и в прошлом, главный немецкий докладчик Эберхард Еккель возлагал на Советский Союз ответственность за роковое развитие событий накануне Второй мировой войны, что естественно вызвало возражения советских историков.

В остальном Штутгартский Конгресс, может быть, был одним из тех, на которых много говорилось о проблемах теории и методологии истории. И здесь немецкие историки (и ФРГ, и ГДР) также были очень активны.

На дискуссиях явно сказывалось смещение акцентов в мировой историографии в сторону микроистории, в направлении истории повседневности. По этим вопросам на Конгрессе, как во всей мировой исторической науке, тон задавали ученые Франции. Школа Анналов тогда еще оставалась на авансцене мировой науки. Такие мэтры как Жорж Дюби и Жак Ле Гофф (как, впрочем, и представители других стран) были властителями дум молодых историков в разных странах Европы и США.

Я бы отметил также активную роль в Штутгарте польских ученых. Это было связано, во-первых, с общим подъемом исторической науки в Польше, а, во-вторых, с ролью Александра Гейштора, которого в Штутгарте избрали президентом Международного комитета исторических наук. Кроме того, полякам (как и французам, да и другим европейцам) было очень удобно приехать в Германию.

Избрание А. Гейштора президентом стало его настоящим триумфом, хотя он и прежде был широко известен в кругах историков Европы и всего мира. В Штутгарте А. Гейштор произнес блестящую речь при закрытии Конгресса, на котором его провозгласили президентом МКИНа. Он повторил свою речь на трех языках (немецком, английском и французском), сказал несколько слов на русском, польском, испанском и итальянском. Он словно хотел показать себя президентом организации, объединяющей историков Европы и всего мира.

В Москве к Гейштору относились с уважением и дружественно. Но одновременно в инстанциях и в кругах, активно исповедующих более ортодоксальные взгляды, с подозрением и неодобрением воспринимали приверженность Гейштора к европейским и (как они это называли) космополитическим взглядам. Но Советский Союз уже стоял на грани кардинальных перемен.

Кроме того, в Москве с беспокойством следили за ростом «ревизионистских» настроений среди историков и в кругах общественности стран социализма, среди которых Польше (как, впрочем, и Венгрии) принадлежала явно немаловажная роль.

Конгресс в Штутгарте для меня имел большое значение. Как я уже писал, в качестве заместителя председателя Национального комитета историков я участвовал во всех международных Конгрессах с 1965 года и был вторым делегатом на заседаниях Генеральной Ассамблеи, проходивших во время Конгрессов, и один раз между ними (регламент разрешал каждой стране посылать на заседание Ассамблеи одного делегата с решающим голосом и еще одного – с совещательным).

С 1970 по 1980 год я сопровождал на заседания бюро академика Е.М. Жукова, который до 1975 года был президентом, а следующие пять лет был советником МКИНа (по регламенту бывший президент имел право быть на следующий срок советником МКИНа). Кроме того, с 1975 года я сопровождал советских представителей почти на всех заседаниях бюро МКИН, которые собирались каждый год.

С 1975 по 1985 год нашим представителем в бюро был академик С.Л. Тихвинский. Несмотря на свой известный на Западе статус и дипломатическое прошлое, он пользовался большим уважением членов бюро. Он производил впечатление своей интеллигентностью, доброжелательностью, умением тактично вести переговоры и конструктивно работать вместе с членами бюро.

В Штутгарте закончился срок представительства в бюро для С.Л. Тихвинского. На заседании Генеральной Ассамблеи в заключительный день Конгресса я был единогласно избран членом бюро главной международной организации историков по крайней мере на следующие пять лет. Разумеется, по заведенному порядку моя кандидатура должна была быть одобрена в «инстанциях». При поддержке С.Л. Тихвинского и, видимо, учитывая, что я уже более 10 лет был связан с МКИН, в Отделе науки ЦK КПСС против моей кандидатуры не было возражений.

Для меня, естественно, это было большим событием. Во-первых, я представлял нашу страну в главной международной организации историков. Во-вторых, я получал возможность уже на равных основах сотрудничать с членами бюро от разных стран.

Избрание меня на тот же срок, когда президентом был избран А. Гейштор, с которым у меня уже были хорошие контакты, обещало конструктивный характер моей будущей деятельности в составе бюро. Кроме того, генеральным секретарем МКИН на том же Конгрессе была избрана француженка, профессор Элен Арвайлер, крупнейший специалист по истории Византии. Она получила известность как ректор Парижских университетов. Я уже был знаком с ней и с удовольствием ждал совместной работы в бюро МКИН. Арвайлер была сильной авторитарной личностью, с большими амбициями; я напишу о ней в разделе о моих связях с Францией, и здесь лишь повторю, что она очень дружественно относилась к нашей стране – я не помню ни одного факта каких-то действий или просто заявлений не в пользу нашей страны.

Конгресс 1990 года проходил в Мадриде. В общественно-политическом плане это было прежде всего иберо-латиноамериканское мероприятие, как по составу участников, так и по содержанию.

Наш Национальный Комитет историков имел постоянные и дружеские контакты с испанскими историками; мы проводили каждые два года двусторонние коллоквиумы, имели в Испании надежных партнеров, и вот теперь, по крайней мере, двое испанских грандов Эспадас Бургос и Бенито Руано открывали Конгресс в красивом дворце в центре Мадрида, недалеко от знаменитого музея Прадо.

Внимание к латиноамериканскому миру выражалось и в том, что новым президентом МКИН был впервые избран историк из Латинской Америки.

Вообще, в принципе, от президента не так много зависит в конкретной организации работы историков, но его роль имеет значение как фактор престижа и имиджа МКИНа. Во всяком случае, в историческом сообществе американского континента факт избрания президента из Латинской Америки был встречен с явным удовлетворением.

По традиции на заключительной фазе Мадридского Конгресса решался вопрос о выборах новых или переизбрании старых членов бюро. И на следующие пять лет я был избран уже как вице-президент МКИНа, что, несомненно, укрепляло мои связи с учеными других стран. Кроме того, это имело для меня особое значение, поскольку в 1988 году я стал директором Института всеобщей истории, избрание меня вице-президентом МКИНа укрепило мое положение и в России.

Конгресс 1995 года состоялся в канадском Монреале. Этот город как бы символизировал соединение англо-американской и французской культуры. По общему мнению, Монреальский Конгресс был прекрасно организован, и как бы в награду за это и как выражение признательности стало избрание в последний день Конгресса на заседании Генеральной Ассамблеи на пост генерального секретаря МКИН руководителя канадского организационного комитета по подготовке Конгресса Жан Клод Робера. Это нарушало давно сложившуюся традицию, когда генеральным секретарем МКИНа избирали француза, а штаб-квартирой МКИНа был Париж.

На Монреальском Конгрессе снова выявился один из главных недостатков предыдущих международных конгрессов – крайне незначительное число участников из стран Азии и Африки. Не помогали ни льготные условия проживания, ни дотации МКИНа, видимо, дело было и в уровне развития исторической науки в Африке, как и в большинстве стран Азии, кроме, разумеется, Китая, Японии и Индии.

С Конгрессом в Монреале у меня было связано еще одно воспоминание. По заведенному порядку в конце Конгресса на заседании Генеральной Ассамблеи должен был решаться вопрос о месте проведения будущего Конгресса. Обычно этот вопрос считался предрешенным в результате предшествующих согласований. Но на сей раз столкнулись две кандидатуры. Это были Китай и Норвегия.

Помню, как активно лоббировались обе стороны. Делегации устраивали приемы, демонстрировали фильмы; они организовывали яркие выставки. Вопрос должен был решаться на заседании Генеральной Ассамблеи. Для меня выбор был довольно сложен. С одной стороны, я не мог не учитывать позиции моего коллеги академика С.Л. Тихвинского, с которым мы оба представляли нашу страну. Тихвинский имел право голоса как председатель Национального Комитета российских историков, а я имел голос как член бюро МКИНа. Я знал, что Тихвинский – один из самых известных и влиятельных китаистов нашей страны, и был, конечно, за проведение Конгресса в Китае.

Но с другой стороны, у меня к этому времени сложилось очень тесное и конструктивное сотрудничество с историками Норвегии. Мой давний коллега, профессор Олаф Ристе, директор Института оборонных исследований Норвегии – нашего основного партнера, вел себя тактично и ни разу не обратился ко мне за поддержкой.

Следовало иметь в виду, что советское время закончилось, никаких партийных инстанций и указаний больше не было, и наше голосование было делом личного выбора. В итоге голосования большинством голосов право проведения следующего Конгресса в 2000 году получил Осло.

Конгресс 2000 года, проходивший в норвежской столице, оставил у меня противоречивые чувства и впечатления.

Прежде всего, конечно, Осло был для меня уже в течение многих лет знакомым городом. Я имел связи с Нобелевским Комитетом, с университетами в Осло и в Тромсё. Я был хорошо знаком с ректором университета Осло профессором Люси Смит, и уже был избран иностранным членом Норвежской Академии наук. Поэтому проведение Конгресса в Осло было для меня очень интересно. Я снова встретил много старых знакомых. Председателем Норвежского Организационного Комитета был известный специалист по экономической истории Эве Ланге. В преддверии Конгресса я несколько раз посещал Осло и встречался с ним.

Сам Конгресс проходил в помещении Норвежского университета. Церемония открытия была довольно скромной, что вообще свойственно для этой маленькой страны, где преобладали скромность и сдержанность. На Конгрессе было довольно много молодых историков из разных стран. Все было организовано четко и удобно.

Для меня Конгресс был примечателен еще в одном отношении. Я словно прощался с двумя моими давними и старыми друзьями. Помню, мы ужинали в известном в Осло ресторане на набережной в районе главного фьорда. Со мной были Александр Гейштор и бывший президент МКИНа англичанин Тео Баркер. Оба выглядели неважно. Гейштор тяжело дышал, дома у него продолжались неприятности: многие годы физически и психически болела жена, а дочь жила далеко от них – в Канаде. Гейштор был не похож на себя, он мало шутил, был усталым и каким-то погасшим.

Не похожим на себя был и Тео Баркер. Он прилетел в Осло один. Хотя обычно с ним всегда ездила его супруга. Но на этот раз она осталась дома, по словам Тео, ей нездоровилось. А сам Тео, этот живой и жизнерадостный английский джентльмен с аристократическими манерами, трудно ходил (у него, как он сказал, очень болели ноги). И он, как и Гейштор, выглядел погасшим и уставшим от жизни. Мне тогда показалось, что мы теряем их. Так и случилось. Довольно скоро Александр Гейштор и Тео Баркер ушли из жизни. В этом смысле Конгресс в Осло завершался для меня на грустной ноте.

А в целом считалось, что Конгресс прошел скромно, но с большой пользой для науки. Следующий Конгресс 2005 года проходил в далекой Австралии, в Сиднее. Это был единственный за 35 лет Конгресс, в котором я не участвовал. Как мне было известно, в далекую Австралию съехалось не так уж много историков; все-таки сказывались сложности и финансовые трудности с поездкой на столь отдаленный континент. И наконец, в 2010 году историки снова вернулись в Европу, на этот раз в Амстердам.

Хотя для европейцев практически не было проблем с участием в мировом Конгрессе, Амстердам ясно указывал на снижение интереса историков (в том числе и в Европе) к самим мировым конгрессам. Тенденция, заметная за последние 10–15 лет, не только продолжалась, но все более набирала силу. По-прежнему на мировые конгрессы приезжало небольшое число ученых из Африки и Азии. Было много китайцев, явно меньше японцев и совсем мало ученых из Индии, не говоря уже об историках из других азиатских и африканских стран.

В историческом сообществе наблюдалось снижение влияния французской историографии. Новые идеи в Амстердаме, как и на некоторых последних конгрессах, как, впрочем, и в мировой историографии в целом, во многом шли из Англии и особенно из Германии.

Специалисты отмечают, что в современной физике и биологии, так же, как и в использовании современных технологий, много новаций по-прежнему идет из Соединенных Штатов Америки. Но в гуманитарных и социальных науках, как и в современной политологии, большое место принадлежит исследовательским центрам Германии, Англии и ряда других европейских стран.

Бурными темпами идет развитие гуманитарного и социального знания в Китае. Сохраняя «идеологическую чистоту» и приверженность идеям коммунизма, китайцы стремятся максимально поощрять у себя западные технологии и содействовать командировкам своих ученых в США и в Европу.

Говоря в этой связи о международных конгрессах, следует отметить, что многие представители китайской научной элиты прошли учебу, стажировки или имели длительные научные командировки, главным образом, в американских университетах. В последние годы китайских ученых становится все больше в университетах и научных центрах Германии, Англии, Франции и других стран Европы.

В Амстердаме уже с новыми руководителями МКИНа – президентом профессором Марьяттой Хиеталой из Финляндии и генеральным секретарем французом Робертом Франком – я установил рабочий контакт. По нашему приглашению проф. Хиетала посетила Россию, ее принял Председатель Государственной Думы, председатель Российского исторического общества С.Е. Нарышкин. Хиетала проинформировала о структуре МКИНа и о следующем всемирном конгрессе, который должен был состояться в 2015 году в Китае. С.Е. Нарышкин предложил следующий конгресс провести в России, но Хиетела сообщила, что скорее всего он будет в другой стране. Тогда встал вопрос о том, не провести ли следующее заседание Генеральной Ассамблеи, которое должно было быть в 2017 году, в Москве.

8 ноября 2014 года в Париже было заседание бюро МКИНа. Я в те ноябрьские дни находился в Лондоне на встрече российских и британских историков и утром в день заседания бюро поездом «Евростар» приехал из Лондона в Париж. С собой у меня было официальное предложение Национального Комитета историков России о проведении заседания Генеральной Ассамблеи МКИНа в 2017 году в Москве. Направляясь в Париж, я испытывал смутные чувства; в это время Россия находилась под жестким прессом санкций; помимо экономических и политических санкций отменялись и некоторые научные и культурные мероприятия. Этого нельзя не было не учитывать, потому что членами бюро МКИНа являлись историки США, Франции, Англии и других стран. Наш посол во Франции А.С. Орлов по моей просьбе, согласованной с руководством МКИНа, пригласил всех членов бюро на обед, который прошел в дружеской обстановке.

И уже спустя три часа мне сообщили в гостиницу, что на закончившемся заседании бюро МКИНа единогласно приняли решение о проведении заседания Генеральной Ассамблеи МКИН 2017 года в Москве.

Любопытно, что во время обеда с членами бюро МКИНа они проявили интерес к 2017 году, как ко времени, когда будет отмечаться 100-летие русской революции. Они попросили меня провести в период заседания Генеральной Ассамблеи конференцию, посвященную этой годовщине. Членам бюро, как они заявили, было бы интересно узнать, как российские историки сегодня оценивают русскую революцию. Естественно, я обещал, что Национальный Комитет историков России такую конференцию проведет.

Решение бюро МКИНа было важным еще в одном отношении. Оно показало мне, что сфера науки и культуры, интернациональные по своей сути, должны быть выше политических страстей, противоречий и санкций. И я был очень рад, что мои коллеги из бюро МКИНа это понимали и принимали.

Для меня, связанного с этой организацией десятки лет, решение бюро МКИНа в такой трудный и переломный период для России было неким знаковым событием, показывающим, что представители нашей страны не зря так много лет поддерживали связи и контакты и имели конструктивные отношения с теми, кто на разных этапах истории руководил этой, самой влиятельной и крупной международной организацией мирового сообщества историков