Читать книгу Обыкновенная жизнь. Роман - - Страница 15

Странные предчувствия овладели душой Калачёва, пока он шёл от полевого стана до кузни, приземистой старой, распластавшейся у дороги избы на выезде из Черемшанки. На её крыше растёт лебеда да полынь, а труба угадывается по вырывающимся клубам дыма, а иногда огня.

Кузня осталась от её в одиночестве умершего, старого хозяина, не работала много лет, но – цела. Крестьяне надеялись, что когда-то она пригодится. Однажды подростки сорвали замок и залезли внутрь. Но стоило кому-то заметить это, как сразу же собрались мужики. Пацанов всей деревней воспитывали, пока те не дали обещание не подходить к объекту на пушечный выстрел. Так и дожила кузня при советах до этих времён. И вот председатель привёз в село крепкого на вид цыгана-кузнеца, человека, каких по внешности в деревне и не бывало. Сильный, а худой, руки что клешни, ходит легко, упруго, скоро, туго затянув голову платком, как привык работать, спасая кудрявую шевелюру от огня. Ликом тёмный. Когда молчит, глаза, как чёрные угли, выражают независимость, а, заговори с ним – доброе внимание. Он приехал с русской женой, маленькой дочкой и сыном-младенцем Тимохой.

Кузнец ковал и постукивал молотом по шкворню, зажатому клещами.

– Да у тебя тут колокольный звон стоит.

– Да. Только отсюда звон и доносится в деревню. Не пойму я вас, русских, взяли церкви разорили. Мне, крещёному цыгану, теперь и помолиться негде.

– Давай сперва поздороваемся, – протянул руку Никита, – Будь здрав! Церкви, как таковой, у нас и не бывало. В соседнее село ходили. Да. Не сами мы разорили. А как зовут-то тебя, крещёный цыган? Сдаётся мне, что грамотный?

– Здравствуйте! Зовут Яковом! Есть чуток. У отца кузнечному делу учился – это главная моя грамота. Она меня кормит, Никита Лукич.

– А отец, мать, табор где?

– Родители умерли. Табор давно, до того, как я подрос, разметали, не знаю – времена, законы или безыдейные бандиты. Я сам не белый, не красный, я – чёрный, – хмыкает цыган.

– А теперь ты колхозник.

– Надо людям – работаю. Умею кое-что, а им надо то, что я умею. Колхоз – не колхоз – мне всё равно.

– Я бы тоже по твоему правилу хотел жить. Хочешь – иди в колхоз, не хочешь – не ходи, работай, что и кому надо, чему научен.

– Живи! А ты разве по-другому живёшь?

– По – другому. Хотел бы по уму, а всё не получается.

– Ты умный, Никита Калачёв. Наслышан о тебе.

– Был умный да весь вышел.

– Куда?

– В чисто поле. Вышел, стою, навстречу Судьба идёт.

– Встретить Судьбу да расспросить, – удивился кузнец, – об этом каждый цыган мечтает. И что же она тебе сказала?

– Молча прошла. Нечего ей сказать.

– А раньше говорила?

– И раньше не говорила, только подталкивала. А я то упрусь, то в сторону скакну, то язык ей покажу. Ерепенился, ерепенился, и оказался в колхозе с кучей ребятишек и без гонора. Теперь она мне язык показывает. Так и иду от одного поворота до другого, от одного человека к другому. Судьба нас с рук на руки передаёт. Один тебя добром учит, другой – злом науку жизни вдалбливает.

– Выходит, жизнь не умно устроена? Вот революция что наделала!

– Да нет. Не всё дано нам знать. Худо, когда перемены от гнева бывают, и терпение – от слепоты. И у человека так, и у народа.

– Странный ты, Никита. То, слышал я, мужиков до хохота доводишь. А сегодня сам смурый, о судьбе, как цыган, говоришь. Подожди чуток, последний шкворень доделаю. Остынет – забирай! А, может, человек – это и есть шкворень в механизме жизни?

– Нет, не шкворень. Посложней, однако, будет! Знаешь, почему я болтаю да балагурю?

Цыган глянул вопросительно.

– Зло да слепоту забалтываю. Не хвастаю, а иногда получается глупыми моими силами душевную муть разогнать!

Никита присаживается у входа на чурку, а цыган продолжает своё дело. Оба согласно помалкивают до окончания трудов. Немногословный разговор открыл каждому в другом самое важное, и через полчаса они дружелюбно прощаются с ощущением духовного приобретения.