Читать книгу Сны Лавритонии - - Страница 2

Плим проснулся ещё до первых лучей солнца. За окном висела лавритонская луна, тускло освещая мир своим полумесяцем. Земля побелела от инея, а лужи покрылись тонким слоем льда. Туман клубился над землёй, нехотя уступая место приближающемуся морозному дню. Зима пришла внезапно, без предупреждения. Он потянулся и бросил взгляд на треснувшее окно, за которым лениво шевелилось серое покрывало наступающего утра.

«Ну что ж, вот и зима, – подумал он, натягивая шапку, тулуп и старые рукавицы. – Хорошо на печи, да без работы не пекутся калачи».

Он вышел в сарай, запряг ослика в возок и направился в лес. Колёса тихо скрипели, тонкий лёд под ними ломался, а впереди всё растворялось в утренней дымке. Плим напевал себе под нос старую лесорубную песню. Он не спешил и не беспокоился – этот путь он знал, как свои пять пальцев. Лес уже вырисовывался впереди. Дорога тянулась дальше, а слева к ней примыкала избитая колея. Плим щёлкнул вожжами и повернул осла на неё.

– Эх, холодина, – пробормотал он, когда мёрзлые иглы посыпались с веток за шиворот и обожгли кожу.

Плим спрыгнул с возка и взял осла под уздцы. Хорошо знакомая с детства колея, в этот раз казалась чужой. Лес молчал: не порхали птицы, не мелькал заяц между деревьями, не слышно было даже писка полёвки. Только хрупкие, заиндевелые ветки трещали под сапогами, нарушая давящую тишину.

«Что-то не так, – подумал Плим, поднимая взгляд на густые кроны. – Хоть бы сорока застрекотала. А так – словно весь лес вымер».

Он огляделся. Мысль повернуть назад пришла сама собой. «Вернусь, да и ладно, – подумал он. – На печи отосплюсь, а работа никуда не денется». Но тут же вспомнил про кузнеца Лисса, которому ещё с весны был должен за борону.

– Эх, Лисса подводить нельзя, – пробормотал он и перевёл взгляд на осла. Тот стоял, уткнувшись взглядом в землю.

– Ну что, приятель, – произнёс Плим, укоризненно качая головой, – опять решил прикинуться уставшим? Идём, нам эта тропа давно знакома. Что тут может случиться?

Крепче сжав уздцы, он повёл осла дальше, напевая под нос лесорубную песню.

Эх, берёзы и дубы!

Дым повалит из трубы,

Когда жало топора

Вас порубит на дрова!

Наконец они дошли до узкой проплешины в рощице. Плим остановился, огляделся по сторонам и выбрал старую берёзу. Достав из-за пояса топор, он сбросил тулуп, закатал рукава, плюнул на руки и принялся рубить.

Металл с силой врезался в древесину. Вот и первая зарубка. Плим снова поднял топор и выбил из ствола россыпь душистых щепок. Из-под коры выступили капли сока. Удары сыпались один за другим, их глухой стук катился по лесу, дробя тишину. Щепки ложились ковром у ног, а ствол всё больше поддавался натиску. Дерево скрипело и стонало, готовясь вот-вот рухнуть.

Плим отложил топор, взял длинную жердь и упёрся ею в ствол. Нога вдавилась в промёрзшую землю, жердь задрожала в напряжённых руках, и дерево с хрустом качнулось. Ещё одно усилие – и ствол начал медленно крениться. Последний толчок – и старая берёза рухнула на землю с глухим стуком, взметнув в воздух облако снежной пыли.

Едва переведя дыхание, Плим обрубил сучья, достал пилу и принялся распиливать ствол. Зубья с натугой скрипели, оставляя на свежей древесине ровные, чистые полосы. Плим негромко напевал.

Ты пили, моя пила,

Чтоб хватило всем тепла.

Не ленись, давай дружок,

Запасём дровишек впрок.

Солнце уже перевалило за полдень, лениво скользя по заиндевевшему небу. Морозный воздух был тяжёлым и острым, отчего каждое движение казалось медленнее обычного. Плим отшвырнул в сторону очередную чурку и вытер рукавом вспотевший лоб. Колун снова взмыл вверх, и глухой удар прокатился по застывшему лесу. Ослик стоял чуть поодаль, нахохлившись от холода. Тёмные глаза животного безучастно следили за каждым движением хозяина.

Когда возок был почти полон, позади раздался тихий, едва различимый стук: тук-тук, тук-тук-тук. Плим замер, сильнее сжав рукоять. Стук был странным – слишком ровным и приглушённым, будто кто-то стучал намеренно, стараясь привлечь внимание.

Плим обернулся. На краю поляны стояла старуха. Её фигура терялась в сумраке лесной границы, на плечи спадал потрёпанный холщовый балахон. Глубокий капюшон скрывал лицо, а узловатые руки сжимали длинную клюку, которой она медленно, ритмично постукивала по лежащему на земле чурбану. Почему-то этот звук показался Плиму тревожным.

Старуха медленно подняла голову, и глубокий капюшон слегка сдвинулся, открывая тёмные провалы глазниц. Плим ощутил холодок между лопатками, но тут же усмехнулся своим мыслям – что за глупости! Перед ним стояла всего лишь худая, немощная старуха, неспособная внушить что-то кроме жалости.

– Эй, бабуля, чего это тебя в лес потянуло? Уж не за грибами ли? Да только поздновато – зима всё подчистила.

– За грибами, говоришь? – голос старухи был низкий, с лёгкой хрипотцой. – Да разве в такую стужу за грибами ходят?

– Ну, выходит, просто гуляешь? Зря, ох, зря. Тебе бы на печи сидеть, кости греть.

– Просто гуляю? – старуха коротко усмехнулась, продолжая мерно постукивать клюкой. – У меня дела тут. Чагу с берёз собираю да корешки целебные ищу. А тут слышу – кто-то песни распевает. Думаю, дай гляну, кто лес на уши ставит.

– Ну, прости, если напугал, бабуля. Мы с моим ослом тишину не любим. Да и правда, в лесу нынче тихо, словно вымер он. Даже сороки молчат, а гнёзд тут – видимо-невидимо!

– Верно говоришь, тихо стало, – старуха медленно кивнула. – Лес зимой всегда застывает. Зверьё прячется, птицы умолкают. Только человек всё шумит да жалуется.

– Ну, я-то не жалуюсь, – рассмеялся Плим, откидывая с лица мокрую прядь. – Мне бы дров побольше нарубить, чтобы люди зимой в тепле жили. Вот для чего я и есть – дровосек, чтобы не дать им замёрзнуть да на судьбу не роптать.

Старуха медленно откинула капюшон, обнажив лицо, покрытое сеткой глубоких морщин. Её немытые волосы свисали тусклыми, спутанными прядями, обрамляя редкие проплешины на голове. Тонкие обветренные губы всё время двигались, словно она что-то жевала. А глаза… Глаза тонули в глубине тёмных глазниц, смотрели оттуда напряжённо и остро, как два голодных зверя, готовых наброситься на добычу.

– Дровосек, говоришь? – старуха окинула взглядом гору дров. – А я-то подумала, ты себе запасы готовишь. Смотри, сколько набросал – хватит на всю зиму.

– Ну, как видишь, не только себе, – Плим вытер лоб рукавом. – А тебе, бабуля, чего надо?

– Нужный человек мне попался, значит, – старуха слегка кивнула, её голос звучал странно мягко, почти ласково. – Имя-то у тебя есть, дровосек?

– Имя? – Плим деловито оперся на колун. – Имя даже у бургомистрового козла есть, бабуля, хоть он на него и не откликается. А меня, так и быть, Плимом зовут. А ты кто будешь?

Старуха не ответила. Её клюка мягко отодвинула ветку, лежащую на земле, и она бесшумно скользнула к упряжке, её движения были странно лёгкими и плавными. Из-под длинного балахона показалась сухая морщинистая рука и потянулась к морде осла. Тот резко мотнул головой, издал жалобный возглас и отступил, едва не перевернув возок.

– Осторожно, мать, он у меня конь боевой. Вдруг как вспомнит свои подвиги, – усмехнулся Плим, похлопав ослика по боку.

Старуха кивнула, и уголки её губ изогнулись в кривой улыбке.

– Плим, значит, – глаза блеснули из-под капюшона. – А продай-ка мне свои дрова? Да если уж на то пошло, за твою «лошадку» я бы тоже заплатила.

– Лошадку? – Плим рассмеялся. – Ох, бабуля, эта «лошадка» в любом забеге первой с конца придёт! Нет, осёл мой не продаётся. А вот дровишки – другое дело. Только цена у меня для всех одна – хоть тебе, хоть королевской кухарке.

– Ну что ж, – старуха громко стукнула клюкой по полену, будто подтверждая договорённость. – И на том спасибо. Я, хоть и стара, а платить есть чем.

– Отлично! – Плим закинул в возок ещё одно поленце. – Сейчас всё погружу, и тронемся. Далеко твой дом, бабушка? Что-то не припомню тебя среди наших.

– Дом мой недалеко, – голос старухи стал ласковым, почти обволакивающим. – Я в деревнях не живу. Людей, знаешь, побаиваюсь. Да и кому я там нужна? А лес – совсем другое дело.

– Вот как! Отшельница, значит?

– Можно и так сказать – отшельница, – прошептала старуха.

– Ну что ж, тогда посиди на пеньке, отшельница. Мы с ослом быстро управимся.

Плим принялся за работу. Закидывал дрова в возок уверенными, отточенными движениями. Работа была монотонной, но шла быстро – руки действовали привычно, не давая мыслям забраться в голову. Полено за поленом ложились в повозку. Погрузив всё до последнего чурбака, он подровнял дрова, накрыл рогожей и крепко стянул верёвками. Только теперь он снова посмотрел на старуху. Всё это время она стояла неподвижно, не проронив ни слова, словно холод её вовсе не беспокоил.

– Ну ты как, мать? Не продрогла? – спросил Плим, хлопнув ладонью по рогоже. – Считай, всё готово, можем отправляться. Если тяжело идти, давай подсажу на возок.

– Спасибо за заботу, милок, но ты не смотри на мой потрёпанный вид. Я ещё крепкая кляча. Ты только сам не отставай, – ответила старуха и двинулась вперёд.

– Ой ли, бабуля, ты, поди, старой только прикидываешься. Смотри, не слишком убегай, пожалей осла. Один он у меня, не загнать бы до смерти, – усмехнулся Плим.

Старуха только слегка кивнула. Плим ещё раз проверил узлы и повёл осла следом. Колёса глухо скрипели, разрезая снежно-глиняное месиво. Лес вокруг казался затихшим, словно замер в ожидании.

Несколько раз Плим пытался завязать разговор, но старуха будто не слышала. Она продолжала шагать своей странной, плывущей походкой, едва касаясь земли. Вскоре она обернулась и указала на холм впереди.

– Вон там мой дом, за той вершиной. Осталось совсем немного, но придётся подняться, – сказала она.

Плим перевёл взгляд в сторону, куда указывала старуха. Мороз крепчал, проникал под одежду. Солнце, словно выжатая капля крови, медленно стекало за горизонт, окрашивая небосвод в зловещие оттенки. В этом мёртвом свете он различил холм. Его изломанные контуры казались живыми, как будто тени на его склонах шевелились. На вершине возвышались два каменных силуэта. Нет, не просто камни – фигуры. Их заострённые очертания напомнили великанов из старой сказки, которую в детстве читала мать. Тогда эти истории казались забавными, но теперь в этих силуэтах было что-то тревожное и чуждое.

Лес за спиной больше не молчал – он насторожился. Воздух казался густым и плотным, будто наполненным чужим присутствием. Плим пытался убедить себя, что видит лишь безжизненные камни, но странное ощущение не отпускало его. Он чувствовал, что «великаны» следят за ним, словно ждут, когда он сделает первый шаг к их подножию. Дрожь пробежала по телу, и Плим до боли сжал уздцы. Беспокойство, которое тлело в нём с самого утра, теперь разрослось в полное ощущение опасности, заставляя его всё чаще оглядываться.

– Ну надо же… – пробормотал Плим, вглядываясь в силуэты. – Я ведь хожу этой дорогой столько лет, а таких камней раньше не замечал.

– Чему удивляешься? – отозвалась старуха, не оборачиваясь. Её голос звучал тихо, но пробирался под кожу не хуже мороза. – Люди в своей беспечности редко смотрят по сторонам. Проходят по самому краю обрыва, весело щебеча, шагают, даже не замечая, как близка опасность…

Плим нахмурился. Слова прозвучали странно, но он лишь кивнул, предпочитая не задумываться над их смыслом. Может, старуха просто говорит загадками, чтобы не казаться слишком простой?

Тем временем она раздвинула обледенелые заросли ежевики, в них открылась едва заметная тропинка. Плим оценивающе взглянул на узкий проход, прикидывая, сможет ли возок пройти через этот бурелом. Старуха, заметив его колебания, небрежно махнула костлявой рукой:

– Не бойся. Дальше будет легче. Твой осёл и тележка поднимутся на гору без труда. А там, как я уже сказала, – конец нашего пути.

Её голос звучал спокойно, но в интонациях чувствовалась едва уловимая настойчивость, почти приказ. Плим ещё раз посмотрел на проход и ощутил лёгкий озноб, пробежавший по спине. Он понял, что возврата назад уже нет, поэтому ударил поводьями. Осёл с явной неохотой продрался сквозь густые кустарники, но спустя несколько метров подъём и впрямь стал легче. Он был крутым, но колёса больше не цеплялись за острые плети ежевики. Однако даже теперь путь казался бесконечным, а вершина холма – недосягаемой.

Плим всматривался вперёд. Каждый шаг давался с усилием, словно лес внизу не хотел пускать их дальше. Когда наконец они добрались до вершины, Плим остановился и перевёл дух. Солнце уже скрылось за горизонтом, оставив после себя зарево, окрасившее небо тревожными алыми и чёрными тонами. Холодный ветер резал кожу, а на фоне багряной полосы мерцали неясные тени. Осёл стоял неподвижно, дрожал от холода, и жалобно прижимал уши.

С вершины холма открылся завораживающий вид. В отблесках закатного неба лесные силуэты казались охваченными огнём. Тени ложились густо, образуя бескрайний горизонт, где контуры деревьев тянулись до самого края земли.

А там, где-то в глубине этой чёрной пропасти, жила своей жизнью его деревня. В домах запирали амбары и стайки. С цепей спускали собак, надеясь уберечь курятники от лисиц. На кухнях хозяйки цедили молоко, пекарь месил опару, а кузнец у остывающего горна отбивал последние удары молотком: бим-бим-бом, бим-бим-бом. Женщина в застиранном фартуке загоняла в дом ребятишек с красными от мороза щеками. На дворе у бургомистра зажигались огни, а в большом доме на дубовом столе уже расставляли приборы – семья бургомистра будет пить чай. И, конечно же, там, в домике на самом краю деревни, ждала она – его мать. Сейчас она, вероятно, хлопотала по хозяйству, подбрасывала дрова в печь, прислушивалась к звукам с улицы. Не доносится ли издалека скрип повозки?

Этот мир был так дорог. При мысли о нём сердце Плима болезненно сжалось. Казалось, что этот покой, эта связь с его маленькой долиной может исчезнуть в одно мгновение. Но разве есть сила, способная лишить человека такого простого счастья? Конечно, есть. Плим знал, что она существует.

Он подумал о Тереции – младшей дочери бургомистра, которая жила в его мыслях, как грустный, ускользающий шёпот. Каждый раз, вспоминая её, он задавался одним и тем же вопросом: «Кто решает, где и кем тебе родиться?» Горло раздирала колючая досада. Почему судьба сделала его простым дровосеком? Почему он не появился на свет в семье, пусть даже придворного слуги, цирюльника королевских собак? Но разве есть смысл искать ответы? Всегда найдётся что-то, что будет стоять между мечтой и реальностью.

Голос старухи вырвал Плима из размышлений:

– Эй, молодец, ты не задремал случайно? – хриплый голос заставил Плима вздрогнуть. Старуха стояла немного в стороне, указывая клюкой вниз по тропинке, ведущей на другую сторону холма. – Видишь огонёк? Гони свою скотину туда. Там сарайчик стоит, а рядом поленница. Сваливай дрова прямо под неё. Осла привяжешь к частоколу, а сам ступай в дом. Уже поздно, в деревню возвращаться не время. Заночуешь у меня.

– Э, нет, бабуля, – торопливо возразил Плим. – Меня мамка дома ждёт. По лесу ночью мне не впервой ходить, как-нибудь доберусь. Разгружу возок, а ты уж утром сама разбери дрова. За радушие спасибо, но главное – плати, как договаривались.

Старуха хмыкнула, на лице мелькнула тень улыбки.

– Ну, как знаешь, – голос звучал мягко, почти дружелюбно. – Сделаешь своё дело, заходи в дом, я с тобой рассчитаюсь.

С этими словами она поднялась по ступенькам, отодвинула засов и вошла внутрь.

Плим посмотрел вниз, туда, куда указала старуха. За деревьями мерцал огонёк, а издалека доносился едва различимый плеск воды. Его взгляд снова остановился на хибаре, в дверях которой только что исчезла старуха. Дом был старым, с покосившимся крыльцом, перила которого сколотили из грубых жердей. Крыша, кажется, покрытая дёрном и низкие окна со ставнями. Обычный дом, ничем не примечательный – ни тебе черепов с рогами, ни человеческих костей, как в сказках про ведьм. Но Плиму показалось, что за этой обыденностью скрывается нечто, что не вписывается в привычный человеческий уклад. Когда в одном из окон мелькнул слабый свет, он заметил, как старуха на мгновение глянула в его сторону и задёрнула занавеску. Плим глубоко вдохнул морозный воздух, борясь с нарастающим беспокойством, и направил возок вниз по тропинке.

За деревьями дорога резко вильнула влево, и перед ним, словно из ниоткуда, возник сарайчик, окружённый забором из заострённых прутьев акации. Над низкой дверью дрожал тусклый свет масляного фонаря, освещая калитку с петлями, скрученными из полос коры. Плим осторожно приподнял её, толкнул и завёл возок внутрь. За сараем, как и говорила старуха, была поленница. Осёл вдруг забеспокоился и издал тревожный возглас.

– Тише, ты, – прошептал Плим и погладил осла по шее.

Его взгляд скользнул по углам двора. От разыгравшегося воображения казалось, что густая тьма оживает на границе света. Плим понукнул осла, чтобы тот стоял спокойно, и без лишних раздумий принялся разгружать возок. Поленья с глухим стуком падали на мёрзлую землю, но мысли не давали сосредоточиться на работе. Внутри нарастало неприятное, тягучее беспокойство. Плим попытался напеть одну из своих песен, чтобы развеять мрачное настроение, но слова застревали в горле. Что-то было не так, и он это знал. Внутренний голос, назойливый и упрямый, становился всё громче: «Ты понял это сразу, Плим. Как только увидел фонарь. Кто его зажёг? КТО ЗАЖЁГ ФОНАРЬ, ПЛИМ?»

Он замер, прислонившись к возку. «Может, у старухи есть семья? Сын или дочь? И это они зажгли фонарь? Или же я что-то упустил там, на холме, когда задумался о деревне?» – мысли вихрем проносились в голове, но ни одна из них не приносила ясности. «Возможно, фонарь горел всё это время, пока старуха бродила по лесу?» Плим перевёл взгляд на дрожащий огонёк и пробормотал: «Нет. Это невозможно. Кто-то зажёг его. Кто-то, кто сейчас здесь. Значит, старуха живёт не одна. Значит, она врёт.»

Он взглянул на осла, и вздрогнул, когда тот неожиданно фыркнул. Сердце заколотилось, заполняя уши глухим стуком. Этот звук был единственным, что нарушало напряжённую тишину. Что-то скрывалось за этими стенами, и, возможно, ответы были куда ближе, чем он хотел бы знать. Он бросил взгляд на дорожку, ведущую к дому. Никого. Отложив в сторону чурку, Плим снял фонарь с гвоздя и внимательно осмотрел его. На первый взгляд ничего необычного, но фитиль… Его явно недавно поправляли. Мысль снова вернулась: кто-то здесь, совсем рядом. Его взгляд задержался на грязном окне сарая. Желание заглянуть внутрь стало почти непреодолимым. Может, там прячется тот, кто зажёг фонарь, и теперь насмехается, наслаждаясь его тревогой? Плим вытащил из возка колун и сжал его обеими руками.

– Эй, кто тут есть? – крикнул он, сам не ожидая, что голос прозвучит так громко. – Я видел тебя! Видел, как ты зажёг фонарь. Решил в прятки поиграть? Лучше выходи!

Ответом была только тишина. Он подошёл ближе к сараю и заглянул в окно. Внутри царил густой мрак. Единственное, что удалось разглядеть, – это порванная паутина с засохшими пауками в углу откоса и собственное отражение, дрожащее в неустойчивом свете фонаря.

«Никого там нет, – пробормотал он, пытаясь подавить тревогу. – Просто темнота и мёртвые пауки. Наверняка есть какое-то простое объяснение того, почему горит фонарь. Просто я слишком туп, чтобы сразу его найти».

Плим тяжело вздохнул, выпрямился и вернулся к работе. Но беспокойство уже не отпускало. Он разгружал дрова быстро, охапками сбрасывая их с возка. Когда на дне осталось всего несколько поленьев, он вдруг застыл.

Пение! Да, он вдруг услышал пение.

Звук был тихий, едва различимый, но он словно пронизывал воздух, разливаясь в груди мягким, обволакивающим теплом. Мелодия была до блаженства печальной и вместе с тем невероятно завораживающей. Она доносилась откуда-то издалека, из таинственной глубины. Сначала Плим решил, что это просто ветер играет в тростнике у реки. Да, в таких местах ветер порой создавал странные звуки. Но нет. Это не был случайный шум. Это была мелодия. Настоящая. У неё были слова, сложенные в правильную, хоть и неразборчивую, песню.

И тогда он понял – пела женщина.