Читать книгу Критическая история гностицизма и его влияния. Том 3 - - Страница 11

Поскольку спекулятивные тенденции гнозиса были гораздо сильнее его аскетических тенденций, естественно полагать, что они больше импонировали школам, которые, как и он, стремились придать христианству тот дух, те формы и то богатство науки, которых, как казалось вначале, ему не хватало. Поэтому естественно ожидать, что гностицизм оказал сильное влияние на диссидентские доктрины, родившиеся в Александрии, Антиохии, Риме и Эдессе, центрах великих общин и знаменитых школ. Однако, не обнаружив такого влияния, мы едва ли можем найти какие-либо связи между гностиками и несколькими второстепенными партиями. Ни один из великих расколов этих веков, ни арианство, ни несторианство, ни евтихианство, не были вызваны гнозисом.

Феодотиане, алоги, праксеаты, ноаиты, сабеллиты и ариане столкнулись с гностиками только в своих претензиях на первобытную доктрину христианства и в своем несогласии с божественной природой Спасителя.

Однако мы отмечаем некоторые поразительные аналогии между их тенденциями и тенденциями гнозиса.

Действительно, если говорить в первую очередь о тех из этих школ, которые кажутся наиболее близкими к гностикам Сирии, то можно сказать, что основатель феодотианцев Феодот, прозванный Кожевником, отправился из Константинополя в Рим [около 192 года] с планами, подобными тем, что привели туда Сердона, Маркиона, Валентинуса и других лидеров гностицизма. Стремясь остаться в великой римской общине, он, как и они, утверждал, что только ему одному принадлежит истинная доктрина первобытного христианства, и, как и они, он изменил или отверг, согласно своим тайным традициям, некоторые писания священного кодекса, в частности Пятикнижие и книги пророков.

Его партия, которая никогда не была многочисленной, оспаривала божественность не Христа, а человека Иисуса, и презирала мученичество как нечто, что может быть достойно только в глазах суеверия52.

Таково было мнение большинства гностиков.

Феодотиане были еще более близки к маркосианам в своей любви к аллегорическим вычислениям и древним математикам.

Одного из учеников этого Феодота, носившего то же имя, иногда путают с Феодотом Валентинианом. Такая путаница естественна, и если их следует отличать друг от друга, то они оба, по крайней мере, исповедовали гностические взгляды.

Феодот Младший, ученик Кожевника и сам прозванный Банкиром, связывал весь свой гнозис со священником Мелхиседеком, упоминаемым в книгах Моисея53. Он считал этого человека высшим духом, своего рода божественной силой (δύναμις). Он ставил его выше земного Спасителя и говорил, что в деле нравственного совершенствования он помогает ангелам, как Иисус помогает людям.

Мелхиседек, таким образом, в его глазах был небесным спасителем. Поэтому последователи Феодота назывались мельхиседеками.54

Из всех этих расколов небольшая секта артемонитов разделяла с мельхиседеками только их оппозицию к божественности Иисуса Христа. Как и гностики, они основывали свою оппозицию на истинном первобытном учении христиан, утверждая, что догмат о божественности Спасителя не содержится в апостольских учениях и что эти учения были изменены при папе Зефирине.55

Особая секта противников Логоса, алогиане, чье имя содержит эпиграмму, которой не пренебрегает православная церковь, сформировала такую же оппозицию божественности Иисуса Христа. Они отрицали, что земной Спаситель был Логосом, соглашаясь в этом вопросе с некоторыми гностиками, которые считали Логос небесным Спасителем.

Когда мы видим, как школы из разных регионов вместе протестуют против догмата, который Церковь поставила во главе всех остальных, у нас может возникнуть искушение отдать этим авторитетам больше заслуг, чем они заслуживают. Но когда мы видим, как алогисты вместе с гностиками прибегают к самым произвольным гипотезам, мы можем легко оценить ценность их свидетельства. Так, диссиденты, отвергавшие Евангелие и Апокалипсис святого Иоанна, чье учение противоречило их собственному, были настолько непоследовательны или невежественны, что приписывали Церинфу те тома, которые противоречили его учению в той же степени, что и их собственное.

Другой лидер партии, Праксеас, который, как и многие другие, прибыл из Малой Азии, чтобы заниматься догматикой в Риме, показал себя еще более приверженцем гнозиса, хотя и высказывался несколько менее резко против той же догмы. Он говорил, что Иисус был просто человеком, но при крещении Бог-Отец сошел на землю, чтобы соединиться с ним.

Это было именно то, чему учили гностики. Как и они, он проводил различие между видимым и невидимым Богом, но не делал их двумя разными существами, как некоторые из них; скорее, как и Симон, он учил, что Иисус Христос – это только Отец, явленный людям.56

Тертуллиан, который в своем трактате против Праксея боролся против этой теории, как он боролся в других местах против теории главных гностиков, уже указал на ее совпадение с некоторыми из их мнений.

Однако ученики Праксея, которые, по-видимому, были довольно многочисленны, если не в Риме, то, по крайней мере, в Африке, и особенно в Карфагене, куда этот лидер отправился из Рима, не восхищались вместе с валентинианами и другими теософами тем, что Бог, соединенный с человеком Иисусом в крещении, покинул его перед тем, как подвергнуться пыткам. Напротив, их порицали за учение, известное как патропассианство, или мнение, что сын настолько мало отличается от отца, что последний становится причастным к страданиям первого.

Следы гностицизма мы находим и в учении художника Гермогена, еще одного лидера партии, который осмелился поднять вместе с гностиками и платониками своего времени вопрос о происхождении зла. Правда, в этой дискуссии он, в противовес первым, показал, что система эманации, в конечном счете, делает Бога автором зла. Правда и то, что его теория материи, которую он связывал с космогонией Бытия, еще дальше отстоит от последней. Тем не менее, он соприкасается с гнозисом, уча, что если в мире существует зло, то это потому, что Бог не смог изменить порочную природу материи. Его идея хаоса, приведенного в движение, запечатлена Тертуллианом в очень вульгарном, но весьма живописном образе, который мы не будем пытаться передать на языке, где слово marmite не имеет даже благородства olla, и который мы представим на латыни: Inconditus et confusus et turbulentus fuit motus, sicut ollæ undique ebullientis.

Гермоген был не более чем полуплатоником и полугностиком в своей теории душ нечестивых и демонов, из которой он выводил происхождение материи, тогда как предшествовавшие ему софисты связывали происхождение первых, а зачастую и вторых, с самим божеством. Правда, Валентинус и некоторые другие считали материю матерью Сатаны, а следовательно, и матерью его детей-демонов.

Влияние гностицизма еще более очевидно в теориях Ноэта, особенно в его христологии.

Ноет не хотел ни учить о тождестве Отца и Сына, ни делать Сына творением Отца, и искал в двусмысленности терминов средство шокировать ни веру, ни разум. По сути, он говорил, что Слово, Логос, не было само по себе, как Разум и без плоти, истинным Сыном, но что оно было Словом и совершенным Моногеном.

Некоторые из образов, которые он приложил к этой теории, мало что сделали для ее прояснения; они лишь показывают, что он был хорошо знаком со стилем нескольких гностических школ. Используя язык маркосианцев, он называл Сына первым голосом Отца. Используя язык Зороастра, каббалистов и священных кодексов, которые также принял святой Афанасий, он называл его светом, исходящим от света. Используя терминологию мандаитов, он называл его водой, исходящей из источника. Наконец, похоже, что он также изучал митраистские и манихейские теории, потому что он по-прежнему называл его лучом, исходящим от солнца.

Естественно думать, что все диссидентские школы, искавшие более или менее рациональные решения сложных догм путем спекуляций, обращались к теориям гностицизма, и, найдя аналогии, легко прийти к выводу, что между ними существовала связь. Сабеллий, похоже, также был знаком с

теории гнозиса, особенно симонианской школы. Это сомнительно, однако, похоже, что он близок к ним в своей терминологии. Отец, Сын и Святой Дух были, по его мнению, лишь различными проявлениями одного и того же существа; в своих теологических гипотезах он использовал слово Δύναμις, которое особенно любили симониане. Подражал ли он гностикам, утверждая, что сам Иисус Христос открыл своим ученикам этот способ видения как глубочайшую тайну57? Думаю, да.

Другая секта, получившая имя недостойного епископа Антиохии Павла Самосатского, приняла некоторые гностические взгляды на очень сложный догмат о воплощении. Она также считала Иисуса Христа сыном Иосифа и Марии, но добавляла, что Слово, София или Ум Божий, одним словом, Nous гностиков, соединилось с человеком Иисусом, так что он мог называть себя и Сыном Божьим, и самим Богом.

Из всех этих сект, претендовавших на научность, больше всего мы удивимся, если увидим, что они следуют тенденциям гностицизма, – это секта Ария.

На самом деле этот тонкий богослов из Александрии, некоторое время преподававший в городе и, возможно, в школе, прославленной Оригеном и Климентом, которому посчастливилось стать основателем Александрийской церкви, был одним из самых известных богословов в мире. Климент, который стремился нести в доктрины своего времени факел критики и особенно полностью рациональной экзегезы, с трудом встретился с гностицизмом и был вынужден бороться с его последствиями, а также с его принципами. Неудивительно, что он должен был принять если не позицию Тертуллиана, то, по крайней мере, Оригена, который, как и он, был несогласен по некоторым вопросам. Арий не счел нужным играть эту роль, либо потому, что гностики Александрии были уже слишком ослаблены, чтобы он мог решиться на борьбу с ними, либо потому, что он не хотел отвлекаться от своей великой задачи – реформы господствующего учения о личности Иисуса Христа.

Однако некоторые идеи, выдвинутые Арием для разрешения давних вопросов о взаимоотношениях Отца и Сына, имеют определенное сходство с идеями гнозиса.

Среди тех, кто до сих пор пытался объяснить христологию, некоторые, следуя по стопам Зороастра и каббалистов, предполагали ряд эманаций, одни из которых были ниже других, но всегда обозначались термином вечные или эоны, и считали, что один из наименее несовершенных эонов сошел на человека Иисуса во время его крещения в Иордане.

Другие, следуя Платону или Филону, полагали, что Логос или София Божья соединилась с человеком Иисусом с самого его рождения.

Арий не хотел ни одной из этих теорий и, отвергая то, чему учили эбиониты и назареи, ноаиты и савеллиане, манихеи и гностики, избегая при этом слов «эон», «высший Христос» и «низший Христос», как и слов «Бог-сын» и «человек Иисус», называл Спасителя первым из творений, не исходящим от Бога, но действительно созданным, по единственной воле Бога, прежде времени и веков.58

Итак, эта единая теория творения составляет между Арием и гностиками одну из тех фундаментальных антитез, которые доказывают полное несогласие, но которые часто свидетельствуют о взглядах на опровержение или примирение между противоположными сторонами. Арий считал, что нашел способ удовлетворить и обезоружить всех участников борьбы. Ничто не было яснее его теории, и ничто, казалось, не отвечало лучше на все требования. Спаситель, согласно его учению, был одновременно достаточно высоко над людьми и достаточно близко к ним, чтобы быть посредником между ними и их Творцом.

Однако вопрос не был решен. В существующем виде он требовал точного объяснения божественной или человеческой природы Иисуса Христа; и Арий, избегавший в своей общей теории как гностицизма, так и ортодоксии, лишь в некоем промежуточном варианте нашел ответ Церкви, которая обвинила его в изменении ее веры.

По мнению Церкви, Иисус Христос имел ту же субстанцию, что и Бог59; по мнению некоторых раскольников, он имел ту же природу, что и человек. Арий принял теорию аналогичной природы60.

Пришел ли он к этой теории через гнозис, согласно которому Спаситель всегда присоединен к Высшему Существу в результате довольно большого числа эманаций, или же его привели к ней одни лишь ресурсы его гения? Мы не знаем.

Достоверно то, что Арий сначала защищался от любого сближения с гностиками, отвечая по собственной воле на подозрение, которое, как он знал, возникнет вполне естественно. В самом деле, в письме, сохраненном святым Епифанием, он тщательно отличает свои взгляды от мнений Валентиниана, Манеса, Иеракса и Сабеллия, что доказывает, что он изучал их.

Еще более решающим представляется то, что в своей антропогонии он очень близко подошел к гностикам. «Когда Бог решил создать человеческий род, – говорит он во фрагменте своей „Талии“61, – он создал существо, которое назвал Словом, Сыном, Софией, чтобы это существо дало существование человечеству. Это Слово, этот Логос – Ормузд Зороастра, Энсоф Каббалы, Νοῦς платонизма и филонизма, наконец, София или Демиург гностиков».

Арий также различал Софию-сына (низшую Софию) и высшую Софию.

Первая, по его словам, есть только в Боге; она присуща Его природе и не может быть передана никому.

Вторая же, через которую был сотворен Сын, была передана Ему, и именно за это Он сам заслужил имя Слова и Сына. Мы видим, что Арий заимствует здесь небесную Софию и земную Софию либо у некоторых гностиков, либо у более или менее мистических и диссидентских мнений своего времени. Если, таким образом, нельзя сказать, что он находился под влиянием гностицизма, и если, напротив, он боролся с его тенденциями, то, по крайней мере, следует признать, что он знал о них, и что эта система часто занимала его мысли.