Читать книгу Последний караул - - Страница 10

Перед тем как окончательно погрузиться в ночь, Алексей вышел в общую комнату попить воды. В доме стояла та особая, густая тишина, которая наступает, когда обитатели не спят, но затаились, каждый в своей раковине боли и мыслей. Тишина, наполненная звучащим отсутствием.

Его взгляд, скользнув по знакомым очертаниям, автоматически зацепился за подоконник. Цветок в пузырьке всё ещё стоял там, где он его оставил утром, – между тремя гильзами. Но теперь он был почти невидим под толстым слоем осевшей за день пыли. Он напоминал не хрупкое растение, а маленькую, заброшенную урну с прахом.

Порыв был знакомым и простым: взять, отнести к себе, стереть пыль, поставить рядом с медальоном. Убрать этот немой упрёк, этот символ абсурдной надежды, который отец то ли принял, то ли просто терпел. Очистить пространство от слабости.

Но рука, протянувшаяся к пузырьку, замерла в сантиметре от стекла.

Он вспомнил утро. Отца, беспомощного в пыльной буре. Не его немощь, а его взгляд. Взгляд, в котором не было благодарности, а было что-то вроде уважения к силе. А потом – его слова. «Песчаная буря. Перед этим ветром всегда тишина… Психологическое оружие». Это не была передача эстафеты. Это был ритуал посвящения. Отец, сам того, может быть, не желая, ввёл его в круг знающих. В круг тех, кто понимает язык войны не по сводкам, а по изменению давления, по вкусу пыли, по звуку ветра.

Алексей ненавидел это знание. Но отказаться от него теперь было невозможно. Оно вошло в него, как пыль в лёгкие.

Он взял пузырёк. Пыль осыпалась с него, как пепел. Он не понёс его к себе. Он поставил его обратно на подоконник. Но не между гильзами.

Он поставил пузырёк перед гильзами. Ровно посередине. Так, чтобы хрупкий, засохший стебелёк оказался на первом плане, а три отполированных, смертоносных цилиндра – позади, выстроившись в ряд, как арьергард, как почётный караул, как стальная рама для картины из хрупкости.

Это был не жест примирения. Это был жест переопределения иерархии. Он говорил: «Вот что я ценю. Хрупкость. Память о жизни. А ваша сталь, ваша война – это задний план. Фон. То, что стоит сзади и охраняет (или подавляет) это хрупкое».

Он ничего не сказал вслух. Просто сделал и замер на секунду, глядя на получившуюся композицию. В груди было странно и пусто. Как будто он только что сформулировал на языке предметов то, что не мог сформулировать словами.

Он ушёл в свою комнату, притворил дверь, но не закрыл её полностью. Оставил щель.

Через некоторое время, может, через десять минут, может, через полчаса, он услышал скрип отцовской двери. Тяжёлые, неуверенные шаги. Пауза. Отец вышел.

Алексей, затаив дыхание, прильнул к щели. Он видел отца, стоящего у окна. Тот смотрел на переставленный пузырёк. Долго. Не двигался. Потом его рука медленно поднялась, будто он хотел поправить, вернуть на место, восстановить нарушенный порядок.

Но рука опустилась, так и не коснувшись стекла.

Отец стоял ещё мгновение, затем медленно, очень медленно, кивнул. Не пузырьку. Не окну. Самому себе. Или невидимому сыну за стеной. Кивок был едва уловим, почти ритуальный. Он не означал согласия. Он означал принятие к сведению. «Я увидел твой жест. Я его понял. Я его не одобряю и не отвергаю. Я его учитываю».

Потом отец развернулся и, постукивая костылём, ушёл в свою комнату. Дверь за ним закрылась с тихим щелчком.

Алексей откинулся на койку. В темноте его лица коснулась странная, неуместная улыбка. Не радостная. Горькая. Но улыбка. Они только что провели первый в своей жизни честный разговор. Без слов. На языке расстановки предметов. Это был диалог глухих, но диалог.

В эту ночь грохот с востока действительно стих – ненадолго, как и предсказывал отец. И в этой непривычной, звенящей тишине их немой договор приобрёл вес и ясность.