Читать книгу Последний караул - - Страница 2

У Анны Семёновны была своя карта мира. Не та казенная, что лоснилась под булавками в штабном блиндаже, а иная – сокровенная, выжженная на самом донышке души.

Сердцем этой карты была её изба, точнее – кухонное окно, в проеме которого умещались и палисадник с чахлой геранью, и щербатый забор Каменевых. От этого эпицентра расходились две линии судьбы.

Первая, на северо-запад, уходила за самый горизонт. Туда, где земля содрогалась от немолчного грохота, а ночное небо пылало, словно горнило преисподней. Там, в этой огненной дали, был Митя, её сын. Нить, связующая их, была тонка, как паутинка, соткана из пожелтевшей бумаги – солдатских треугольников, что раз в месяц ложились на стол незнакомым, казенным почерком. Сердце знало – не его рука. Но разум упрямо отказывался верить. Каждое письмо становилось гвоздем, которым она прибивала эту хрупкую связь к шаткой реальности. «У нас всё хорошо. Держимся. Верьте в Победу». И она верила. Верила в эти скупые буквы, словно в святую молитву. Верила в Победу, как в Царствие Небесное – далекое, заветное, единственное оправдание всеобщего безумия.

Вторая линия была короткой, кривой, уродливой, тянулась через двор, засыпанный едкой серой пылью, к облупившейся двери соседей. Линия Долга. По ней она несла Каменеву-старшему, Герою, свои пресные лепешки. Инвалиду. Такому же, как и все они, искалеченному этой войной. А обратно приносила тихий, въедливый гнев на его сына, Лёшку. Безбожника. Дезертира духа. Живое отрицание первой линии, ее веры, её жертвы. Он смотрел исподлобья, и во взгляде его не было ни искры священного трепета, на котором держался её мир. Казалось, он видел насквозь ту лицемерную ложь, которой она, словно пеленой, застилала себе глаза каждую ночь.

И Анна молилась. Не только Богу – той странной, самодельной иконке на кухонной стене, сплаву Богородицы и Железной Вдовы, символу, в котором сплелось всё. Молилась Системе, что забрала сына, но взамен дала великий, страшный смысл. Молилась, чтобы грохот на горизонте не стихал, ибо если наступит тишина, то зачем тогда были все эти годы? Зачем Митины письма? Зачем ее собственное, беспросветное доживание?

А между двумя этими линиями простиралась нейтральная полоса – её жизнь. Без радости, без надежды, в вечном карауле у плиты, у окна, у почтового ящика, где раз в месяц появлялся бумажный треугольник – её Святое Причастие.

Она думала, так будет всегда. Пока карта не перекосилась, а линии не затянулись в тугой, неразрешимый узел. Узел, который пришлось разрубить не молитвой, а тихим, страшным, кощунственным словом, сорвавшимся с губ в тот день, когда пришли за чужим сыном.

Слово это было: «Уезжайте».

Это слово она скажет позже. А в то утро…

…в то утро Анна просто пекла лепешки. Мучная пыль, взвихренная солнечным лучом, пробивавшимся сквозь грязное окно, окутывала кухню, оседала на тёмном платке, смешивалась с испариной на висках. Руки двигались привычно, почти бесчувственно: замес, шлепок по столу, лепешка на раскаленную плиту. Запах горелого теста и вездесущей пыли. Она знала, что должна отнести их Каменеву. Это был её долг. Её крест. Её способ отмерить ещё один день на этой проклятой нейтральной полосе.

За окном, за мутным стеклом, измазанным бурой пылью, гулко ухало. Раз-два. Раз. Словно тяжкое, изболевшееся сердце земли.

Утро начиналось.