Читать книгу Атраменты: Кровь Земли - Группа авторов - Страница 6

Пленница

Мои дни проходят в одиночестве. Текут, как вода по стеклу: плавно, монотонно, не оставляя следов. Время измерялось не часами, а ритуалами: приносом пищи, включением и выключением света, сменой охранников за дверью моей идеальной клетки. Большинство из них были молчаливыми тюремщиками в сияющих доспехах, чьи взгляды скользили по мне с холодным безразличием, как по вещи – опасной, но неинтересной. Их шаги были метрономом, отбивающим такт моего заточения. Я научилась различать их по звуку: тяжелый и мерный стук Эндроса, легкая, почти неслышная поступь Лиры. Но их лица сливались в одно безликое пятно – стража порядка, в котором мне была отведена роль вечной нарушительницы.

Но еще был Элиас.

Его смены были теми редкими вспышками цвета в моем бесцветном существовании. Сначала я даже не поняла, что он не просто еще один винтик в механизме моей тюрьмы. Он стоял так же прямо, носил ту же униформу, но его молчание было иным – не пустым, а внимательным. Он не смотрел на меня как на экспонат или угрозу. В его взгляде, том самом первом, что задержался на секунду дольше положенного, читалось обычное человеческое любопытство, смешанное с легкой, неподдельной грустью. Не жалость, нет. Скорее, понимание абсурда ситуации: он – страж, я – пленница, и между нами лежит пропасть, но по обе ее стороны стоят живые люди.

Сначала наши контакты ограничивались краткими, едва заметными кивками, когда он приносил поднос с едой. Он ставил его чуть аккуратнее других, не с грохотом, а с тихим стуком. Я в ответ чуть склоняла голову. Такой был наш молчаливый договор, наш крошечный бунт против правил, предписывавших мне быть невидимкой, а ему – автоматом.

Потом появились слова. Тихие, произнесенные почти без движения губ, чтобы не уловили камеры слежения, чьи безжалостные линзы были направлены на нас обоих.

– Сегодня суп особенно безвкусный, – как-то раз заметил он, отходя от стола и делая вид, что проверяет запор на двери. – Повара, кажется, снова экономили на специях. Или, может, это новая диета для повышения покорности.

Голос у него был низкий, бархатистый, и эти простые слова в его устах звучали как величайшая государственная тайна.

– По сравнению с вчерашней кашей, это деликатес, – парировала я, опуская голову, чтобы волны волос спрятали мое лицо и предательскую улыбку, готовую сорваться с губ. – Похоже, ваши алхимики на кухне экспериментируют с новыми рецептами стойкого отвращения.

Уголки его губ дрогнули. Это было почти невидимое движение, но в стерильной белизне моей клетки оно значило больше, чем любая громкая речь.

Так, по крупицам, рождалось наше странное, хрупкое общение. Мы шутили о пище – единственной материальной вещи, что связывала мой мир с их. Он украдкой, стоя спиной к камере и глядя в пустой коридор, рассказывал мне городские слухи: о том, что совет вновь повысил налоги, о новых странных туманах на окраинах, о том, что детишки во дворах снова играют в «Низвержение Тиранна» – старую как мир игру, чье название заставляло его понижать голос до шепота. А я в ответ читала вслух книги – те самые, что они же мне и приносили, видимо, считая классику безопасной. Мы перестукивались о героях и о их выборе. Перешептывались о любви и долге. И в этих тихих беседах сквозь непреодолимую преграду проскальзывали наши собственные, непроизнесенные мысли.

Однажды он, рискуя, принёс и оставил на подносе – том самом, что исчезал в полу с его стороны и появлялся в моей клетке, – маленькую алую ягоду. Она горела, как рубин, чужая, не из моих порций.

Просто так.

Я продержала её в ладони целый день, чувствуя под пальцами прохладную гладкость и совершенство её формы, прежде чем съесть. Это был самый вкусный подарок за все месяцы заточения.

Это не была дружба. Слишком неравны были наши позиции. Он – мой тюремщик, пусть и мягкий. Я – его узница, пусть и вызывающая у него странную симпатию. Между нами навсегда останется эта решётка, пусть и невидимая.

Но в этом жесте было… человеческое тепло. Крошечный островок нормальности в море вынужденного одиночества.

В его дежурства я мысленно переставала быть Пленницей, Объектом, Угрозой.

Я просто была.

Девушкой, которая может шутить, спорить и чье сердце способно сжиматься от прикосновения простой человеческой доброты.

Однажды он признался, глядя в стену, чтобы не встретиться со мной взглядом, который, как он знал, фиксировали камеры:

– Меня сегодня чуть не перевели на другое дежурство. В архив.

В горле у меня все сжалось в один тугой, болезненный комок. Я не сказала ничего, просто замерла, боясь спугнуть этот момент.

– Я отказался, – тихо добавил он, и его плечи чуть расслабились. – Сказал, что привык к этому маршруту.

Он ушел, не обернувшись, оставив меня с безумно стучащим сердцем и осознанием простой, ужасной истины: я начала бояться не только за себя, но и за него. Его присутствие стало тем, без чего мой мир снова грозился превратиться в черно-белую пустыню.

Но даже в эти моменты слабости, в эти минуты иллюзорной свободы, я никогда не забывала, кто я, и что на моих запястьях ношу не просто украшения.

Браслеты-подавители. Гладкие, холодные обручи из серебристого, матового металла. Сильгаард. Говорили, его ковали в подземных кузнях, где никогда не звучал живой голос, а после вываривали в сердцах древних каменных духов, чтобы украсть их немоту и неподвижность. На ощупь они всегда были холоднее, чем должна быть температура тела, словно высасывали из меня не только силу, но и саму жизнь.

Эти браслеты глушили мою искру, сводя её до жалкого, едва тлеющего огонька где-то глубоко внутри, в самой сердцевине моего существа. Они ослабляли не только магию, но и тело, делая меня вялой, хилой, заставляя мышцы ныть от малейшего усилия, а мысли путаться, как в тумане. Иногда, проснувшись, я несколько минут лежала, просто собирая волю в кулак, чтобы сесть на кровати.

Но они ошиблись в расчетах. Их алхимики и рудокопы, при всей своей изощренности, не учли природу моей силы. Она была не просто магией, дарованной стихией. Она была самой тканью моей души, музыкой моей крови, ритмом моего дыхания. И никакой, даже самый совершенный сильгаард не мог заглушить её полностью.

Глубоко внутри, под слоями наведенной слабости и искусственной апатии, она жила. Тихая, но не сломленная, терпеливая и гибкая, как сама вода. Я чувствовала её, как чувствуют собственное сердце – не видя, но безоговорочно зная, что оно бьется. Иногда, в полной тишине, мне казалось, я слышала ее тихий, упрямый гул – песню, которую не могли заглушить.

Я была осторожна.

Сверхосторожна.

Никогда не показывала и намека на то, что могу хоть что-то. Ни единой искры, даже когда от отчаяния хотелось разнести эту стеклянную коробку в щепки. Ни одного неверного взгляда, который мог бы выдать сосредоточенность или усилие. Потому что я боялась одного – что они заподозрят неладное и заменят эти браслеты на другие, более совершенные. А с этими я уже научилась жить. Я научилась обходить их строгость, находить крошечные бреши в их подавлении, как учатся ходить в тяжелых наручниках – медленно, болезненно, срывая кожу в кровь. Я копила крохи силы, пряча их в самом нутре, как скупой рыцарь копит золото, не зная, на что его потратить, но веря, что день расплаты настанет.

«Их оковы сильны, – напоминала я себе каждое утро, глядя на свое бледное, искаженное отражение в идеально прозрачном стекле. – Но я сильнее.».

Перелом, тихий и невидимый, как и все в моей жизни, наступил в один из самых обычных дней. Я стояла под струями душа – в единственном святилище, в единственном месте в камере, где меня не видели всевидящие ока камер наблюдения, где я могла на несколько минут остаться наедине с собой и водой. Вода, теплая и живая, пела свою вечную, успокаивающую песню, смывая с кожи липкий налет одиночества. И в тот день, сквозь привычный, убаюкивающий шум, я услышала нечто иное.

Это был не звук, а вибрация, смысл, рожденный в самой сердцевине потока, шепот самой сущности воды.

«Скоро. Будет шанс. Чужестранец.»

Струи внезапно стали ледяными, обжигающе холодными, выбив из меня дыхание, а через мгновение снова стали теплыми, как ни в чем не бывало.

Послание было получено. Вода умолкла, вернувшись к своему монотонному журчанию.

Я вышла из душа, дрожа, но не от холода. В груди, в самой глубине, под гнетом браслетов и часов отчаяния, вспыхнул не тлеющий уголек, а яростное, яркое, почти болезненное пламя надежды. Оно обжигало изнутри.

Чужестранец. Шанс.

Я посмотрела на браслеты на своих запястьях. Да, они все еще были там, холодные и неумолимые. Но в тот миг, под взглядом изнутри, они показались мне не такими уж и прочными. Всего лишь металлом.

А я была тем, что было до металла, и что будет после.

Да, оковы сильны. Но я – сильнее.

И мое время приближается.