Читать книгу Идентичность - Леонид Подольский - Страница 28

Папа оказался идеалистом. Он был очень умный, все знал, все понимал – не хуже, чем Эренбург, книгу¹⁸⁷ которого папа несколько раз перечитывал, с которым как-то встречался и даже обсуждал возможное будущее и природу сталинизма, а все равно оказался идеалистом, романтиком. Оттепель вскружила ему голову, Двадцатый съезд. Папа, видно, как ни странно, но все еще верил в социализм… С молодости верил. Потому и пошел на философский. Читал запрещенные книги: Чаянова¹⁸⁸, Бухарина, Каутского¹⁸⁹, Троцкого, Бердяева, Преображенского¹⁹⁰ – пытался определить, где была совершена роковая ошибка. Но больше, наверное, размышлял. У папы было очень важное преимущество: он собственными глазами видел НЭП, голодомор на Украине, индустриализацию, плоды коллективизации, сталинскую политику. Он очень хорошо понимал с и с т е м у, знал ее слабые места, но просчитался. Наверное, просто потому, что очень хотел верить…

…Папа слишком долго писал свою книгу. Не раз начинал и бросал. Скорее всего, папа догадывался, чем эта книга может закончиться. Так долго не решался, собирался, думал, писал проходные статьи, что пропустил момент. А может, хорошего момента никогда и не было. Закончил как раз после Праги, когда советские танки раздавили надежду, когда реформам послали стоп-сигнал и провозгласили доктрину Брежнева¹⁹¹.

Лёня помнил, как папа радовался «Ивану Денисовичу»¹⁹² и переживал из-за Синявского и Даниэля¹⁹³. Лишь много позже он догадался: папа не только из-за них переживал – Синявский и Даниэль служили барометром; папа на себя их примерял. Когда начался процесс, он понял: опоздал. У Солженицына был один шанс из тысячи, он чудом состоялся.

В шестьдесят пятом, кажется, папа ездил в Харьков к Либерману¹⁹⁴, обсуждал реформу. Вот тогда он, вероятно, и решился. Все уже было выношено, созрело-перезрело.

Много позже – папы давно не было в живых – Леонид попытался разобраться, что за косыгинская реформа, придуманная Либерманом. В тонкостях он, конечно, так и не разобрался – не экономист, да и терпения не хватило, – но главное понял. Экономика социализма – система-то выдуманная, умозрительная – не выработала стимулов для инноваций, для повышения производительности труда. Директора предприятий вместо того, чтобы расширять производство, стремились занизить план. Так вот, это была попытка внедрить в плановую экономику какие-то рыночные начала. Не до конца, система оставалась незыблемой, частная собственность по-прежнему находилась под запретом, но хоть что-то. Дать больше самостоятельности предприятиям, уменьшить число показателей, сделать более гибким ценообразование. А заодно отменить хрущевские совнархозы, выстроив отраслевую вертикаль. Словом, изменить кое-что, мало что меняя в принципе. Децентрализовать, сохранив централизм, то есть командно-административную систему. Выходила весьма ограниченная реформа, но и она позволила сделать рывок. Восьмая пятилетка оказалась самой удачной. Однако реформу свернули. Тут все сошлось: сопротивление системы, раскол в научном сообществе, ревность к Косыгину Брежнева, военные расходы – они-то и задушили негибкую советскую экономику, – а может, пражская весна. Ортодоксы испугались и решили: никаких реформ.

Пятнадцать лет спустя Горбачев попытался использовать опыт косыгинской реформы, но оказалось поздно, да и начал он не с того конца. Показал себя неподготовленным человеком. Выходило, что агония советской системы началась в семидесятом году. А может, и раньше, со смертью Сталина. Никакой альтернативы командно-административной системе не нашли. Да и искали-то не очень. Сталин умер, ослабел страх – и система развалилась.

Так вот, папа вознамерился придумать политические подпорки либермановско-косыгинской реформе. Нет, никогда папа так не говорил, но, наверное, думал. Хотел реформировать социализм. А может, лукавил. Надеялся, «только бы начать, а там пойдет. Процесс о н и не остановят». Изучал роль западных профсоюзов, опыт шведских социал-демократов. Отшельник, читавший на немецком по ночам привезенные оттуда книги, слушавший радио-голоса.

В сущности, десятилетием с лишним позже Чубайс и Гайдар делали почти то же: собирались, изучали чужой опыт, готовились к часу Ч¹⁹⁵. Но, похоже, чего-то недоучили…

Вскоре после папиной смерти Леонид прочел его книгу. То есть книги никакой не было: черновики. Если вдуматься, папа предлагал не так уж много, паллиатив: альтернативные выборы в партии и в Советы – при однопартийной системе, усиление роли профсоюзов и трудовых коллективов, развитие самоуправления, кооперацию в сельском хозяйстве, расширение гласности, ограничение цензуры и очень робко – мелкую собственность. Слишком мало, чтобы спасти страну, но им и этот набор показался настоящей революцией, вернее, контрреволюцией, угрозой социализму. Их социализму.

Система к тому времени работала с перебоями, мучительно. И в системе были самые разные люди. В шестьдесят седьмом, вскоре после Шестидневной войны, кто-то папу одобрил. Потом молчание длилось целый год. Если бы фамилия папы была не Клейнман, книга могла проскочить, папа ведь все очень тщательно упаковал в обертки марксизма-ленинизма, замаскировал цитатами, да может это и был марксизм, но т а м насторожились. Папе донесли, что кто-то сказал, какой-то Бородулин: «Что им все неймется? То Либерман перебаламутил все, то теперь Клейнман. Кроме н и х, нет марксистов?» Рукопись пошла еще дальше в ЦК, в идеологический отдел – этот Бородулин знал кому положить, – а там как раз после Праги, после августа¹⁹⁶ были настроены решительно против. Флюгер указывал на «холодно». Да и, – рассказывал папа, – относительно либермановско-косыгинской реформы в верхах тоже шла ожесточенная борьба: в правительстве и в Госплане вроде были за, но в ЦК – против. И, как почти всегда, догматики взяли верх.

Словом, папа попал под раздачу. Книгу печатать запретили. И, поскольку книга была уже набрана в краевой типографии с благословения местных, ее немедленно рассыпали. Лишь два экземпляра осталось у папы, пробных, но после папиной смерти Леонид их не нашел. Папа, видно, на всякий случай эти экземпляры спрятал.

Система была уже не сталинская, но муторная по-прежнему, лицемерная и тупая – на бюро крайкома папе вынесли строгий выговор со странной формулировкой: «за нарушение партийной этики». В чем нарушение, никто не объяснил, взяли первое, что пришло в голову. Не самая плохая формулировка, относительно мягкая, выполняли указание сверху.

Папу больше всего возмущало, что на бюро выступали все хорошо знакомые люди, иных из них он знакомил с основными положениями книги и они все вроде одобряли, поддакивали, говорили «давно пора», особенно второй, молодой, решительный с виду – на него в партии возлагали особые надежды, этот был совсем не сталинец, краснобай краевого масштаба, рубаха-парень, выходец из народа, бывший комбайнер, кавалер ордена Трудового Красного Знамени, выпускник МГУ – теперь же все осуждали, и главный среди них, этот второй, потел, краснел, отирал пот с лысины, и родимое пятно на нем багровело. Вот он-то и придумал формулировку, а главный довод: «несвоевременно». Нельзя такое после Праги. Все видят, к чему это ведет. Как только начинаются разговоры о демократии, о Сталине, тут же жди идеологической диверсии.

Выходило, что отец – идеологический диверсант. А сам не так давно встречался с Млынаржем¹⁹⁷ и говорил папе: «Очень дельный, очень толковый человек. Они сейчас, пожалуй, идут впереди нас». Подразумевалось, что он за обновление социализма, за еврокоммунизм – нормальный мужик, не догматик, а вот на бюро, под приглядом сверху…

Двурушничество папе паяли. Старое, полузабытое к тому времени слово. Папа, конечно, хитрил. Писал одно, а в уме держал другое. О большем думал. Мечтал… Но он-то только думал. А они – вот где настоящие двурушники. Первый – тот только и мечтал, как бы вернуться в Москву. Погорел на том, что колебался слишком долго и не накинулся вовремя на Хрущева. А тут папа… Не злой человек, ему было все равно… Его не социализм интересовал. Москва. Старая площадь. Типичный партийный флюгер…

А папа очень сильно переживал. Лёня удивился:

– Ты же знаешь, кто они. Ну и черт с ними. Плюнь.

Папа ничего не ответил. Только посмотрел очень внимательно и грустно. О чем он думал? С мечтой расставался, с надеждой. Всю жизнь свою переживал?

Для Лёни это был очень важный урок. Не нужно метать бисер… Все кругом лицемеры. И чем выше, тем больше. Отнюдь не герои – не то время. «Несчастная страна, которая нуждается в героях», – вспомнил мудрые слова Брехта.

Ночью у папы случился тяжелый инфаркт. Папа прожил еще полгода, перед смертью даже вышел на работу на несколько дней. Папу все время преследовала мысль, что крайкомовские лицемеры ищут ему замену, хотят посадить на кафедру кого-нибудь дубового, ортодокса, да хоть бывшего слесаря доцента Головню, лишь бы отчитаться перед всесильным Трапезниковым¹⁹⁸.

Накануне второго инфаркта папа сказал:

– Мне рассказывал Дубов: в Америке уже несколько лет как делают операцию аортокоронарного шунтирования. Там бы я мог еще пожить. А здесь…

– Но ты же неплохо себя чувствуешь? – с тревогой и с надеждой спросила мама.

– Да, неплохо, – отвечал папа. – Но никто не знает, что будет завтра.