Читать книгу Идентичность - Леонид Подольский - Страница 38

Закончив аспирантуру, Леонид оказался без места. Благодетель Василий находился в Сибири, «во глубине сибирских руд», секретарствовал. С одной стороны, наверное, хорошо, что Василия не было в Москве. В те годы совковая пропаганда злобствовала особенно, просто исходила ненавистью к «сионистам». Даже на совещании коммунистических и рабочих партий приняли специальное заявление. Именно в то время Леонид запомнил эти фамилии: Евсеев, Бегун, Юрий Иванов из международного отдела ЦК, все знакомые Василия Лисицына, «подельники», борцы…

– Свихнувшиеся на еврейской теме, – как-то по пьяни с присущим ему цинизмом определил Лисицын.

– Доходило до смешного, – как-то с ухмылкой рассказывал Василий, – имелось сразу два Бегуна. Один, Иосиф, твердокаменный сионист, отказник, участник правозащитного движения, «узник Сиона», в герои метил и все такое прочее, зато другой, Владимир Яковлевич, сукин сын, философ-юдофоб из Белоруссии, пламенный борец с сионизмом, наверняка выкрест. Так и говорил: «Я правильный Бегун, русский». «Ярмарку предателей» написал. Комплексовал, видно, сильно.

Везде были свои Бегуны, и тут, и там. Два мира, два Шапиро. – Но это много позже, в самом конце восьмидесятых, после Латинской Америки. К тому времени Василий Лисицын пристроился к Рапопорту и решительно забыл о прошлом своем юдофобстве.

О, они как с цепи сорвались в семидесятые. Есть такая порода людей: цепные псы. Стоит только власти свистнуть или подмигнуть, не нужно даже науськивать… Они сами. С внезапной, но хорошо управляемой яростью. Наверное, злоба и ложь могут доставлять чувственное удовольствие. Такой извращенный оргазм. Доказывали, что сионизм – особая форма расизма и фашизма и что в годы войны сионисты, читай евреи, рьяно сотрудничали с гитлеровцами. Помогали сами себя убивать. Да что там, даже Генеральная ассамблея²¹⁷… Все это в миг сдулось, едва КПСС лопнула и весь советский блок. Начались разоблачения коммунизма… А в семидесятые как раз пик. Леонид запомнил названия пасквилей «Фашизм под голубой звездой» и «Сионизм: идеология и политика» – эти книжки продавались в институтском киоске.

– На ворах шапка горит, – жаловался он Валечке. – Фашисты кричат: «Держи фашистов. Вот они». Сталинизм – это и есть особая, классовая, параноидальная форма фашизма.

– Господи, о чем ты думаешь, – утешала Валечка. – Умные давно все поняли, а дуракам ничего не объяснишь. Но дураки эти книжки не читают. Читают одни евреи, вроде нашего заведующего. У нас они тоже лежат в киоске. – Институт у Валечки был закрытый, работал на космос, евреев туда не брали, Валечкин зав. отделом был там единственный семит. Как уникального специалиста его пригласили много лет назад, еще при Королеве.

– Точно по Шолом-Алейхему, – заметил Лёня. – Есть у него такой рассказ «Два антисемита». Два еврея сидят в парке друг напротив друга и оба читают черносотенные газетенки. Потому что обоим интересно: «Что еще могли придумать эти антисемиты?» И с ненавистью смотрят друг на друга – лиц-то из-за газет не видно и каждый из них подозревает, что другой и есть настоящий антисемит, черносотенец. И вдруг одновременно опускают газеты, взгляды их встречаются… Но это я рассказываю – не очень смешно, а Шолом-Алейхем классик, король юмора.

– Все как было при царе. Ничего не изменилось. Только вместо черной сотни красная, – с экспрессией сказала Валечка.

Да, с одной стороны хорошо, что Лисицыну в тот момент было не до евреев, меньше позора, все-таки родственник. Но, с другой стороны, помощи ждать было неоткуда. Защищать кандидатскую предстояло в Ставрополе. В Москве за пределами Института сердца Леонид мало кого знал. Но в Институте свободных мест не было. Он ткнулся в несколько мест по конкурсу: везде были свои. Всюду молча возвращали документы, только в одном месте состоялся разговор с заведовавшим кафедрой академиком. Тот был стар и склеротичен и, очевидно, по этой причине словоохотлив. К тому же, похоже, проникся сочувствием.

– Вы ведь еврей? – спросил академик.

– Нет, русский, – замявшись, отвечал Леонид.

– А на вид скорее еврей. И фамилия… красивая, конечно… однако подозрительная…

– И что же мне делать с такой красивой фамилией? – поинтересовался Леонид.

– Вот именно, что делать? Хороший вопрос. Я сам наполовину… Работал у меня тут раньше такой Шапиро. Вот на его место как раз конкурс. Ну, посудите сами, я вас возьму, а вы… утю-тю… утю-тю… – академик дурашливо изобразил руками это «утю-тю», словно перед ним был маленький ребенок. – Нужны мне такие неприятности? Да и ученый Совет… Сами выталкивают… Не знаю, что делать. Знаете, какая сегодня политика? «Не брать, не выгонять, не выпускать». В нашем случае первое: «не брать».

Некоторое время спустя – академик к тому времени умер – Леонид узнал, что тот был из князей-рюриковичей, правда, принадлежал к довольно захудалой ветви. Чтобы спрятать свое происхождение, очень мешавшее в новой жизни, он взял фамилию матери-еврейки. Будущему академику, правда, очень даже повезло. Фамилия матери была вполне амбивалентная, Полякова, так что очень долго он выдавал себя за чистого русского, выходца из простого народа. Только став академиком, начал иногда проговариваться.

В тот день Леонид впервые очень серьезно подумал об отъезде. И Валечка, к удивлению Леонида, сразу его поддержала. Ей не меньше, чем Леониду, все обрыдло: антисемитизм, бесконечные очереди, все более длинные, вечные запреты и мысли о том, что ничего не меняется в этой стране и что такие же или похожие проблемы будут у детей. «Я совсем не против рискнуть. Совсем, – сказала Валечка. – Конечно, родители, страшно, но все как-то решится… Может, Вася… Кто не рискует, тот не пьет шампанское. Тут все всегда: нельзя, нельзя, нельзя… И главное слово: „дефицит“… А ведь живем один раз… Один… – Валечка мило сжала виски. – И прожить жизнь надо так… А там Лена Суркис, моя школьная подруга, ходит по Брод-вею, слушает мюзиклы… И все у нее есть: „Ягуар“, яхта, вилла на Гавайях… Я, знаешь, верю, там ты станешь миллионером, – Америка создана для таких дельных, целеустремленных людей, как ты. Или, может, наоборот, такие, как ты, созданы для Америки»…

О, молодость, полная сил! Еще и тридцати не было. Все, все было впереди. Все возможно. Америка! К тому же вырваться из Тошниловки…

…Но нужно было сначала защитить диссертацию. И он защитил. Даже блестяще защитил. Но пока ожидал защиты, у московского руководителя появилось место мэнээса. И они на время забыли, все забыли – отложили мечту. Уж слишком много терниев было на дороге в Америку…

Едва устроившись, Леонид стал думать о докторской. А время бежало, бежало…

Лишь через несколько лет он понял, что – тупик. Кто-то из приятелей стал старшим. Кто-то уехал и неожиданно осел в Южной Африке. А он – застрял. Все места давно были заняты. Все определяли штатное расписание и Евгений Васильевич Чудновский, директор, академик, очень большой человек, по совместительству начальник Важнейшего управления. А может, совсем наоборот, директор Института по совместительству. Большую часть времени Евгений Васильевич проводил среди небожителей, при коммунизме, что естественно – небожители старились, болели… Приближалась пятилетка больших похорон…