Читать книгу Собрание сочинений в шести томах. Т. 5: Переводы. О переводах и переводчиках - Михаил Гаспаров, М. Л. Гаспаров - Страница 45

Кто выделывал наши лица? Кто

постническую душу

заслонил обжорливым подбородком?

Это он, а не я сдвигал глаза

из кустов, выслеживая пришельцев,

и топырил уши, ловя далекий

топот мамонтов по степям.

Низкий лоб, мало мыслей: женщины,

золото, земля, князь за всех,

не давай себя сбить с коня, —

и сквозь ветер, сквозь стены, с криком

в пустоту они рухнули в меня.

Я румянил и пудрил себя салонностью,

подпускал в глаза зеленого веронеза,

чистил уши Моцартами, а ноздри

ароматом старых книг, но опять

вижу в унаследованном лице

средневековые грехи, древнекаменные страхи,

яблоко от яблони недалеко —

я побит в поединке с своим лицом.

Дома все хорошо, а за дверью – бездна.

Не Паскаля, не Достоевского, а своя.

Не бескрайняя, не ужасная, зато рядом —

(как пес, как сыпь на коже) —

у прилавка в булочной, за газетой в кафе.

Она узенькая, ноги не просунуть,

но ведь вырастет, и тогда будет худо.

А пока ее можно засыпать горстью песка,

но пан Когито этого не делает.

Возвращаясь домой, он бережно

укрывает ее ковриком у порога.

Говорят: шевельнулась мысль, —

но это преувеличение.

Мысли не шевелятся.

Они неподвижны,

как деревья в сером пейзаже,

как одноногие цапли на пустом берегу

мыслей, но чужих.

Неподвижны, потому что идти им некуда.

И они сидят на камнях и ломают руки

под тусклым небом

черепной коробки.

Сны мельчают. Деду и бабке снились

мраморные лестницы, пурпур, факелы,

сердце птицей, в руке серебряный меч,

а на лицах маска первой любви.

Им гремел пророк Исайя из клубов дыма,

ужас был, как татарское нашествие,

счастье было, как дождь золотой.

А мне снится: я бреюсь перед зеркалом,

вдруг звонок, счет за газ, а я без денег,

и я вижу себя в зеркале и с криком вскакиваю.

Ах, приснился бы мне красный палач,

чтоб вздохнуть с облегчением.

Царевич Минотавр,

законный сын царя Миноса,

рос с большой головой дебила.

Модный мастер Дедал,

изобретший архитектурную педагогику,

выстроил ему лабиринт —

коридоры индукций и дедукций,

лестницы абстракций,

от простого к сложному на всех уровнях —

Минотавр ничего не понимал.

Чтоб избавиться от такого позора,

Минос выписал киллера Тесея,

и тот сделал свое нужное дело.

И тогда у головы Минотавра

в выпученных глазах

вспыхнул ум —

порождение жизненного опыта.

Так рассказано в надписи линейным шрифтом А,

до сих пор не расшифрованным.

Прометей

пишет мемуары

о месте героя в системе необходимостей

и как согласовать экзистенцию и судьбу.

В печке огонь, в кухне жена,

к ужину придут священник и доктор.

На стене чучело орла и письмо

с благодарностью от кавказского тирана,

огнем

выжегшего взбунтовавшийся город.

Прометей улыбается:

этот мир ему не нравится, но что делать?

Калигула говорит:

Я любил моего коня-сенатора.

Он сиял незапятнанною попоной меж сенатской сволочи.

Он не говорил речей, был душою стоик

и, наверно, ночью в стойле читал философов.

Я хотел женить его на моей Цезонии,

чтобы вывести цезарей-кентавров,

но не вышло: оттого Рим и пал.

Я любил его так, что хотел распять,

но мешало его благородное телосложение.

Я хотел объявить его божеством,

но десяток дураков с мечами были против.

Он спокойно принял весть, что я умер,

он с достоинством претерпел изгнание

и скончался бездетным на бойне в Анции.

О посмертной судьбе его конины

история умалчивает.

Барух Спиноза из Амстердама,

шлифуя стеклышки, искал Бога.

Он увидел Бога и стал его расспрашивать

(и расширился его дух)

и о естестве человека

(Бог рассеянно поглаживал бороду),

и о первой причине

(Бог посматривал в бесконечность),

и о последней цели

(Бог покашливал и похрустывал пальцами),

а когда Спиноза умолк,

Бог сказал:

– Барух, ты хорошо говоришь,

и твоя геометрическая латынь мне нравится,

но давай-ка лучше

о самом главном.

Руки у тебя дрожат и в порезах,

глаза слезятся,

ты голодный, и кафтан твой в заплатах.

А ты купи себе новый дом,

не сердись на венецейские зеркала,

что они лишь отражают наружности,

не сердись на цветы, вино и песни,

будь расчетлив, как Декарт, и хитер, как Эразм,

посвяти трактат французскому Людовику

(он его все равно не прочтет),

успокой неистовство разума

(от него меркнут звезды и рушатся троны),

заведи жену, роди сына —

это, Барух, и есть самое главное.

Я хочу, чтоб меня любили

неуч и насильник,

потому что только им я и надобен.

Занавес упал, свет в выси погас,

Спиноза – один,

только слышен скрип вниз по лестнице.

Госпожа NN из Дармштадта

просит помочь

найти прапрадедушку,

пропавшего на войне.

Имя Людвиг I, фамилии нет,

профессия – великий герцог,

замечен в последний раз

в имении Еленя Гура, в 44‐м —

в раме, в мундире, в лосинах,

перед беседкой,

опершись на сломанную колонну,

небо в тучах и зарево на горизонте.

Пан Когито думает:

Интересно,

сохранил ли он гордый вид,

когда ноги его лизнуло пламя?

закричал ли, когда его тащили

через двор и грязь?

рухнул ли на колени,

когда целились

в угловатую звезду на груди?

Пан Когито беден воображением:

он не видит лица, лосин, мундира,

а лишь видит

небо в тучах и зарево на горизонте.

В толстых книгах      нет мне подмоги,

там миры и атомы,      но нет меня:

в великом знании      великая печаль.

И вот я бреду      в дедовский Брацлав

к черным подсолнухам      в субботний вечер,

когда распахивается      новое небо.

– Я ищу вас, равви —

Его здесь нет,      говорят хасиды,

он там, в шеоле,      он так прекрасен,

он бродит, черный,      из угла в угол

с пылающей торой      в костлявых пальцах.

– Я ищу вас, равви, –      болит мое сердце —

Он помог бы мне,      равви Нахман,

но как найти его      в стольких пеплах?

В нижнем круге ада —

ни тиранов, ни матереубийц,

ни даже эпигонов.

Там художники,

зеркала, мольберты и лютни,

концерты, выставки,

что ни месяц, то новый авангард.

Сатана гордится искусством:

где сияет искусство, там сияет

и правительство.

Скоро будет фестиваль двух миров,

и посмотрим,

что останется там от Данта и Баха.

Сатана покровительствует искусству:

всем художникам – покой, стол и дом

и ни слова о т. наз. адских муках.