Читать книгу Привратник - Максим Бодягин - Страница 13

Николине, младшая дочь Потафия, кана Мокроногих, ехала к заводу отца, стараясь держаться полосы бетона, протаявшей с южной стороны канала. Она несколько раз проверяла, не повело ли переднее колесо после столкновения со Сперо, но велосипед, стоивший дороже, чем любой подержаный виу-воу, оказался куда крепче, чем опасалась Николине. Ей нравилось гнать на нём во весь опор, вызывая зависть у всех встречных подростков, но сейчас она специально ехала очень медленно. Отец мог выйти встречать её и непременно задал бы взбучку, если б увидел, что она летит сломя голову. Этот велосипед он подарил ей на шестнадцатилетие. По слухам, на его поиски у Потафия ушёл почти год. Велик, вместе с коробкой запчастей, привезли с юга, из одного из призрачных городов, которые, возможно, даже и не существуют. Николине вспоминала, как они со старшей сестрой Хандоре нюхали странный запах масла и бумаги, в которую был завёрнут сверкающий скелет велосипеда.

Буама Пахемий из семьи резчиков прибежал посмотреть на велосипед первым и так разволновался, что Хандоре украдкой налила ему отцовской дурильни. Пахемий скрывал, что тайком попивает, но от зелёных глаз Хандоре мало, что могло укрыться. Буама Пахемий разбирался в механике не хуже любого живодела и сказал, что велосипед – очень важная находка. Теперь можно будет делать на его основе множество интересных механизмов, бла-бла-бла, дальше Николине уже не слушала. Хитренький какой! Сейчас велосипед у неё одной и ей завидует весь Привратник. А если их будет сто? Или тысяча? Нетушки, её такие дела не устраивают.

Она подъехала к распахнутым воротам отцовского завода и заглянула внутрь. Именно так Николине обычно представляла ад. Несмотря на то, что по своему рождению ей было бы положено гордиться заводами своей семьи, они совершенно не возбуждали в девушке никаких тёплых чувств. Летящие искры расплавленного металла, огромные ковши, которые металлурги волокли по подвесным рельсам на огромных железных цепях, льющаяся по жерлу раскалённая сталь, всё то, что приводило в восторг её старшего брата Фареса, заставляло Николине зевать. Единственное, что её интересовало, на что она могла смотреть часами – полуголые мускулистые работники, покрытые сажей, ворочащие в бесчисленных топках, печах и котлах длинными штуками со странным названием, похожими на ломы. Николине смотрела, как на каменных плечах работников выступают бисеринки пота, как кровавые отсветы играют на их сосредоточенных лицах, и ей становилось хорошо и немного нервно. Она облизывала губы, играла с тёмными локонами и думала, что поскорее хочет стать взрослой, не зависящей от отцовских капризов.

Николине помахала ближайшему бригадиру, тот кивнул в ответ, показал ладонь, мол, жди, и поднялся по узкой лестнице на второй этаж, взял здоровенный молоток и размашисто ударил по висевшему на цепях куску рельса. Звонкое баммм разнеслось по цеху, перекрывая гул и шипенье огнедышащего завода. Потафий выглянул из будки, укреплённой на третьем ярусе, проследил за жестами бригадира, кивнул дочери и поспешил вниз.

Николине сняла с багажника корзинку и начала один за другим разворачивать свёртки с сыром, круглицей, вяленым мясом и подсушенными хлебцами. Потафий, темноволосый мужчина с крупно вьющимися волосами, вышел из завода, вытирая лицо мягкими рукавицами. Клочковатая борода заляпала его щёки неравномерно, словно случайно разбрызгавшаяся грязь, но к подбородку сгущалась в чёрное облако, клином спускавшееся к крепкой шее. Его карие глаза всегда казались полуприкрытыми, словно у пьяного, отчего людям, малознакомым с каном Мокроногих, всегда трудно было догадаться о том, что думает Потафий и в каком пребывает настроении. Между тем, от привычного состояния спокойствия к взрыву дикой ярости он переходил моментально, точно так же моментально успокаиваясь. Мокрые ноги говорили, что их кан – словно раскалённый металл, светлый и красивый снаружи, но если подойти к нему поближе, сгоришь.

Потафий без особого интереса посмотрел на обед, принесённый дочерью, и, не здороваясь, спросил: что у тебя со Сперо? Николине залилась краской смущения и ответила, отведя глаза в сторону: он дурак. Это я знаю, нетерпеливо кивнул Потафий: ты ещё девственница? Николине распахнула глаза и возмущённо сказала: ну, па-а-апа, можно я не буду тебе отвечать на этот вопрос. Потафий закрыл глаза и снова спросил очень тихо, но так, что у дочери затряслись поджилки: Николине, ты всё ещё девственница? Девушка вздохнула и ответила: да, я всё ещё девственница. И тут Потафий взорвался: а почему?! Почему ты всё ещё девка, а, дура ты тупая? Я же сказал тебе, что ты должна сделать! Сказал? Я спрашиваю, я сказал тебе, как нужно поступить со Сперо? Господь Гифопот, ведь это так просто, нужно было всего лишь раздвинуть перед ним ноги, безмозглая идиотка. Он ведь подросток, у него такие же рыбьи мозги, как и у тебя, все пацаны в этом возрасте думают исключительно яйцами! Я спрашиваю тебя, Нике, ты раздвинула ноги? Николине молча плакала. Потафий орал, как раненая морская корова, но она уже не различала слов, обида захлестнула девушку, как солёная океанская волна. Я разделась полностью, тихо ответила она отцу: но Сперо я не понравилось. Что, задохнулся Потафий, что? Я не слышу! Ему не понравилось?

Он рванул на дочери плащ, грубо дёрнул завязки и в одно движение расстегнул платье Николине. Оно послушно разошлось и в проёме между полами показалось тёплое девичье тело. Николине закрыла лицо руками. Посмотри на себя, кукла безмозглая, орал Потафий, что могло ему тут не понравиться? Объясни мне! Что? Ты видела в зеркале своё тело? Как оно могло не понравиться мальчику-подростку? Я не знаю, еле слышно прошептала Николине. Потафий грубо схватил её за промежность, так, что она чуть не потеряла сознание, и спросил, дыша ей прямо в ухо: а так он делал? Да, немея от страха, еле проговорила Николине. Ох, Гифопот, застегнись, засранка, с отвращением произнёс Потафий, вытирая руку о фартук. Ты понимаешь, что если этот Сперо женится на полоротой Арин с её кривыми зубами, это сильно навредит всем нам? Ты правда думаешь, что такой сукин сын, как Зехария, действительно хочет женить их по любви? Нет, дорогая, Зехария и любовь – два слова, которые не могут существовать в одной вселенной. Там есть другой интерес. И этот интерес должен принадлежать нам. Тот, кто управляет Сперо – управляет его матерью. А тот, кто управляет Юнхелине – управляет всем кланом резчиков. Сперо – единственный, на кого мы пока не можем влиять. Твоя сестра и твои кузины замужем за его братьями, мы почти стали одной семьёй с резчиками. Когда ты обротаешь этого дурачка Сперо, объединение завершится. Твои дети и дети твоих сестёр уже не будут резчиками или мокроногими, они будут одной семьёй, поняла? И говорить с водолазами мы будем уже на совершенно другом языке. И делить Привратник мы будем уже совершенно иначе.

Он тряс дочь за плечи, но Николине ничего не слышала. Кровь гудела в её бедной красивой голове, красные узоры плыли перед глазами. Живот свело от боли. Девушка пыталась сдерживать слёзы, но ничего не могла с собой поделать. Страшное озарение настигло её, как удар бича: как я могла любить его, ведь я для него всего лишь вещь. И эти наряды, эти игрушки, велосипед, это всего лишь инвестиции в вещь, которую нужно продать подороже. Куда я смотрела, ведь он точно так же продал Хандоре. Он любит только придурка Фареса, а мы для него всего лишь красивые куклы, которых нужно выгодно пристроить.

Потафий слегка успокоился, открыл баклажку с пивом, оторвал полосу вяленого мяса крепкими крупными зубами, но вдруг перестал жевать и задумчиво произнёс: с другой стороны, может… Лицо Потафия озарилось: если ты не понравилась Сперо, может, ему вообще не нравятся девки? Может?.. Но так даже лучше! Если он пидор, то никто не допустит его к управлению кланом! Нет-нет, Нике, ему никогда не стать каном ни в одной семье, если он пидор. Ах, доченька, прости, что я на тебя наорал. Ты же знаешь, как оно бывает? Просто устал на работе, а там ещё дел невпроворот. А ты даже не знаешь, какой подарок сейчас сделала отцу.

Зелёные глаза красавицы Хандоре казались полными печали, белки налились прозрачностью, даже мелкая сеточка вен исчезла, будто бы её глазные яблоки стали протезами из фарфора. Николине посмотрела в лицо сестры, осторожно потрогала алые складки под нижними веками, вытирая ей слёзы, и спросила: ты как? Хандоре обняла сестрёнку и ответила отсутствующим тоном: никак. Ты плакала? Нет, люди ждут, что я буду заливаться слезами, как приличная жена, но я не могу. Почему, удивлённо спросила Николине, ты же любила мужа. Да, любила, пока он не перестал обращать на меня внимания, сказала Хандоре, встала с кровати и, покачиваясь, дошла до окна, взяла с узкого подоконника холодный посеребренный ковш с узором из стрельчатых листьев, с удовольствием сделала несколько глотков ледяной воды, открыла фрамугу и подставила голову под весенний наглый ветер, тут же растрепавший её тёмно-каштановые кудри. Николине с тревогой глянула на сестру и спросила: тебя шатает, у тебя точно всё в порядке? Хандоре обернулась и ухмыльнулась: да я просто смертельно пьяна. Плакать-то не могу, а мама Юне ждёт, что я вся зарёванная ходить буду. Я отыскала в тайном шкафу мужа бутыль самой жуткой дурильни и накапала в глаза, думала, сейчас слёзы польются. Сначала, действительно, было противно, но потом я даже не заметила, как окосела. А тут ты пришла. Знаешь, так удобно. Изо рта не пахнет, все думают, что я окаменела от горя. Прекрасно же.

Николине засмеялась: я всегда завидовала твоей хитрости. Но тут на девушку накатили воспоминания о том, как отец дышал ей в ухо и лапал её, и лицо Николине мгновенно скривилось от отвращения и боли. Что с тобой, вскрикнула Хандоре, испугавшись этой перемены в лице сестры. Ничего, ответила Николине и вдруг из неё извергся целый фонтан слёз, они текли водопадом и никак не желали останавливаться, Николине даже не пыталась остановить поток из глаз, из носа и повалилась на бок, крупно вздрагивая всем телом. Хандоре перепугалась уже по-настоящему, села на кровать и осторожно положила руку на спину сестры. Потом легла сверху и обвила её руками, гладя по волосам и ласково шепча: ш-ш-ш, тихо, Нике, тихо, моя маленькая, кто тебя обидел? Нет-нет-нет, замотала головой Николине, я не могу, не могу тебе сказать.

Хандоре встала с кровати, отлила из ковша воды в большой посеребреный стакан, достала из-под подушки небольшую бутылочку зелёного стекла, с усилием отвернула пробку и в стакан пролились несколько капель. Запахло анисом. Хандоре протянула сестре раствор: попей, Нике, это успокаивает. Буама Пахемий сделал всем нам этот нострум на период траура. Николине взяла стакан и жадно выхлебала его до дна, не обращая внимания на то, что добрый глоток пролился прямо на её красиво очерченный подбородок с ямочкой, как у сестры.

Хандоре молча ждала, когда сестрёнка успокоится, промакивая её лицо шитым полотенцем. Когда плечи Николине перестали, наконец, вздрагивать, она вновь провела рукой по её волосам и спросила: ну, что? Николине тяжело вздохнула, попыталась что-то сказать, но остановилась. Потом она снова сделала несколько попыток и лишь когда лекарство окончательно подействовало, спросила сестру: Хане, скажи, а отец когда-нибудь трогал тебя? Глаза Хандоре расширились: в смысле? Николине отвела глаза и спросила снова: отец, наш отец когда-нибудь лапал тебя как женщину? О, боги, о, Гифопот, властитель огня, простонала Хандоре, закрыв лицо руками и рухнула спиной на кровать. Не может быть, раздался её стон, приглушённый ладонями. Пожалуйста, нет, Нике, нет. Этого не может быть. Только не сейчас.

Николине сидела на кровати с отсутствующим лицом и туповато пялилась в стену. Лекарство накрыло её волной безразличия ко всему, поэтому она просто сказала: он послал меня соблазнить Сперо, а когда у меня ничего не вышло, решил проверить, всё ли у меня в порядке с женским органом. Хандоре быстро вскочила, на четвереньках переползла через кровать и заглянула сестрёнке в лицо: ничего больше? Или он ещё что-то делал? Нет, пожала плечами Николине. Ещё он орал так, что с Ледяной Иглы сошёл снег. Он орал, что я никчёмная и тупая, раз я не могу затащить в постель Сперо. Теперь я чувствую себя так, будто быть девственницей преступление. А ещё будто бы меня изваляли в говне, и теперь говно у меня по всюду, во рту, в ушах, в носу, и особенно тут, и Николине прижала руки к паху. Стоя на коленях, Хандоре обняла её, поцеловала в макушку: бедная моя девочка. Он совсем сбрендил, старый дурак. Ну как ты можешь кого-то соблазнить? Ты же совсем ничего об этом не знаешь. Неправда, я много знаю, мотнула головой Николине, ты же мне всё рассказывала про вас с покойным Хрисаном. И потом, я как-то даже подглядывала за вами. Когда вы только поженились. Только не ругайся.

Хандоре посмотрела на сестру и поняла, что у неё совершенно нет сил на неё сердиться. Однако, для виду она притворилась строгой и спросила: и что, понравилось подглядывать? Николине вздохнула: я и так чувствую себя полной дурой и никчёмностью, а ты ещё такие вопросы задаёшь. Хотя, думаю, хуже уже не будет. Да, конечно, понравилось. Знаешь, как я тебе завидовала, Хрисан ведь действительно был зашибенным красавчиком. А его глаза? А фигура? Я почти каждую ночь представляла себя на твоём месте, и тут Николине снова разрыдалась. Я так сильно, ты просто не представляешь, до чего же я тебе завидовала, я представляла, как он обнимает тебя и просто с ума сходила. Один раз Хрисан приобнял меня и я думала, что умру от счастья, хотя ничего такого не было, он просто приобнял меня как сестру, ой… Я совсем не подумала, что нельзя говорить так о покойнике, прости меня, Хане, во имя Гифопота. Хандоре погладила сестру по голове и сказала: ничего, Нике, я ведь совсем не заметила, как ты стала такой взрослой. У тебя взрослая фигура и взрослый взгляд. Рано или поздно это должно было случиться, все девочки взрослеют. Скажи, а у тебя уже было что-нибудь? Ну, с парнем?

Николине виновато улыбнулась и ответила, сильно покраснев: не, ещё пока никак. Ровесники меня боятся, а мужчин постарше боюсь я. Я бы тебе первым делом рассказала, случись, что. Хотя, знаешь, что? Я хочу мужчину больше всего на свете. Дурочка, засмеялась Хандоре, всему свой черёд: скажи честно, ты правда думаешь, что отец прав? Я в том смысле, что вдруг Сперо действительно нравятся мужчины?

Николине нахмурилась: а мужчины и женщины могут нравиться одинаково? Хандоре пожала плечами и сказала: я слышала разное, но если отец сказал слово «пидор», то у них не получается на все стороны работать, если ты меня понимаешь. Ну, то есть, они любят мужчин, а на таких, как мы с тобой, не обращают внимания. Николине засмеялась: тогда со Сперо всё в порядке, он просто дурак и трусишка. Когда он увидел меня голой, у него сразу там как будто третья нога выросла, а уж про это-то я знаю. И когда я его поцеловала, мне показалось, что он это… Ну, ты понимаешь. Хандоре сердито дёрнула подбородком: нет, не понимаю, говори уже прямо. Николине наклонилась к уху сестры и прошептала: я уверена, что он кончил. Он схватился за пах, но я увидела, как у него намокли штаны. И ещё у него появился другой запах, мужской, необычный и очень… Интересный. Хандоре засмеялась: да ты шалунья и плохая девочка, Нике! А ты отцу об этом говорила? Ну, про мокрые штанишки Сперо. Не-а, беспечно ответила Николине, я считаю, что пусть уж лучше думает, что Сперо действительно любит мужчин. Может, тогда он перестанет подкладывать меня к нему и больше никогда до меня не дотронется.

А ты хитрая, оценивающе сказала Хандоре, наклонив голову набок. Нет, простодушно ответила Николине, была бы хитрая, уже сбежала бы из дому. Или придумала бы, как обмануть отца. Хандоре встала и подошла к окну: помнишь, когда ты была мелкая совсем, я играла на люне? Да, конечно, помню. Мне так нравилось засыпать под звук её струн. И сама люна нравилась, я до сих пор помню эти инкрустации. А почему ты спрашиваешь, Хане? Потому что отец разбил её вдребезги, когда я ответила, что подумаю, выходить ли мне замуж за Хрисана. Он сказал, что нечего тут думать, надо идти шить свадебное платье. А я хотела поступить в консерваториум, или стать актором, и сдуру ляпнула отцу об этом. Давно, ещё года… Нет, даже не помню когда, за год до свадьбы, наверное. Вот он мне и припомнил. Расколотил мою люночку об пол. Я так плакала. А сейчас снова чувствую то же самое, что и тогда. Знаешь, что? Я хочу уехать с Привратника. Навсегда сбежать отсюда. Навсегда, понимаешь? Сколько нас тут живёт? Шесть тысяч человек? Семь? Не знаю. Я тоже не знаю, сколько точно, но даже если ты сейчас не знаешь тут каждого по имени, то, по крайней мере, сможешь припомнить его внешность, ведь так? Ты только представь, жить тут, это всё равно, что жить в пусть и очень большом доме, но никогда не выходить за его пределы. Да и отец со временем становится всё большим придурком. Ему бы жениться, да только кто пойдёт за такого. Ему нужна такая жена, как Юнхелине, которая за любое резкое слово будет лупить его обухом по лбу. Может, поженить их, засмеялась Николине. Да, поженить и смотаться отсюда, захохотала в ответ Хандоре. Сёстры обнялись, глядя на океан, играющий серебристыми чешуйками мелких волн.

***

Птеропёс присел перед гостями, распластав крылья по земле, и зашипев, его длинная шея стлалась навстречу Кромму словно толстая змея. Ромбовидные чешуи на плечах издали еле слышное поскрипывание, тонкие, похожие на страусиные, перья вздыбились и он сразу показался вдвое больше, чем был. Широченный затра Хантолеон, пугающе сверкая разными глазами, встал на спине птеропса во весь рост и поднял руки над головой, соединив ладони. Здесь затра, зычно крикнул он. Все собравшиеся на большой площади, на беглый взгляд Кромму показалось, что тут собралось около тысячи человек, присели и прикрыли голову руками, в один голос повторив: здесь затра! Кромм тоже присел и неуклюже повторил за всеми ритуальный выкрик, подглядывая сквозь пальцы, как Хантолеон коснулся чего-то, обмотанного вокруг левого запястья, очень похожего на серую змею, толщиной в два-три пальца. Стоило затре прикоснуться к этой штуке, как она вползла в его ладонь и размоталась в длину, превратившись в нечто подобное лезвию в метр длиной. Оно твердело на глазах, потеряв шероховатость и серый цвет, налилось отблеском и стало походить на полихитиновую лапу мантиса.

Затра Хантолеон подпрыгнул высоко вверх, сделав лезвием несколько сложных движений, видимо, тоже ритуальных, и мягко приземлился перед гостями. Кромм повернул голову. Матушка Элеа и Лопе стояли совершенно неподвижно, на их лицах играла торжественная радость. Стало быть, нам не угрожают, подумал Кромм и расслабился. За спиной Хантолеона выстроились воины с обнажёнными мечами и саблями. Выглядели они недружелюбно и хмуро, Кромм снова покосился на своих спутниц, но те, как и прежде, излучали доброжелательность. Кромм некстати вспомнил, что у него забрали глевию и оба ножа, и почувствовал себя, словно голый.

Затра Хантолеон подошёл ближе, так, что татуировки на его тёмной коже стали, наконец, хорошо различимы, и сказал: я – Хантолеон из высшей уны затра и служу семье водолазов, назовите себя, кто вы?

Лопе выступила вперёд и звонко ответила, гордо вздёрнув остренький подбородок: это светлая буамини Элеа, член высокого буамакангая, я – её недостойная помощница Лопе, а этот мужчина – её слуга и охранник. Мы, суть дети человека-отца и человеческой матери, пришли к вам, чтобы гостить у своих теплокровных братьев, детей человека-отца и человеческой матери, в надежде, что на вашей земле соблюдают закон гостеприимства.

Хантолеон кивнул и, не опуская лезвия, воздетого над головой, сказал: обнажите шеи в знак добрых намерений и протяните вперёд руки. Кромм повернул голову к спутницам. Те, не меняясь в лице, засучили рукава, опустились на колени перед затрой, протянули ему обнажённые руки венами вверх, и склонили головы набок, подставляя сонную артерию. Кромм скрипнул зубами и неуклюже повторил за женщинами. Он понимал, что Хантолеон мог убить его в таком положении в один момент. Лезвие над головой затры нехорошо блестело, его обнажённый торс играл мощными мышцами. Тут Кромм увидел, как то, что сначала показалось ему татуировкой на груди и животе Хантолеона, задвигалось, словно под кожей затры кто-то жил. Кромм и без того чувствовал себя не очень уверенно, а сейчас против воли сжался от страха. Затра заметил его реакцию и, медленно повернувшись, приказал: назови себя и объяви свою природу.

Кромм посмотрел на буамини, та матерински кивнула ему в ответ, мол, спокойно, всё хорошо. Тогда Кромм медленно сказал: я теплокровный человек, ни разу не оскорбивший своей естественной природы. Он скосил глаза на Лопе и увидел, что та кивает в такт его словам чуть ли не с восхищением. Он продолжил: я родом из Ледяного города, где меня собирались выморозить за инакомыслие. По толпе прокатился гул возмущения. Кромм принял этот звук за негодование по поводу городских порядков и сказал чуть громче: я не поддался вымораживанию, убил мантиса и бежал. За мной послали аэриний, но я убил и их. Матушка Элеа из милости взяла меня как беглого, в свои слуги и провожатые. Я соблюдаю законы всех мест, куда судьба засылает меня. Моё имя Кромм, прозвание Красная Борода. Последний пассаж он придумал буквально в последний момент, поняв, что совершенно не хочет говорить настоящее имя. В конце концов, его изрядно отросшая борода действительно налилась красным оттенком. В толпе прокатилась новая волна гула. Хантолеон заинтересовался: как это ты не поддался вымораживанию? Кромм пожал плечами: не знаю. Я помню, как говорить на койне, я помню, как ходить, как есть и пить, как застёгивать пуговицы, но я совершенно не помню ни отца, ни мать, ни детства, ни прошлого, ничего. Будто бы я родился вчера. Красотка Лопе называет меня человеком с Луны. В толпе засмеялись.

Затра Хантолеон, по прежнему не опуская меча, или что там он держал в руках, прикрикнул на людей: тихо, я должен завершить проверку. Ты первый, сказал он Кромму. Хантолеон молниеносно свистнул лезвием, Кромм еле успел зажмуриться, но когд открыл глаза, увидел, что на его запястьи появилась лишь крохотная ранка. Точность затры поражала воображение. Хантолеон погрузил кончик лезвия в ранку, маленькая алая капля заплясала на острие, затра приложил лезвие к языку, неотрывно глядя в глаза Кромма. Под его тёмной кожей снова зашевелились узоры. Кромм ждал. Наконец, Хантолеон крикнул: буама Некодим, этот человек не просто чист. Он образец чистоты. Я никогда не пробовал такой крови. Кромм по прозвищу Красная Борода, ты вообще никогда ничем не болел? Кромм помотал головой.

Затем пришёл черёд Лопе и Элеи, которых проверили куда быстрее. И снова Кромм поразился сочетанию скорости и точности, которое продемонстрировал Хантолеон. Что же ты такое, надо бы узнать тебя поближе, подумал Кромм, глядя, как затра пробует образцы крови его спутниц.

Наконец, Хантолеон повернулся лицом к толпе и зычно крикнул: эти существа – действительно теплокровные люди от человека-отца и человеческой матери. Их кровь чиста, они не принесли с собой заразы иного мира. Я, затра Хантолеон из семьи водолазов, властью, данной мне высоким буамакангаем, разрешаю им вступить на эту землю.

Зехария вышел вперёд и сказал: рад видеть вас, светлая буамини. Элеа степенно кивнула и кан продолжил знакомство: моя жена Ине, мои дочери Тине и Арин, мой сын от первого брака Крестофор Хромоногий, его жена Уле – мы рады приветствовать вас на земле водолазов. Кромм кивал головой и старался запомнить имена, но его взгляд снова и снова возвращался к Ине. Она казалась здесь чужой, прилетевшей с другой планеты. Её дочери сильно походили на Ине лицом, но в них не было заметно ни внутреннего достоинства матери, ни её повадки, ни манеры держаться. Её пластика и королевская осанка до того заворожили Кромм, что он поймал себя на мысли, что неприлично пялится на хозяйку клана только в тот момент, когда перехватил недоумевающе-гневный взгляд Зехарии.

Этот взгляд Кромм знал очень хорошо. Взгляд самца, очерчивающего границы своих владений. Человеческий аналог собачьему задиранию ноги у столба. Кромм не к месту вспомнил, как ещё в городе Элеа сказала, что если женщины Привратника инфицированы иноформами, ему придётся перебить их всех. Эта фраза заставила его горько усмехнуться и он тут же пожалел о своей ухмылке, услышав, как Зехария скрипнул зубами от гнева. Бешеный смотрел прямо ему в глаза, очевидно выискивая повод для ссоры. Кана постепенно накрывала волна гнева, но не только из-за того, что Ине, его жена, его собственность, своевольно смотрела на пришлого, как на равного ему, Зехарии. Подспудно кана грызло то же чувство, что охватывает собаку, видящую медведя. Отвратительный липкий страх перед превосходящей силой. Он посмотрел на запястья Кромма и его разбитые кулаки, потом поднял взгляд и заглянул в наглые рыжие глаза чужака. И понял, что ни в коем случае не должен отводить взгляда первым. Сучка Ине должна понять, кто здесь главный. Сучка должна знать своё место. Все должны знать своё место.

Кромм не принял вызов и опустил голову, слушая, как льётся речь буамини, раздающей благословения. Церемония длилась долго, им представляли всё новых и новых людей, достойных членов славной семьи водолазов, и Кромм уже отчаялся запомнить хотя бы одно имя, как раздался голос Ине: сегодня Привратник постигла беда, ночью был убит Хрисан Красавчик, сын Юнхелине, избранной кане семьи резчиков. Думаю, будет вежливым поехать к ней на поминки, чтобы светлая буамини могла выразить свои соболезнования. Все шумно согласились.

Кромм со своими спутницами погрузился на уже ставшую родной скуну. Зехария с дочерьми, женой и невесткой, а также буама Некодим составили им компанию, а Крестофор и затра Хантолеон завели аэрокабы и бросили Кромму два троса, которые он без вопросов намотал на буксирный кнехт. Машины взвыли и старушка-скуна, не привыкшая к такому вольному обращению, поскрипывая шпангоутами, понеслась над каналом с несвойственной ей прытью. Пока буамини вела светскую беседу с хозяевами, Кромм разглядывал серые, как весенний асфальт горы, изрезанные диагональными складками и засыпанные снегом. Красота Привратника завораживала. Синие сумерки опускались над полуостровом, с моря наползал тёплый туман, размывающий жёлтые огни в небольших, покрытых инеем домиках. Больше всего пейзаж напоминал бы рождественскую открытку, когда б не эти горы, нависающие стеной.