Читать книгу Привратник - Максим Бодягин - Страница 9

Это ваши комнаты, сказал Коякон, проводя Кромма и женщин в небольшой флигель, как видно, недавно пристроенный к основному зданию на платформе. Здесь сухо и тепло, вам тут понравится, устраивайтесь, а утром займёмся делами. Люди, живущие на платформе, избрали Коякона каном совсем недавно, с полгода назад, и он старался держаться дружелюбно, но властно. Слегка нетрезвый Кромм – впрочем кан тоже не соблюдал за ужином сухой закон – благодарно похлопал его по плечу и сказал: спасибо, друг, но мы все будем спать в одной комнате. И девочка, и матушка, и я. Мы не разделимся.

Коякон вопросительно посмотрел на удивлённую буамини Элею, Лопе тоже воззрилась на хозяйку, но та только кивнула: делай, как он говорит. Иначе мы вернёмся на скуну, ответил Кромм, приобняв нового друга, а это уже не очень гостеприимно, да же? Коякон ухмыльнулся и ответил: а ты хитрый, старый чёрт. В такие вечера хорошо прижаться к женщине, особенно такой, как Лопе. Ух, глазища какие. Смотри только, чтобы матушка вам общение не испортила. Он наклонился к самому уху Кромма и пьяновато шепнул: она не только строгая, она ещё всякое умеет делать. Она очень могучая. С ней держи ухо востро. Лопе уже успела возмущённо надуться, но Кромм незаметно дёрнул её за рукав.

Коякон хлопнул в ладоши и люди занесли вещи в самую большую из комнат, где стояли две кровати. Сейчас принесём ещё одну, сказал кан и вышел. Что ты делаешь, яростным шёпотом спросила Лопе. Закрой рот, детка, и слушай меня внимательно, совершенно трезвым голосом ответил Кромм. Мы тут не хозяева ситуации, мы заложники, поэтому я не могу вас оставить. Сейчас вы переоденетесь и ляжете спать, ну, или помолитесь перед сном, я не знаю, почитаете друг другу какой-нибудь мистериум на ночь. И всё это время совершенно не будете обращать на меня внимания, хорошо? Как будто меня тут совсем нет. Вот и славно.

Похолодало. Дверь в комнату открылась совершенно бесшумно и Кромм, безусловно, проворонил бы вторжение, если б не сидел в углу так, чтобы чувствовать движение двери коленом. Он слегка отодвинулся в тень и положил руку на древко глевии. Женщины спали, а Лопе даже довольно громко посапывала, иногда срываясь в храп, но сразу поворачиваясь, рефлекторно вытирая рот от слюны и сонно бормоча что-то неразборчивое.

Вошедший мужчина заслонил собой яркий тёплый отсвет, падающий от ближайшей эфироновой пульбы. Он выглядел крупным, сухим и опасным. Зажав в руке большой топор на длинной рукояти, он подошёл к кровати, на которой лежала скатка из одежды, укрытая одеялом, и наклонился над ней, пытаясь высмотреть в темноте лицо спящего Кромма. Кромм улыбнулся, бесшумно сел на корточки и вытянул глевию так, что её обух выглянул точно между ног незнакомца, после чего еле слышно поцокал языком. Незнакомец начал было оборачиваться, но Кромм слегка стукнул его обухом по мошонке и развернул лезвие вверх. Положи топор на кровать, только тихо, женщин не разбуди. Сколько вас, спросил он. Ещё семеро, сухо сглотнув, ответил мужчина. Где они. Двое на крыше, пятеро вокруг входа. Пойдём посмотрим. Положи руки на голову и сцепи пальцы. Вот так. Теперь чуть отклонись назад. Хороший мальчик.

Взяв пальцы незнакомца в замок, Кромм вывел его наружу, сразу же разворачиваясь в сторону крыши и прикрываясь пленником. Вокруг никого не было. Пойдём, сказал Кромм, и повёл пленника вдоль стены, приставив лезвие к его пульсирующему от страха горлу. Царила практически мёртвая тишина, только два дежурных болбеса стрекотали у основания дальней пульбы, заунывно напевая тихую мелодию. За бортом платформы, метрах в десяти от красивого резного поручня, плыл в воздухе прихваченный линём аэрокаб, но его кабина выглядела пустой, видимо, дозорный уснул на посту. Кромм повернулся к пленнику и с улыбкой ударил его в подбородок. Мужчина рухнул в заботливо подставленные руки. Кромм обыскал его, нашёл за сапогом добротный нож, крякнул и увидел возле мачты хорошую бухту линя. Отлично, пробормотал он, примотал полужидкого мужчину лицом к мачте, ухмыльнулся и срезал с него штаны. Потом подумал и вбил его нож в мачту лезвием вверх, точнёхонько между ног пленника, чуть ниже свисающей мохнатой мошонки. После чего, счастливо напевая, отправился спать.

Утром его разбудил шум. Словно за стеной каюты открылся восточный базар. Ругань перемежалась с хохотом. Кромм огляделся: женщин рядом не было. Он вскочил, схватил глевию и быстро вышел наружу. Элеа и Лопе с недоумением глядели на толпу. Совершенно красный от смущения Коякон бормотал слова прощения, пока его помощники укутывали тряпками голый зад ночного визитёра, чтобы не оскорбить взор буамини. Кромм оглядел лица собравшихся, большинство из них хохотали и перешёптывались, показывая на замёрзшего за ночь мужчину, которого била крупная дрожь. Он сглатывал слёзы стыда и что-то мычал сквозь кляп. Кромм вернулся в комнату, достал из-под кровати топор нападавшего, вернулся к мачте и молча бросил топор к ногам Коякона: я думал, кан говорит, а его люди подчиняются. Ты обещал оказать гостеприимство, кан Коякон. И тут ночью приходит этот мужчина, вооружённый ножом и топором. Возможно, у вас так принято. Но я очень удивлён.

Коякон застонал от бешенства, его кирпично-красная кожа, обожжённая на скулах от постоянного нахождения на солнце, казалось, сейчас вспыхнет самым натуральным пламенем. Он развернулся к собравшейся толпе, встряхнув длинными волосами со вплетёнными оберегами и крикнул, показав на связанного: кто-нибудь знал, что этот придурок Орон собирается ограбить наших гостей? Кто-нибудь был с ним в деле? Гудящая толпа тут же смолкла. Коякон вглядывался в лица своих людей, опускавших глаза. Каждый из вас, ступая на эту платформу, клялся, что будет вести себя нормально, взамен мы никогда не спросим о вашем прошлом, было дело? Поднимите его и наденьте уже на него хоть что-нибудь, брезгливо скомандовал он. Всё ещё стучащего зубами Орона подняли и сняли с него кляп. А это ещё зачем, деланно удивился Коякон. Я не собираюсь его выслушивать. Он больше не член семьи. С этими словами Коякон схватил пленника за шиворот и за пояс и швырнул за борт. Падая, визжащий Орон чудом успел зацепиться пальцами за поручень, но кан выхватил нож и наотмашь рубанул по ним так, что лезвие застряло в морёной древесине.

Коякон развернулся к толпе и спросил: кто-нибудь ещё хочет задать вопрос? Вы сами выбрали меня каном, чтобы я следил за порядком. Толпа загудела и чей-то молодой голос выкрикнул: но они чужаки и одеты они как аристократы. Голос постарше подхватил: Орон хоть и был говном, но ты мог хотя бы спросить нас, что с ним делать, а ты тут выстилаешься перед этими чужими, будто хочешь на всех них жениться. Элеа вышла вперёд и, как вчера ночью, демонстративно сбросила плащ, оставшись в церемониальных, белоснежных с алым, одеждах и сказала: я – Элеа. Лопе встала рядом и громко пояснила: матушка Элеа – светлая буамини и член высочайшего буамакангая. Этот человек – она показала на Кромма – её слуга и охранник.

Толпа загудела, люди медленно начали стаскивать с головы шапки и сбрасывать капюшоны, а потом словно нехотя опускаться на правое колено, прикладывая ладонь к сердцу. Задние ряды старались опуститься на палубу помедленнее, чтобы получше разглядеть гостью. Коякон удовлетворённо обвёл толпу взглядом и сказал: вы сброд поганый. Матушка Элеа прибыла ночью и согласилась с утра осмотреть больных. Взамен она просит нашего живодела починить её болбеса, которого сломали аэринии. Аэринии, аэринии, пронёсся по толпе тревожный шёпот, и люди закрутили головами, пытаясь высмотреть в небе, не приближаются ли тёмные остованы женщин-убийц.

Теперь по поводу чужака, который слишком хорошо одет для вас, ублюдков, зычно крикнул Коякон. Вы думаете, что светлую буамини должен сопровождать оборванец типа вас? Кромм, выйди сюда, и кан подтащил Кромма на возвышение, после чего снял с его глевии чехол и спросил: видите? Никто не узнаёт, откуда это бело-чёрное лезвие? Кто сказал мантис? Правильно, это рука мантиса. А знаете, почему? Скажи им, Кромм. Кромм опустил голову и сказал: ты кан, ты и говори. Коякон кивнул и крикнул: его выгнали из ледяного города за то, что он убил мантиса. Руками, понятно? А потом послали за ним вдогонку аэриний, которых он тоже убил. Он такой же беглый, как мы, светлая буамини приютила его по великой милости своей. А вы, дешёвые жулики, устроили перед гостями балаган. Хауле, иди сюда, скомандовал Коякон.

Здоровенная мускулистая женщина с выбритыми висками и уродливым шрамом через всё лицо вышла навстречу кану и сдержанно кивнула. Светлая буамини желает знать, есть ли у нас пленницы или заложницы в плохом содержании, спросил Коякон. Хауле опустилась на правое колено и, приложив руку к внушительной груди, ответила: мы кормимся охотой, светлая матушка. Мы не берём заложников или заложниц, поскольку их трудно кормить, а лишней работы у нас нет. Мы даём приют беглым, поэтому у нас нет недостатка в крепких руках. По нашему уставу все беглые равны, муж ли это, или беглая жена. Я пять лет была избранной кане до Коякона, и в мой срок, и в срок всех канов до меня мы чтили и чтим равенство теплокровных людей, детей человека-отца и теплокровной матери.

Встань, дитя, тепло сказала Элеа, положив ладонь на голову Хауле: как буамини, я не делю людей на хороших и плохих. Первыми пусть придут беременные и на сносях, мы с Лопе осмотрим их. Потом пусть принесут тяжёлых, если такие есть. Потом остальные. Мы не покинем платформу, пока не осмотрим всех. Сколько вас? Триста семьдесят четыре, сказал Коякон. Потом посмотрел на палубу, где всё ещё валялись отрубленные кончики пальцев Орона, брезгливо сбросил их за борт носком сапога и поправился: триста семьдесят три человека, матушка. И семнадцать детей, добавила Хауле. Детей ведите вместе с женщинами, сказала Элеа и, повернувшись к Лопе, скомандовала: детка, проследи, чтобы у нас было достаточно горячей воды, перевязочного материала и антисептика.

К исходу второго дня Кромм поймал себя на мысли, что Элеа – святая. Он бы совершенно в этом уверился, если бы она перестала есть и спать, но, к счастью, она делала перерывы на сон и еду с размеренностью механизма, после приёма очередного пациента поднимая руку и говоря с мягкой улыбкой: на этом достаточно, мне нужно поесть. Или: мне нужно отдохнуть. Никого не обманывала эта материнская интонация. За ней слышалось совершенно несгибаемое намерение выполнить план, поспать или поесть столько, сколько нужно, и весь мир мог полыхать в огне, но Элеа сделает то, что намерена сделать. Прямота и мягкость, с которой буамини объявляла о своих намерениях, обезоруживали. Она не извинялась и не грубила, просто констатировала факт. После чего удалялась в отведённую путешественникам комнату и механически вырубалась на пару часов. Пациенты терпеливо ждали её у порога в совершенном молчании, разве что иногда кто-нибудь нетерпеливый начинал шёпотом выяснять что-либо, но его тут же затыкали громким шиканьем: чего разорался, матушка спит.

Точно так же она молилась. Поднимала руку и говорила: тихо, я буду молиться. Вставала с кресла и опускалась на коврик, любезно подстилаемый вездесущей Лопе, которая садилась рядом, меча глазами молнии во всякого, кто бы вознамерился помешать свелой буамини исполнять свой духовный долг.

Кромм потягивал остатки пойла, которым снабдил его перед отъездом из города великан Херон, стараясь рассчитать дозу так, чтобы не выдуть всё одним махом и не свалиться посереди палубы на потеху разномастным ублюдкам, сбежавшимся сюда со всего мира после убийств, изнасилований, клятвопреступничества, воровства, грабежа, подлога, инцеста и прочих мыслимых и немыслимых преступлений. Даже местные женщины обладали таким тяжёлым взглядом, что, казалось, могли бы раскалывать камни, лишь обратив на них взор.

Однако, буамини Элею все эти мелочи совершенно не смущали, она с одинаково тёплой улыбкой выслушивала жалобы покрытого шрамами охотника на мирмеков, которого терзали фантомные боли после потери трёх пальцев, и невинной девочки с огромными голубыми глазами, у которой только недавно начались месячные, причинявшие ей ужасные боли в животе.

Элеа вскрывала фурункулы, брызжущие гноем, осматривала поражённые половые органы, вправляла вывихи, подшивала плохо срастающиеся связки, рвала зубы, прописывала порошки и настойки, щупала пульс, абсолютно не меняясь в лице. Я дам тебе сильное обезболивающее, в его основе яд драккарии с кое-какими травками, но тебе всё равно придётся потерпеть, потому что рука срослась неправильно и мне придётся сломать её снова, с неизменно материнской интонацией говорила она какому-то детине со звёздчатым алым рубцом на месте левой глазницы.

Лопе, дай-ка мне волшебную палочку и прихвати ему ноги, говорила Элеа, гладя одноглазого по голове, покрытой зажившими ожогами так, что волосы росли лишь неровными пучками. Распяв одноглазого на палубе, она протянула ему толстую палочку, щедро обмотанную кожаным ремнём и сказала: сожми в зубах, милый, Лопе её продезинфицировала, ничего не бойся. И буквально только договорив, одним взмахом стального прута ломала ему лучевую кость с ювелирной точностью. Всё, всё хорошо, милый, всё позади, говорила она, совмещая обломки и накладывая шину. Несмотря на палку, зажатую во рту, детина орал так, что слюни летели по палубе метра на полтора. Незаметная и неслышная Лопе тут же подбирала пятна слюны с одежды буамини чистой тряпкой и Элеа принимала следующего страдальца: ну-ка покажи-покажи, милый, я видела столько геморроидальных шишек и столько задниц, сколько ты не увидишь за всю свою жизнь, так что не выделывайся и наклоняйся, как следует.

Кромм подумал, что мог бы вечность смотреть на её работу. Что бы ни случалось, лицо Элеи выражало лишь одно чувство – любящую доброту. В этот момент, ему стала, наконец, понятна совершенная преданность, которую Лопе проявляла к своей хозяйке. Доброта исходила от Элеи во все стороны, как жар исходит от нагревшегося за день камня, не различая направления, просто струясь и обогревая пространство вокруг, со всей щедростью, с осознаванием того, что этого тепла ещё очень много и оно ещё очень долго не кончится, а там уже и новый день с новыми лучами солнца.

Последнюю пациентку, высохшую древнюю бабусю, сплошь состоявшую из тонких морщинок, Элеа приняла уже к закату, спросив: ты-то как здесь оказалась, любезная матушка? Бабуся пожевала пустыми губами и отрешённо сказала: я отравила младшего сына. Должна была остановить его. Он стал насильником и убийцей, но никто этого не знал, да теперь и не узнает. Даже его братья. Честь семьи спасена, а я теперь живу здесь. Рассказываю по памяти мистериумы, которых уже никто не вспомнит, смотрю за детьми, тем и кормлюсь.

Элеа погладила бабку по лысеющей голове: на что же ты жалуешься, бабушка? Бабка опустилась на колени, сухо закашлялась и ответила: ни на что, матушка Элеа. Я скоро умру. Пожалуйста, отпусти мне грехи, чтобы я ушла с миром в сердце. Элеа попыталась поднять бабусю, но та упорно продолжала сидеть на коленях, подобрав под себя руки. Элеа привычным жестом заправила тёмные волосы за уши и ласково сказала: это тебе к кори надо, они ведают верой, а я всего лишь лекарь.

Бабка замотала головой, не поднимая глаз: я знаю, кто ты, матушка Элеа. Ты не просто буамини, титул светлая дан тебе не просто так. Весь человеческий мир знает о твоей чистоте. Мне больно вспоминать подробности моей жизни, но я могу рассказать тебе всё. Только тебе. Очисти моё сердце от мук. Отпусти грехи. Протяни руки, сказала Элеа и опустилась на колени напротив бабушки. Та, наконец, подняла полные слёз глаза и выполнила просьбу. Буамини взяла оба запястья старухи, пристально глядя в её глаза, некоторое время молчала, не отводя взгляда и не моргая до тех пор, пока прозрачные струйки не потекли по её щекам, и тихо сказала: я не вижу в тебе греха. Если тебе нужен мир, дарую тебе мир. После чего медленно поцеловала старуху в лоб.

Лопе, грациозно склонившись в поклоне, наблюдала за этой сценой без единого звука, дождалась, пока буамини Элеа тяжело встанет с колен, и шепнула: нам починили болбеса, можем ехать. Матушка без смущения вытерла слёзы и сказала: скажи Кромму, пусть проверит оружие и сходит к живоделу, заберёт болбеса нашего, выйдем в путь так быстро, как сможем. Лопе протянула буамини чистый платок и чашку с тёплой водой, дождалась, пока Элеа ополоснёт лицо и руки, и сказала: матушка, вы еле на ногах стоите, вам нужно отдохнуть хотя бы пару часов. Элеа вздохнула, посмотрела в небо, потом на свои дрожащие от усталости руки и покорно сказала: хорошо, тогда пойдём с рассветом.

Кромм проверял пневмопушки утром и вечером, пересчитывал боеприпас, поворачивал и смазывал турели, смотрел в схрон, куда на всякий случай спрятал половину кугелей, но подвоха не видел. За два минувших дня население платформы прониклось к Элее такой благодарностью, какую от этих людей в принципе было сложно ожидать. Кромм, пожалуйста, перестань пить и сходи к живоделу, сказала ему Лопе, но уже без тех менторских ноток, что были свойственны ей раньше. Кстати, можешь прихватить бутылку с собой, тутошний живодел это любит. Коякон говорит, что ремонт уже окончен, можем ехать дальше, матушка хочет выйти как можно скорее. Я отправила её отдыхать, но она мало спит в последнее время.

Кромм кивнул и потопал к дальнему западному концу платформы, где светлело окошко отдельной избушки, в которой отшельником жил местный живодел. Лопе рассказала Кромму, что на летающих платформах, как правило, живут самые лучшие живоделы, поскольку шары, несущие всю конструкцию, представляют собой псевдоживые изделия, за которыми требуется постоянный уход. Эфироновые пульбы, разумеется, тоже хорошо, но без несущих шаров они не спасут. Кромм уже почти привык к негромкому, но хорошо слышному дыханию шаров и их странному кисловатому запаху, но ровно настолько, чтобы не чувствовать отвращения при взгляде на эти чудовищного размера кожаные мешки с венозной изнанкой. К счастью, чехлы в достаточной мере её скрывали и можно было притвориться, что шары – нечто вроде обычных тканевых монгольфьеров, надутых газом или горячим воздухом.

Шторма бы им надо, стариковским голосом сказал живодел, вылезая из своей кельи и критически оглядывая несущие шары. Своим крючковатым носом и беззубым ртом, заставлявшим губы проваливаться, а подбородок выдаваться вперёд, пожилой живодел походил на средневекового алхимика. Зачем шторма, растерянно спросил Кромм. Живодел снял с головы траченную временем кепку и подбитый вытершейся бархоткой медный обруч с линзами, потёр оставшийся от него на коже красный след, водрузил прибор на место, снова надел кепку козырьком назад и сказал: зима слишком спокойная и тёплая была, иноформы не уходили дальше на юг, нам так и не удалось опуститься на землю, дать шарам отдохнуть. Да и молнии бы половить, прогреть подпалубные эфироновые протоки к пульбам. А штормом бы всю эту нечисть прибило бы к земле, глядишь недельку бы и отдохнули. Да и потом, знаешь, иногда просто хочется ногами не по зыбкой палубе ходить, а по тверди земной. Чтобы топнул сапогом и понял свою малость, беспомощность свою перед землёю-матушкой. Эх, прогневили мы её. Живодел достал из внутреннего кармана жилетки небольшую трубочку на длинном тонком мундштуке, подпалил её и в воздухе отчётливо запахло вишней. Пойдём, примешь работу.

Кромм вошёл в двери вслед за стариком, следуя за дымком его трубочки, словно собака за запахом подкормки, довольно долго они двигались в узком плохоосвещённом коридоре, наконец живодел отпер огромный овальный люк, окованный железными полосами, и вошёл внутрь, Кромм последовал за ним и замер.

Он ощутил себя лилипутом, попавшим внутрь огромных швейцарских часов. Латунные, медные, стальные шестерёнки, подшипники, шатуны, кривошипы, ползуны, коленвалы, оси, щёки, шейки всех возможных форм и размеров вращались и крутились с разной траекторией, издавая стрёкот, грохот и жужжание. Живодел удовлетворённо посмотрел на лицо Кромма и довольно усмехнулся: смотрю, нравится тебе тут? Кромм молча кивнул, продолжая озираться вокруг. Это сердце платформы, сказал живодел. Я построил её двадцать семь лет назад. Он прошмыгнул между большими колоннами, медленно вращавшимися в танце окружающих их шестерней, и отдёрнул штору, закрывавшую панорамный иллюминатор. Кромм подошёл ближе и посмотрел на открывшийся вид, отчего у него захватило дух. Там ещё смотровая площадка есть, но на улице холодно, надо сначала выпить, прежде чем туда идти, закашлявшись сказал живодел.

За стеклом иллюминатора тянулся всё тот же бесконечный лес, небо над ним сверкало мириадами звёзд. Вдруг между курчавыми плотными кронами засияли алые и синие сполохи, словно длинные искры оставляли за собой шлейф. Это малая драккария идёт к морскому берегу, пояснил живодел. Сейчас мирмек роиться будет, она на нём отъестся и дальше к морю пойдёт, вслед за тобой на Привратник. Какая красота, выдохнул Кромм. Это ты взрослую драккарию не видел, заметил живодел: самая красивая тварь на свете. Сколько тебе?

Кромм обернулся и увидел, что старик держит в руке солидную фарфоровую бутыль, опутанную сетью кожаных ремней. На столе стояли два высоких и узких фарфоровых стакана с изображением битвы октопода и водолаза. Нравится? Зехария Бешеный подарил лет шесть назад, когда я на Привратный торг ездил, сказал живодел. Да я как бы со своим, смущённо ответил Кромм, вынимая из сумки тёмную бутыль из запасов, подаренных Хероном при прощании в городе. Не знаю, что тебе там городские подсунули, протестующе вытянул вперёд ладонь старик, но я тебя настоящим нектаром угощу. Кромм осторожно потянул в себя аромат, струящийся от хрупкого стакана, потом сделал глоток и покатал часть жидкости во рту. Это был портвейн, причём отличный портвейн. Его вкус невозможно было бы перепутать ни с каким иным. Что это, спросил Кромм. Это крепкое вино с юга. С самого юга, где уже нет практически никого из людей, довольно ответил старик. Каждый глоток стоит золотую марку. Он вытер сухую ладонь о кожаный передник, снял кепку и сказал: меня зовут Феотил Изгнанник или Феотил Еретик.

Кромм протянул руку и ответил: меня зовут Виктор… Я знаю, кто ты, сказал живодел. Тогда почему не просишь благословения, недоверчиво усмехнулся Кромм. Я же еретик, все мои грехи одним твоим благословением не искупить, беззубо улыбнулся старик. Не думал я, что мне доведётся тебя увидеть, несмотря на то, что есть пророчество о твоём возвращении.

Как ты догадался, спросил Кромм. В твою честь называли чуть ли не всех рыжих детей, что я видел, засмеялся живодел: тебя выдала Элеа. Она никогда бы не стала так просто держаться в присутствии простого смертного. Значит, ты высокороден. У тебя на лице нет татуировок затры, не такая постная рожа, как у буамы, ты не живодел, потому что я знаю всех стоящих живоделов, и ты не кори, потому что не выглядишь, как идиот, а все кори словно стараются перещеголять друг друга, у кого более идиотский наряд.

А если я высокородный из города, спросил Кромм. Вот ты и снова себя выдал, засмеялся Феотил. Знаешь, где проходит граница между городом и нами? По северной линии терминатора, неуверенно сказал Кромм. Нет, Освободитель, настоящая граница между городом и нами незаметна глазу, имя ей – отвращение, покачал головой старик. Мы презираем их, они, в свою очередь, презирают нас. Мы ненавидим их за богатство и комфорт, а они нас – за свободу и умение быть счастливыми. Поэтому для нас в городе не может быть ничего высокородного. Точно также, даже последний бродяга в городе никогда не поклонится буаме. Впрочем, не переживай, таких умников, как я, ты больше не встретишь, по-первых, я вычислил тебя исключительно потому, что знаю Элею уже лет сорок или даже больше, а во-вторых, пророчество о твоём возвращении доступно немногим и ещё меньше тех, кто верит в его правдивость. Я всегда верил. Однако, я тебя заболтал, налей себе до краёв и пойдём, покажу твоего болбеса.

Болбес лежал с закрытыми глазами, его грудь мерно вздымалась, судя по всему, он спал, хотя за всё время путешествия Кромм ни разу не видел его спящим. Из крохотных, прижатых к шишковатой голове ушей, а также из узких ноздрей торчали трубки, журчащие синеватой жидкостью. Немолодой он уже, сказал Феотил, прихлёбывая из фарфорового стакана. Ему уж лет девять, а они дольше пятнадцати-то редко, когда доживают. Он простенький совсем. Его кто-то ударил и погнул управление теплоконтролем, плюс ещё и регулятор кровоснабжающей меридиали перекосило, он терпел, сколько мог, но когда начал остывать и нейросеть перестала получать достаточное питание, его теплоощущение повело и он утратил контакт с двиглом. Тут у него сторожок сработал и он позвал на помощь. Хороший парень, крепко сделан, похлопал Феотил болбеса по шишковатой лысине. Я ему сейчас весь кровоконтур прогнал через очистку на три раза, часть отмерших без питания нейронных цепочек заменил на новые, тут у меня от мандибул мирмека остались хорошие препараты, очень чувствительные, я ему приспособил в управляющую меридиаль. У него-то, судя по всему, стояли то ли от октопода, то ли от каракатицы цепочки, а они очень ленивые, теплоёмкие, их разгонять долго. Они, конечно, и остывают не так быстро. Но я их не очень люблю, это не для нашего климата. Этот болбес больше для северных земель подходит. Точнее, подходил. Сейчас, думаю, ещё года два проработает.

А дальше что, спросил Кромм, чувствуя, как портвейн начинает действовать. А что дальше, задумчиво переспросил Феотил. Этот простенький, его в рециркуляцию, что-то можно пустить на запчасти для других болбесов, что-то уже только в утиль. Он же не живой, он псевдоживой. У него гениталий нет, нет и ощущения пола, интеллект рудиментарый, он же не отца и матери рождён, он выращен и пересобран. У него даже кровоснабжающая меридиаль бежит не на железистой крови, как у нас с тобой. У него препарат крови октопода с искусственным усилителем, поэтому она синяя, она доставляет кислород в ткани за счёт соединений меди. Ну, что? Бужу его? Погоди, Феотил. Феотил Еретик. Почему твоих грехов не искупить моим благословением, спросил Кромм и плеснул себе ещё портвейна.

Потому что я создал страшный мир, демиург из меня не вышел, грустно ответил живодел, пьянея на глазах. Ты посмотри, посмотри туда, он показал вверх указательным пальцем, измазанным машинным маслом и увенчанным чёрным ногтем солидной длины. Это я сделал. Я создал мир для бродяг и отбросов. И ты считаешь его страшным, спросил Кромм.

Феотил сделал несколько глотков, вытер ввалившийся рот рукавом, в серой кромке которого угадывался бывший когда-то нарядным кружевной манжет, потом вздохнул и ответил: ты видел бабку-отравительницу, которая всем рассказывает, что убила сына-насильника? Да, кивнул Кромм, поудобнее устраиваясь в продавленном кожаном кресле, укреплённом полосами простроченной парусины. А она этого не делала? Делала, почему это сразу не делала, вздохнул живодел, там такая история, что волосы дыбом. Она молодец, что освободила человечество от своего ублюдка, но ты знаешь, чем она живёт на этой платформе, например? Тебе-то, поди, налепила, что рассказывает детям мистериумы на ночь, да? Ну, да, кивнул Кромм. Никто не подпустит её и близко к своему ребёнку, Кромм, ответил старик. Она живёт тем, что за три медные деньги оказывает оральные услуги проезжающим бродягам. И ты знаешь, бабуся славится на несколько дней пути вокруг, как великая мастерица своего дела, зубов-то у неё нет. Фу, скривился Кромм. Вот-вот. Я построил ублюдочный и жуткий мир, где правит сила и где человечность не в цене.

Феотил Еретик повесил голову, линзы в сложном приборе, укреплённом на его голове зажужжали и съехали вниз. На полу появились звёздчатые следы упавших слёз. Как вышло, что тебя прозвали Еретиком, спросил Кромм, чтобы переменить тему. Он разогрелся и ему совершенно не хотелось покидать эту странную рубку, жужжащую и стрекочащую на все лады, с её огромными иллюминаторами, за которыми проплывал жутковато красивый лес, пронизанный электрическими сполохами играющих молодых драккарий. Кромм сидел бы тут вечность, главное, чтобы ему приносили больше портвейна.

Я выгляжу, как старикан, но мы с Элеей ровесники, можешь мне не верить, но она подтвердит, ответил Феотил, вытирая слёзы. Нам с ней по шестьдесят. Знаю, она выглядит куда моложе, она всегда выглядела моложе своих лет. Мы пришли в панепестимию в один день. Молодые, красивые, полные надежд. Я влюбился сразу, как её увидел. Она была столь чиста… Она буамини по крови, её отец и мать принадлежали к уне буама, я же был побочным, меня привёл двоюродный дядя, также принадлежащий к уне, и мне всё время приходилось доказывать, что я достоин учиться в панепестимии, что я не хуже и не глупее остальных. Потом появился он, этот её друган Некодим. И, знаешь, они были такими святыми, такими непорочными, что меня аж тошнило. Они держались за руки, читая скрипты по уничтожению опухолей препаратами ртути с последующей их резекцией и удалением. Я никак не мог взять в толк, как можно держать Элею за руку и не поцеловать её?! Как можно читать эти нудные скрипты, когда она сидит рядом? В конце концов, мне осточертело, что они с Некодимом ведут себя, как бесплотные ангелы, словно нарочно унижающие меня своей этой деланной святостью. Особенно бесил Некодим. Вот такусенького ростика, но святости в нём, как в Первобуаме. Я написал письмо, чтобы буамакангай снял с меня обет и позволил поступить в универсум для живоделов. Меня легко отпустили, потому что уна живоделов гораздо ниже кровью, к тому же я всегдя тяготел к механике. Никогда не пожалел об этом поступке.

Но безответная любовь не делает из человека еретика, не так ли, заметил Кромм. Как сказать. Если это любовь к истине, то это возможно, хмыкнул опьяневший Феотил. Хочешь вяленого мяса? А это твоё крепкое вино ещё есть? Есть ещё треть початой бочки и там в запасах ещё что-то бултыхается. Нам с тобой на неделю хватит. На чём я остановился? На любви к истине, напомнил Кромм. О, да, любовь к истине – великая любовь, показал большой палец вверх живодел. Я рискнул публично предположить, что закон об ограничении прогресса – это чушь собачья и вериги, сковывающие мышление живоделов. Что механик, что живодел, что мастер-пилот, да хоть тот же металлург, не могут руководствоваться технологиями прошлого. Нужен научный поиск, не просто одобряемый триунакангаем, а независящий от него. Хватит переписывать скрипты, оставшиеся от старого мира, нужно искать новую истину. Что тут поднялось!..

Феотил довольно засмеялся, линзы в медных оправах затряслись над его лбом, он снял кепку, вытер ей слёзы и снова напялил на лысую голову козырьком назад. Я пытался объяснить, что вовсе не посягаю на Столп человечества, что я не обеляю душеедов, что я просто хочу позволения не спрашивать позволения ни у кого. Но закон об ограничении прогресса – такой же стержень мира, как и философский Столп. Я бежал, долго скрывался, дошёл даже до виноделов, живущих на крайнем юге, настрадался под этим жутким солнцем, все мои морщины от него. Затра Эсторр арестовал меня. Кангай признал мои заслуги и оставил в живых. Но мне запрещено пересекать южную границу терминатора. В то же время я встретил Хауле. Ей было тогда около двадцати и её лицо ещё не обезобразил этот шрам, который ты видел. Я построил для неё эту платформу и мы стали жить, привечая таких же бродяг, как мы сами. Точнее, мне казалось, что они – такие же как мы с Хауле, искатели истины и свободы. Я бежал за свободой научного поиска, она – за свободой от ограничений своей уны и своей семьи. Но те кто пришёл к нам… Сначала это действительно были люди, похожие на нас с Хауле, но потом… Потом те, что бежали от правосудия и были сильнее и жёстче, постепенно взяли власть в свои руки. Увы, открытое голосование часто работает против умных, давая слишком большую власть сильным, голосистым и бессовестным. Последние годы я предпочитаю не выходить на поверхность без нужды, чтобы не видеть эти рожи. А Хауле, спросил Кромм. Она по привычке, или из чувства долга, не знаю, ухаживает за мной, но у неё теперь есть другой мужчина, ответил Феотил.

Печальная история, подытожил Кромм, отрезая ножом полоску вяленого мяса и отправляя в рот. Скажи, а что Элеа? Вы видитесь? Разговариваете? Да, прошлое заволокло дымом. Мы даже обнимаемся при встрече. Вот только меня не оставляет подозрение, что она заезжает ко мне, чтобы проверить, не исследую ли я запрещённые области, не нарушаю ли закон об ограничении.

Кромма внезапно озарило: скажи, Феотил, а она могла специально сломать болбеса, чтобы иметь повод заехать к тебе? Живодел засмеялся: во-первых, она – член буамакангая, ей не нужно ничьё дозволение, её титул позволяет делать практически что угодно, а во-вторых, у неё просто нет сил, чтобы такие повреждения нанести. Смотри, сказал Феотил, выволакивая на свет какую-то изогнутую медную штуку. Видишь, рычаг четырёхгранный в сечении и он находится довольно глубоко внутри торакса, чтобы погнуть его ударом, нужно быть сильнее, чем ты, нужно быть мантисом или каким-то другим модификантом. Аэринией? Да, вполне, аэринии это могут со своими экзомышцами. Мерзкие они. И рожи эти раскрашенные, и лбы их подбритые. Фу.

Кромм допил остатки вина, приподнялся с кресла, но снова рухнул обратно, чувствуя блаженную лень и полную расслабленность конечностей: буди болбеса, Еретик, а то я век от тебя не уйду. Да и оставайся, покладисто ответил Феотил. Мне не с кем особенно-то поговорить. Не с этим же полоумным стадом идиотов, у которых мозгов примерно столько же, сколько у арахниды в период гона. Налить ещё? А и налей. Во-о-от. За истину! За любовь, ответил Кромм. Они пили до тех пор, пока не раздался настойчивый стук, постепенно переходящий в грохот. Феотил не смог встать и Кромм отпер запор сам. Огромная Хауле, очевидно, ожидавшая увидеть живодела, опешила и склонилась перед Кроммом в вежливом поклоне: простите, я не знала, что слуга светлой буамини тут. Я пришла спросить Феотила, не видел ли он вас. Большая удача, что я вас нашла. Светлая буамини требует выйти в путь немедленно и просит вас прийти.

***

Кто-то рассказал ему, кто ты такой. Сам он догадаться не мог, медленно сказала Элеа, стоя на носу скуны и кутаясь в дорожный плащ. Солнце стояло высоко и воздух заметно потеплел, но буамини отдала людям слишком много сил, поэтому её слегка подмораживало. Она держала в ладонях большую чашку травяного чаю, с наслаждением впитывая исходящее от неё тепло. Кромм сидел у неё в ногах, положив затылок на удобный поручень, бегущий по внутренней стороне борта. Он практически не чувствовал похмелья, что довольно сильно его удивляло, поскольку он пил с Феотилом всю ночь и спал всего пару часов. Правда, спал как убитый.

Мне шепнули по секрету, что у него в гостях была аэриния, чинила порваную экзомышцу, уверена, что это она сдала тебя живоделу, продолжила матушка. Кромм посмотрел на её руки и подумал, что если бы не Феотил, он никогда бы не догадался о возрасте буамини. Я так же уверена, что сейчас он уже отправил ей письмо, в котором с удовольствием описал всё, о чём вы говорили. К счастью, завтра утром мы уже будем на Привратнике, а через его охрану аэриниям никогда не прорваться.

Элеа, скажи, а сколько тебе лет? Буамини посмотрела на Кромма и по её породистому и обычно не очень эмоциональному лицу промелькнула тень кокетства: а что? Разве вежливо спрашивать о таких вещах даму? Перестань, засмеялся Кромм, я в любом случае старше тебя на две сотни лет. Элеа тоже засмеялась и ответила: осенью стукнет шестьдесят. Я знаю, что выгляжу от силы на сорок пять или пятьдесят, но это всё генетика. Мама тоже прекрасно выглядела до самой смерти.

Феотил рассказал мне, начал говорить Кромм, но потом подумал, что совершает бестактность и замолчал. Элеа повернулась к нему всем корпусом и удивлённо спросила: рассказал что? Ну… О вас. О ком?! Казалось светлые глаза буамини Элеи ещё сильнее посветлели от удивления. Феотил разве не учился с тобой и Некодимом в этой штуке, где учат буама, смущённо пробормотал Кромм. О, боги, засмеялась Элеа, ох, Зиз и Махемоф! Ох, Гифопот и Лебеофан! Кромм, он не доучился даже до конца триместра, он, может, всего с месяц с нами промучался и сбежал в универсум живоделов, где через полгода стал звездой. Он с самого начала хотел туда поступить, но у него не было родственников из уны живоделов, поэтому его бы туда не взяли. Поэтому он использовал панепестимию, чтобы как бы спуститься из более высокой уны в более низкую. У него двоюродный дядя был буамой, уговорил кангай пристроить мальчика. М-да, а он-то мне такие сказки рассказывал, прямо вдохновенный гимн любви к тебе, цыкнул зубом Кромм.

Он встал, прошёлся по палубе к столику, налил себе травяного чаю и вернулся к носу скуны. Кромм, нам было по пятнадцать лет, какая любовь, о чём ты говоришь, продолжала улыбаться Элеа. Феотил очень непростой человек. И очень хитрый. Он назвал себя Еретиком специально, чтобы прославиться среди поганых семей и беглых. До него никому бы в голову не пришло назвать себя так. Его же затра Эсторр волок за ноздри, ты только себе представь эту картину, сидит триунакангай, цвет человечества, высокородные буама, мощные затра и самые искусные живоделы мира. Скамьи стоят кругом, там раньше троны стояли, но буамакан Эссеу их запретил за роскошь и я, кстати, с ним полностью согласна. И вот затра Эсторр, тогда ещё не такой старый, как сейчас, приволакивает это чучело за ноздри, буквально, я не шучу, засмеялась Элеа: Феотила же исключили из уны живоделов за то, что он ставил опыты на людях. Правда. Его именно за это судили. Он бежал на край юга, все думали, что он сгинул. Но стали появляться совершенно иначе модифицированные аэринии, появились странные химеры, которых раньше никто не видел, чафали стали на него просто молиться.

Кто, переспросил Кромм. Чафали это уна женщин, продающих себя за деньги, низшая из ун, пояснила Элеа: в конце концов, затра Эсторр приволок Феотила на триунакангай, как заблудшую морскую корову, и хотел казнить прямо там за вивисекцию и прочие подвиги. Буамакан Эссеу его спас. Поступил слишком милосердно, как выяснилось. Потому что сразу же, через неделю после этого, Феотил выкрал совсем юную тогда Хауле у родителей и увёл платформу на край юга, туда, где его невозможно было достать. Они вернулись только потому, что у Хауле начала развиваться аллергия на жёсткое южное солнце. К этому моменту она уже была обесчещена, кроме того, у неё появился этот чудовищный шрам на лице и семья отказалась принимать её обратно.

Феотил сейчас – король южного отребья. Он зарабатывает кучу денег на незаконных модификациях, он зарабатывает ещё больше на контрабанде вина, а ты знаешь, сколько стоит вино?! Виноград растёт только там, где людей практически нет, там только иноформы и модификанты. Вино добывается фактически из ада и стоит дороже золота. А в городе, где любой алкоголь запрещён, за глоток вина любая аристократка отдастся тебе в любой позе, какую пожелаешь. Феотил гений, своего рода. Преступный гений. Хотя, он очень хороший живодел, надо признать.

Он мне ещё одну штуку рассказал, сказал Кромм, когда смех матушки Элеи стих. Я спросил его про рабов, не прячет ли он кого, и он сказал, что если бы у них были рабы или заложники, они бы первым делом привели их к тебе. Это так, согласилась Элеа, никому не нужен ни больной раб, ни больной заложник. Феотил пытался мне рассказывать, что на его платформе отказались от похищения людей, но я поднял его на смех и он признался, что рабов нет, потому что город никого не даёт. Что это означает?

Элеа расправила плед, лежащий в глубоком складном кресле, медленно опустилась в него, как следует завернулась и протянула кружку Кромму, жестом прося освежить чай. Кромм поднял с подноса с углями увесистый медный чайник, стараясь не обжечься, налил Элее и себе, и протянул буамини коробку с печеньем, которым их угостила Хауле. Элеа благодарно кивнула, обмакнула печенье в чай, хрустко откусила кусочек, тщательно прожевала и ответила: в городе можно совершать разные преступления, главное – не попадаться. Если попался один раз, загремишь на исправительные работы на климатические установки. На второй раз тебя отправят на каторжные работы. Но на третий раз тебя вымораживают. Эта сложная технология досталась нам от душеедов. Вымораживание означает стирание памяти, полное вымораживание – стирание личности, как таковой. В городе поговаривают, что не так давно, лет с пятнадцать назад, кое-кого начали вымораживать и за инакомыслие. Но я не так глубоко знаю городскую жизнь, к счастью.

Элеа поуютнее подоткнула плед и продолжила: вымороженных могут за большой залог вернуть родным, но сумма так велика, что их чаще всего выбрасывают за городскую стену и по негласной договорённости с властями, точнее, с Суодахом, там их подбирают работорговцы.

Скажи мне честно, Ле, раз уж я не помню ничего из того, что было со мной в этом мире, может, кто-то попытался выморозить и меня, спросил Кромм, совершенно не заметив, что называет Элею тем уменьшительным именем, которым мог бы её окликнуть отец или любовник. Несмотря на очевидную фамильярность такого обращения, немыслимую для смертного, буамини взяла его за руки, поцеловала веснушчатые пальцы и сказала: милый, я уже думала об этом, и мне не пришло в голову ничего хорошего. Ты ведь помнишь, как сражаться. Ты помнишь своё имя. Ты можешь говорить, причём ты говоришь на том же койне, на котором мы говорим в нашем мире. Что ты вообще помнишь о себе? Я охотился на Протея, чтобы он не достался душеедам, угрюмо сказал Кромм, потерял друзей, бежал, потом вернулся, чтобы убить его и дальше сплошная пелена. Когда ты рассказываешь мне что-либо из истории, я вспоминаю какие-то туманные образы, очень похожие на сон, такие же зыбкие. Элеа снова обмакнула печенье в чай и протянула Кромму: а ты помнишь, что было до Протея? Да, конечно. Я помню всё, как вчера.

Буамини отпила из кружки и сказала: я думаю, что воспоминания слоисты и самые свежие слои памяти не очень устойчивы. Недаром старики помнят свою юность куда лучше, чем вчерашний день. Я думаю, что кто-то – заметь, не я! – тебя почему-то разбудил. Дальше возможны варианты: либо ему не понравилось то, что он разбудил, либо кто-то другой узнал о том, что ты проснулся. Узнавший попытался тебя выморозить, но либо не довёл дело до конца, потому что ему помешали. Либо защита, которую ты выставил против этого твоего Протея, о котором я ничего не знаю, настолько мощна, что вымораживание не может коснуться глубоким слоёв твоей памяти. После всего этого тебя отправляют в незнакомый мир и по твоему следу пускают убийц. И, главное, совершенно непонятно, кто все эти люди и люди ли они вообще? Потому что люди не могут…

Излияния матушки прервал звук горна. Элеа встала с кресла и лицо её озарилось: смотри, нас встречают! Сейчас ты сам познакомишься с буамой Некодимом, о котором тебе этот хитрец Феотил Еретик столько сказок понарассказывал. Кромм поднялся на ноги вслед за Элеей и посмотрел вперёд. Прямо по курсу движения скуны, но гораздо выше неё парил огромный цеппелин, украшенный уже виденной Кроммом сценой битвы водолаза с глазастым октоподом. От гондолы отделился большой белый аэрокаб и, играя ослепительно блистающими на солнце хромированными решётками, ринулся навстречу скуне. Он ещё не долетел до посудины, а на его полированный нос уже тяжело вскарабкался небольшого роста человечек в белых с алыми вставками одеяниях буамы, опирающийся на кривую палку. Аэрокаб замер над носом скуны. Из кабины выскочил человек в короткой куртке, отороченной мехом, снял круглые чёрные очки и вынул трап. Человечек на носу зычным голосом, несоразмерным его росту, сказал: я – Некодим.

Человек в куртке осторожно помог ему спуститься на палубу и сказал: Некодим, прозванный Полуростком, буама семьи водолазов, приветствует вас в надежде, что вы – теплокровные люди, дети человека-отца и человеческой матери.