Читать книгу Французское счастье Вероники - Марина Хольмер - Страница 13

Вероника бросается в отношения с мадам Луизой, как в детстве ныряла жарким летом в прохладную реку. Нет, ныряла не сразу, а немного помедлив, осторожно потрогав воду. Но если уж подошла к краю, то вперед! Она выходит из тени и смело заглядывает в зеркало. Оттуда на Веронику смотрит молодая привлекательная женщина. Темные круги под глазами светлеют, а напряженная линия рта понемногу расправляется. За спиной – старый ковер, полки с книгами, косой луч солнца из окна…

«Хорошо бы постричься, – думает Вероника. – Обросла. Потом, потом… Сегодня у нас запланирован Пушкинский музей. Завтра – Коломенское… А еще надо бы перевод закончить… В понедельник снова на работу, и тогда уже времени точно не будет».

Она рассказывает Луизе о матери. Чувствует, как с ее помощью перешагивает через лужу безрадостности, вины и… облегчения. Нет, в последнем она бы никогда не призналась. Мадам Луиза слушает внимательно, не перебивает, но умело, мягко поддерживает беседу.

Луизе рассказывать легко и благодарно. Вероника посвящает француженку в истории диких девяностых, в то, как менялась жизнь в Москве, как ее подруги уходили в прошлое, как возвращались из него с другими чемоданами, не с теми, которые уносили когда-то с собой. Как иные не возвращались больше никогда. Как старела мать, как она, Вероника, подвела ее с замужеством. Как мать требовала закрыть окна. Как не хотела пользоваться микроволновкой. Как Вероника, получив «вольную» от верной тетушки, нашла наконец хорошую работу. Как неуютно чувствует себя среди тех нуворишей, от которых без ума случайная подруга Лена…

Луизе интересно все-все без исключения. И Вероника чувствует, как оттаивает ее душа. Ее слушают, ее пытаются понять, ее действия и решения получают одобрение. Иногда ей становится немного обидно и жалко, что мать была не такой… Женщины сближаются. Вероника впервые впускает в свою жизнь кого-то нового, еще пару дней назад незнакомого, иностранного. Она удивляется самой себе. И ее охватывает детская радость разноцветным конфетти. Это знак перемен.

– Так почему ты не сняла себе отдельную квартиру?

Мадам Луиза задает вопрос. Вероника ей только что рассказывала, как мать изводила ее своими капризами, как наносила мелкие, но болезненные удары в самое сердце. Она увлекается и ловит себя на том, что уже, подбирая французские слова поточнее, впускает туда, куда сама боялась заглянуть лишний раз, и посвящает гостью в свое одиночество. Ну и ладно. Иногда ей нравится просто говорить на французском, слушать звучание своего голоса, который ей кажется увереннее, чем на русском. Да и мысли получаются на языке Вольтера умнее и значительнее. Она плетет кружева красивостей из любимых книг, да так, что у мадам брови удивленно ползут вверх. Как-то вечером она почти шепотом, чтобы не обидеть, намекает Веронике, что на таком французском не стоит, не то чтобы это неправильно или старомодно, но… Бодлера и Мопассана она, конечно, читала, но чтобы цитатами… В общем, проще надо быть… И собеседника уважать…

Луизин вопрос звучит вполне логично:

– Почему ты не стала жить отдельно от матери? Когда вышла замуж, да и потом, оставшись одна? Может, и замужество бы твое не рухнуло… Да точно, наверняка продержалось бы подольше!

Мадам откидывается на спинку кресла и изучающе смотрит на Веронику. Потом наклоняется к низкому столику, за которым они сидят, и ставит чашку с кофе на встрепенувшееся блюдце. Луиза очень внимательно относится к предметам, не то что Вероника. Ее взвешенное, не показное удивление выглядит абсолютно искренним.

– Почему бы тебе было не снять себе студию? Или если студий тут у вас нет, то маленькую квартирку? Если ты работала, то деньги, наверное, не были проблемой? Да и, как я посмотрю, тут у вас все проще, чем во Франции! Ни тебе контрактов, ни тебе налогов… Почему же не защитить себя и свое сердце? А маму бы ты навещала.

– Да с ней потом почти все время оставалась тетушка… А я… Я не думала об этом ни когда была замужем, ни после…

Правда, почему она не сняла квартиру? Ей такая мысль даже не приходила в голову. Вот ведь мадам какая хитрая, со своими западными привычками! Они, наверное, и родителей своих легко вот так бросают, сдают в дома престарелых. А у нас так не принято! Вероника максимально мягко объясняет это француженке.

– А страдать принято? А не иметь личной жизни принято? А разрушать браки принято? А сидеть по разным углам и не разговаривать, специально делать больно друг другу и обижаться принято?

Вероника думает, что произошло бы, если бы она взяла вот так и вправду разъехалась с матерью. Разъехалась хотя бы на короткое время, когда мать была еще в силе и памяти… Если бы, даже не спрашивая разрешения и предвидя всплеск угроз, просто сказала: «Мама, я рядом, я тут, когда нужно, но мне требуется свое личное тихое пространство. Развод прошелся тяжелой поступью и по мне, и по тебе. Так что давай ты мне позволишь пожить так, как мне хочется. Я и без того с твоей легкой руки совершила то, что… что совершила».

Ладно, не будем про это. Характер грузный, говоришь? Говорила… Характер мог быть и потверже, если с грузом-то… Ан нет, прогнулся, пошел кругами, уступил, зацепился за крючок чужого счастья. А может, и не было бы у ее бывшего мужа с Верой ничего стоящего… Может быть… Но у нее самой точно ничего не сложилось, не могло сложиться. Она сейчас это прекрасно понимает. Поздно только: брак развалился, подруги больше нет, мать впала в апокалиптический транс…

Веронике было тогда непонятно, почему ей должно быть стыдно перед матерью за то, что разрушила свою, как говорится, семейную ячейку. Жизнь-то все же ее, пусть даже мать и считала развод настоящей катастрофой – такой же, каким для тетки стало крушение Советского Союза. «Да уж, не оправдала я твоих ожиданий, мама. Прости. Я и своих не оправдала».

– Я не знаю, почему не сняла…

Веронике становится грустно, щемяще больно. Главное – ничего уже не вернуть, не исправить. Пишутся наши дела без черновика.

– Моя дорогая, – Луиза смотрит в наполняющиеся влагой глаза своей молодой подруги, – пожалуйста, не расстраивайся так. Ты не одна. И как бы ты ни страдала, вина там, грусть, – прошлого не вернешь. Твоя мама тебя вырастила, вон, посмотри – ты и хорошо, достойно работаешь, и языками иностранными владеешь! Есть за что ее благодарить. Ну а к старости мы все становимся немножко эгоистами. Не вспоминай плохого.

«Вот ведь, – размышляет Вероника, – знаю ее без году неделя, а она ведь может найти правильные слова, расставить все по полочкам, разложить по ящичкам, посыпать сладкой пудрой. И при том что человек издалека, из другой страны, из иной реальности. С матерью-то была сплошная война…»

И жалость к себе, смешиваясь с благодарностью к Луизе, наполняет Веронику. Они обнимаются. Луиза гладит Веронику по голове, как маленькую девочку.

– Я всегда мечтала иметь дочку, – шепчет ей женщина на ухо, – но не получилось. Я сразу увидела в тебе, ma chérie, моя дорогая, родственную душу… Мой отец всегда говорил, что русские люди особенные, что только в России я смогу по-настоящему почувствовать человечность, отзывчивость и найти доброе сердце.