Читать книгу Похождения бизнесвумен. Крутые восьмидесятые. Лихие девяностые. Коварный Миллениум - Марина Важова - Страница 13

Совершенно непонятно, какие брать с собой вещи: на дворе – февраль, зима, но Сайгон много южнее. Звоним в справочное: данные по погоде только до Сахалина. Дальше – никакой информации. На Сахалине – минус 16. Кто-то вычитал в энциклопедии: «Во Вьетнаме изумительно разнообразный климат из-за широкого диапазона широты и долготы. Хотя вся страна расположена в тропиках и субтропиках, погода здесь может варьироваться от морозных зим в далёких северных горах до круглогодичной субэкваториальной теплоты». Так толком ничего не поняв, на всякий случай берём и купальники, и тёплые шерстяные вещи.

Сначала едем поездом до Москвы. Места в разных вагонах, вся группа собирается только в аэропорту Шереметьево. С нами на гастроли едет певица Марина Цхай. Устроители посчитали, что её восточный облик будет импонировать вьетнамцам. Вообще народу набралось немало: кроме самих музыкантов и солиста, едут звукооператор, осветитель и даже два грузчика. Сердце греет мысль, что благодаря моим стараниям ребята могут на халяву посетить экзотическую страну. Но они явно моих чувств не разделяют, вся группа держится особняком, я всё время в одиночестве, и мне слегка не по себе.

По ходу дела выясняется, что летим с пятью посадками: Ташкент, Калькутта, Карраччи, Ханой, Сайгон. Весь перелёт занимает 18 часов. Садимся в Ташкенте, там минус 9, в Калькутте – ноль градусов, в Карраччи – плюс 9, из самолёта нас не выпускают, кругом автоматчики. Через час взлетаем, и вновь посадка. В Ханое – плюс 16, любители позагорать и искупаться повесили нос, остался часовой перелёт – и мы в Сайгоне, там вряд ли будет намного теплее.

Садимся в сайгонском аэропорту, по радио объявляют, что за бортом плюс 36 градусов! Попутно узнаем, что это вовсе не Сайгон, а уже пятнадцать лет как Хошимин, и там вовсе не капитализм, а социализм. И у них через пять дней – Новый год. А жарко благодаря горному хребту на пути холодного северного ветра.

Нас привозят в отель «Маджестик», когда-то построенный французами. Взамен трёхсот рублей выдают по толстой пачке местной валюты – донгов, которые моментально окрашивают наши ладони в синий цвет. После небольшого отдыха нас развезут по разным местам: меня – прямо на ярмарку, монтировать экспозицию, остальных – на какую-то городскую эстраду, репетировать.

Нас с Мариной, как единственных в группе девушек, поселяют в один номер. Марине это явно не нравится, но она демонстрирует радушие. Вообще после перелёта, резкой смены температур и часовых поясов, бьющей через край экзотики, мы все совершенно ошалевшие. Но дело есть дело, и через пару часов к отелю подъезжает шикарный автобус с красными бархатными сиденьями. Две недели он будет в нашем распоряжении.

Дни, похожие друг на друга и не похожие на нашу прошлую жизнь. Утро начинается в 5 часов с открытием ресторана. Там нас ожидает завтрак с неизменным жасминовым чаем, аромат которого встречает на входе. Улицы оживлены и являют собой два встречных потока велосипедистов: народ едет на работу. До 8 утра жары сильной нет, 20—25 градусов, днём 40—42, сплошное пекло, но в отеле прохладно. На стенах, как декоративные украшения, замерли гекконы – небольшие ящерки. Иногда под ногами шмыгают громадные серые тараканы размером с карандаш.

К нам приставлены двое сопровождающих: один – кампучийский повар с труднопроизносимым именем, другой, Вьет – наш местный администратор – хорошо говорит по-русски. Он провёл инструктаж: на улицах ничего съестного не покупать, воду из-под крана не пить ни под каким видом, с проститутками не знакомиться – повально заражены, травку с рук не покупать – туфта, бутылки из-под воды не выбрасывать – большая ценность, на рикшах не кататься – это унижает достоинство человека. Потом рассказал о планах: каждый день даём концерт, один день отдыха – едем купаться на океан. Скоро Новый год – опасайтесь петард, лучше не выходить из отеля.

Наконец, день открытия ярмарки. Моя экспозиция повешена, ни одного стекла в дороге не разбилось, картинки смотрятся неплохо, но как-то инородно. Наши северные пейзажи и академические натюрморты мало кого привлекают. Некоторый интерес вызывает моя серия литографий «Бесконечное шествие», в них есть обнажённые фигуры, к ним и притягиваются взоры, особенно мальчишек. Они оживлённо обсуждают, тычут пальцами, смеются. Да, публика совсем не та…

Вечером первый концерт на площадке под открытым небом. Сцена – развалюха, за ней какой-то чулан, зрительный зал – шаткие разнокалиберные скамейки. Да ещё один из грузчиков исчез, другой еле стоит на ногах – «Золотой треугольник» сказывается. Аппаратуру Дрызлов привёз явно списанную, но по сравнению с местной – это просто писк! Вьетнамская сторона одобрительно кивает и цокает языками: звук очень громкий. Солисты в последний раз обсуждают репертуар, Витя строго-настрого велел петь в основном его песни, немного западных шлягеров и одну-две, не больше, песни самого Гены Богданова. У Марины всего два номера подготовлены, мелодичных, но тускловатых. К тому же это только для нас кореянка и вьетнамка – одно и то же, а для самих вьетнамцев сразу понятно – липа.

Зрители собираются вяло: «Марафон» никому не известен, да и афиши повесили только вчера. К началу концерта на скамейках всего человек пятьдесят. Билеты очень дешёвые, как у нас в кино. Тянем время, но боясь, что пришедшие могут уйти, всё же начинаем. После первой песни – жидкие хлопки, после второй часть зрителей уходит.

Гена срочно вставляет незапланированные англоязычные хиты. Реакция моментальная: народ начинает прибывать, хотя не отрепетированный репертуар мало на себя похож. В перерыве Гена резко меняет программу – из песен Резникова и своих оставляет только ритмичные, ставку делает на западную попсу. Осветитель в лампочках, с мерцающим сердечком на груди, изображает одновременно подтанцовку и клоунаду. К концу концерта мы добиваемся некоторого подобия оваций. Вечером приходят устроители и сообщают, что завтра мы будем выступать на большой площадке в центре города. Ура!

Дни бегут очень быстро. После концертов мы собираемся на открытой террасе или в самом большом номере, обсуждаем подробности прошедшего выступления, пьём местную водку «гекконовку» – в бутылке и правда находится ящерка.

Между тем я ощущаю нарастающее отчуждение всей группы. При моём приближении разговоры замолкают, со мной никто не заговаривает первым, а на мои попытки общения отвечают вяло. Я осталась одна, Марина Цхай переехала в номер Генки Богданова.

По-прежнему дружелюбны только двое: Вова-осветитель и сам Дрызлов, да ещё звукооператор Юра смотрит как-то жалостливо. Один из грузчиков произносит загадочную фразу: «Ты хоть бы свои картинки в фойе повесила, всё толку больше было бы». При чём тут мои картинки? Мы не имеем отношения ни к доходам, ни к убыткам от культурной программы. А картинки просто украшают стены, так и задумано, какой ещё нужен толк?

На выставке ничего особенного не происходит, но на третий день к моей экспозиции подходит целая делегация во главе с довольно высокой, прекрасно одетой вьетнамкой. Она что-то показывает своей свите, все наперебой галдят, не обращая на меня внимания. Я дерзко улыбаюсь, мне почему-то кажется, что мадам недовольна и ратует за снятие экспозиции. «Ну и пусть, – думаю, – лучше снять, чем здесь без толку торчать, наблюдая за кривляньем босоногой детворы».

Важная вьетнамка подходит ко мне с переводчиком.

– Мадам Фам Тхи Луа хотела бы купить все ваши картины. Назовите цену. Чек или наличные?

Я не могу вымолвить ни слова, потом с трудом лепечу:

– Это не картины, а эстампы.

– Да, мадам Луа разбирается в техниках, она понимает, что это малотиражные гравюры, – он произносит «малотисасные».

Мадам со свитой отходит в сторонку, а переводчик со всей возможной убедительностью в голосе продолжает:

– Вы можете не сомневаться в достойной оплате. Конечно, это не японская гравюра, но хороший уровень, интересные сюжеты, и все с авторскими подписями, а главное – первые экземпляры.

Кажется, он открывает мне глаза, я вспоминаю, что Лёша брал у художников только первые оттиски, и всегда подписанные, это повышало их ценность.

– Но я не могу ничего сейчас продавать – экспозиция должна провисеть всю ярмарку, – стараюсь оттянуть время, ведь на самом деле я ничего не знаю: как продавать, за сколько, и можно ли вообще.

– Достаточно просто подписать договор, – не унимается переводчик, – мадам готова подождать, пока выставка закончится.

– Простите, но мне нужно обсудить всё с моим руководством, – я проявляю непреклонность, пытаясь сообразить, с кем мне посоветоваться. Звонить Вите? Вряд ли он что знает. И как быть с таможней? Что я там скажу, где моя выставка? Ведь я оформила временный вывоз.

Договорившись с переводчиком, что дам ответ завтра, еду на концертную площадку. Там полный аншлаг, билеты проданы на все концерты до конца ярмарки. На вопрос, что мне делать с картинками, Дрызлов походя отвечает:

– Бери деньги, только не донги, а доллары, в крайнем случае, немецкие марки.

– А как я их провезу, что на таможне говорить?

Дрызлов отмахивается от меня, у него свой бизнес – он продаёт аппаратуру кому-то из Сайгонконцерта. Иду к ребятам. Они перед выступлением расслабляются – развалившись на диванах, потягивают весьма сомнительный местный коньяк. Мои расспросы встречают напряжённым молчанием, переглядываются.

– Мужики, в чём дело, вы можете мне объяснить, чего вы меня шугаетесь? – решаюсь я идти напролом. В конце концов, когда-то нужно всё выяснить, так больше продолжаться не может. – С самого начала эта канитель началась: я – к вам, вы – от меня. Что я вам такого сделала? – чувствую, что к глазам подступают слезы, голос срывается.

– А ты не знаешь, в чём дело? – это Генкин голос за спиной. Поворачиваюсь и разом понимаю, что он здорово пьян, обычно нейтральная улыбка и равнодушно-приветливый взгляд сейчас сменились издевательской ухмылкой. – Так-так, девочка оскорблена нашим невниманием. А мы сыты по горло твоим вниманием! Ты телеграммы шефу отправляешь или потом разом весь отчёт представишь?!

– Какому шефу, чего ты мелешь?! – В доли секунды как молнией прорезает мысль: это подстава, но кто, зачем? И вдруг я разом вспоминаю, где встречала раньше Генку Богданова. Лето, военный городок Каменка, мы с сёстрами пришли на танцы, на сцене клуба армейский ансамбль, а он – солист, играет на гитаре, те же соломенные волосы, голубые глаза, кто-то рядом говорит: «Парень из Мурманска, бульдозеристом работал». Потом какие-то обкуренные чучмеки влезли на сцену, стали отнимать гитару, но драки не произошло. Вот с такой же ухмылкой, как сейчас, тем же язвительным тоном он что-то им сказал, и они посыпались со сцены, как веником сметённые. Потом по памяти я написала акварелью всю группу, а Генку так с ухмылочкой и изобразила.

– У нас с тобой один шеф, только мы на него горбатим, а ты ему ж… лижешь. Наверняка сдашь, что мы его песни не поём, если уже не сдала. Да никому здесь на хрен его голубая муть не нужна!!! Летели бы мы к чёрту с его лирикой! – Генка разошёлся, вскочил, зашагал по комнате. Все притихли – неприятностей не избежать, так и читаю в каждом взгляде.

– И кто же тебе такое поведал, бульдозерист из Мурманска? – голос мой ещё дрожит, но сдаваться не собираюсь.

– Во, глядите, она и это знает! А ещё спрашиваешь, кто сказал. Да твой верный друг Дрызлов и сказал! Вы с ним, похоже, спелись, впору со своей программой выступать! – Генка хохочет, но поддерживают его только грузчики, которые гораздо пьянее его. Остальным эта разборка явно не по вкусу.

– Ты Каменку помнишь? Я на твой концерт из соседней деревни пришла, у тебя хотели гитару отнять, а ты не отдал. Помнишь? Я даже тебя нарисовала… Я вас всех сюда привезла, а вы, а вы…

Тут уж слёзы полились от обиды. Я выбегаю из комнаты и запираюсь в своём номере. Валюсь на огромную кровать и плачу, плачу… Сквозь сон слышу тихий стук в дверь. Потом опять.

– Кто там? – тихонько шепчу, подойдя к двери.

– Это Юра, открой, поговорить надо.

Юра проходит в номер, садится рядом на кровать:

– Меня ребята прислали. В общем, Генка Дрызлова прижал, тот раскололся, рассказал, как вы деньги на поездку добывали… А пулю про стукачку, понятно, он нарочно пустил, чтобы мы с тобой не общались и правда не вылезла. Ну, в общем, ребята перед тобой извиняются, просили тебя привести – мировую пить, через два часа – на концерт, у Богданова к тебе деловое предложение.

То ли напряжение предыдущих дней сказалось, то ли обида с новой силой вылезла, только рыдать я принялась пуще прежнего. Уж Юра и так и эдак меня увещевал, обнимал, по голове гладил, реву – и всё тут. Потом чувствую, что объятия стали подкрепляться поцелуями, и платье уже полезло вверх, трусики вниз, и слёзы языком слизываются. Да, умеет Юра успокаивать… В дверь уже стучали: «Эй, вы, заснули там, что ли, на концерт опоздаем!». Последними вошли в автобус, все с безразличным видом глядят в окна. Ах, мои дорогие, мои хорошие ребята!

С Дрызловым общаюсь как ни в чем не бывало, ещё не хватало за кордоном иметь врага. Он, правда, стал разговаривать со мной посуше, зато ребята всю дорогу с улыбками, а Генку нет-нет, да и назовут бульдозеристом. Юрка перебрался в мой номер, всё равно я одна, номер класса люкс, да и у нас с Юрой, похоже, хоть и временный, но люкс.

Между тем дни проходят стремительно. По утрам, сразу после завтрака, пока артисты спят, направляюсь на выставку, вечером – на концерт. Выступления идут на бис, появилась группа поддержки во главе с кампучийским поваром, выкрикивают по-вьетнамски какие-то рифмованные приветствия, машут флагами со словами «МАРАФОН – MARAFUL». Между номерами мы вместе с Вовой-осветителем устраиваем шоу «Белая женщина с вьетнамским ребёнком на руках». Вова весь увешан лампочками, на груди пульсирует оранжевое сердце, ко мне из зала выбегает ребятня, беру их по очереди на руки, остальные танцуют под заключительные аккорды.

Предновогодний ажиотаж, везде продают мандариновые деревья в кадках и кокосовые торты. Нас приветствуют на улицах, суют в руки сувениры. В Новый год у нас два концерта, так что про отдых придётся забыть. Да и какой же это Новый год без ёлки, снега и боя курантов?!