Читать книгу Сага о Лунгиных - Мария Текун - Страница 4

На Новый год из пригорода приехала старшая сестра Бориса с мужем.

Они вошли с мороза, раскрасневшиеся, обсыпанные снегом, обвешанные кульками с подарками.

– Ну, где тут наши молодожены? – воскликнула сестра Катерина с порога. – Идите, дайте-ка я вас обниму! Как живете-можете? Рассказывайте… – в потоке ее чувствоизъявлений тонуло все остальное.

– Ты хоть шубу-то сними, – усмехнулся, глядя на нее Володя, ее муж. – Успеешь еще расцеловаться. Они теперь от тебя никуда не денутся.

– Верно, – смеялся Борис, обнимая сестру, – от нее не уйдешь! Пока до смерти не задушит, не отпустит!

– Ой, как я соскучилась! Ой, Борька, встретила б тебя на улице, не узнала б, точно говорю. Такой ты стал!

Катерина, чернобровая и черноглазая, с белым гладким лицом и алым пухлым ртом, смеялась, обнажая ровные жемчужные зубки. Смех ее, такой заразительный, невольно передавался всем вокруг, так что просто невозможно было сохранять серьезность и не смеяться вместе с ней.

Анечка, нарядная, в новом темно-синем бархатном платье стояла на пороге комнаты и молча ждала, когда и на нее обратят внимание гости-ураганы. Борис, высвободившись, наконец, из крепких объятий сестры, обнял свою Аню:

– Вот, знакомьтесь: моя жена Анечка, – сказал не без гордости, улыбаясь и целуя ее в висок.

– Анечка! Как мы рады! – воскликнула Катерина, как будто сто лет мечтала ее увидеть. – Наконец-то! Мы столько о вас слышали! – не унималась Катерина, так и стоя в шубе в прихожей.

Ей нужно было все и сразу, без промедлений. Она желала тотчас узнать все новости, тотчас же поведать свои, обнять всех, расцеловать, восхититься, одарить и прочее и прочее, так что просто не оставалось времени на то, чтобы раздеться и пройти в гостиную, где их уже давно ждали.

– Вовка, как ты с ней справляешься? – смеялся Борис. – Это же смерч! Ее бы энергию, да в мирных целях!

Владимир, мужчина тридцати пяти лет, слегка полноватый, спокойный и доброжелательный с несколько ограниченной мимикой лица – скорее всего вследствие того же спокойствия – одетый скромно и неброско даже в Новый год, посмотрел на жену с добродушной улыбкой, и лицо его выражало ту мысль, что разве ж с Катериной справишься – да и нужно ли это?

– А что? У меня намерения самые добрые! Вов, где там наши подарки? Давай сюда!

Борис смотрел на сестру и удивлялся: она была старше почти на девять лет, а с виду ни за что не скажешь – та же юла-хохотушка, как в детстве. Сам-то он уж и вырос, и возмужал, а она все такая же, сколько он себя помнил. Только раздалась малость, но это ее нисколько не портило, даже напротив.

В самом себе же он видел перемены самые значительные: армия и женитьба наложили свой отпечаток, так что это не осталось не замеченным и окружающими. А сестра – ей все нипочем. И никакие жизненные трудности как будто для нее не существовали, и все б ей только порхать, как той стрекозе, да песни распевать. Как у нее так получается? Борис недоумевал.

Сам он, казалось, погряз в какой-то трясине неопределенности, неустроенности и недоговоренности. И хотя с виду все смотрелось как нельзя лучше: в армии отслужил, женой красавицей-умницей обзавелся, не сегодня-завтра на работу выйдет, все счастливы, все довольны, живут душа в душу – чего еще желать?

Всё так, да не так. Сестра с подарками, а ему подарить в ответ нечего – не заработал еще, отец молчит, но думу свою думает, мама тоже виду не подает, на отца смотрит, но только все равно видно, что не свыклась еще, не приняла сноху, и Аня по углам прячется, обижается, что как будто бросил ее одну с родителями, в комнате запрется и сидит, как под арестом. А что тут сделаешь? Ну, не разорваться же? Зима на дворе – ей ходить не в чем…

– Боря! Слышишь – нет? К тебе обращаюсь!

– Да, что такое? – он встрепенулся.

– Я уже десятый раз спрашиваю, как вы тут обосновались?

– Да ты шубу-то сними, тогда и поговорим, – ответил он и ушел в комнату.

Праздничная кутерьма захватила всех в доме: бегали, суетились, помогали Валентине Матвеевне накрывать на стол, мешая друг другу. Говорили все и сразу, так что мыслей своих не заканчивали, вопросы оставались без ответов, а ответы – без слушателей. У каждого было множество новостей и впечатлений, которыми спешили поделиться, но сквозь Катеринин фонтан эмоций прорваться никому не удавалось. Она была повсюду и сразу, во все вникала, всем советовала, помогала, одновременно резала двумя ножами и хлеб и колбасу, третьей рукой размешивала салат и из-за стены распоряжалась, как следует лучше расставить блюда на праздничном столе.

Так что утихомирить ее смогло только Новогоднее обращение президента к своим гражданам.

– Катерина, слышь, к тебе сам президент обращается! – намекнул ей Вова, что пора бы и помолчать, хоть немного.

– Иду, иду, только мне еще нужно было, чтобы кто-нибудь ведро вынес, а то…

– Да помолчи ты уже, – махнул он на нее рукой, а она только рассмеялась в ответ.

Ну, что с нее возьмешь.

Семейство расселось на диване перед телевизором и за накрытым столом, внимая словам главы государства скорее по традиции, чем из каких-то иных соображений.

Анечка тихо отправилась выносить мусорное ведро. Смутно было у нее на душе, смутно и как-то безрадостно. Праздничный ажиотаж подменял собой то детское ощущение праздника, когда радостно неизвестно от чего, и легко на душе, и весело, и хочется смеяться без причины, и бегать, и восклицать, и удивляться. Анечка вспоминала свои новогодние праздники, где у них с мамой были свои особые порядки и традиции, как выбирали друг другу в магазине наряды на вечер – пусть не шикарные, но обязательно новые, как клали подарки под елку, как зажигали свечи, как желали друг другу того, что могут пожелать только самые близкие люди, которые знают тебя всю жизнь, и это потом непременно сбывалось, как гуляли в заснеженном парке, размахивая бенгальскими огнями или шли навестить какую-нибудь мамину подругу. И все это было спокойно, и тихо, и без суеты. Настоящий домашний праздник, с мандаринами и конфетами из коробки в виде деда мороза или кремлевской башни с курантами, с запахом елки и снега…

Аня вышла на улицу в одном платье и в туфельках. Свежий снег ложился на расчищенные тротуары, обновляя старое, уходящее, словно перелистывая исписанный тетрадный листок, чтобы на другой, чистой стороне написать совершенно новую историю или сказку. Сказку о том, как одна принцесса повстречала однажды своего принца, и стали они жить долго и счастливо и только вдвоем в высоком тереме с окнами на восток…

– Анечка! Дорогая моя! Ну, где же ты ходишь? Мы тебя совсем потеряли! – воскликнул Борис, едва она вновь появилась на пороге.

Она улыбнулась:

– Да я вот – ведро выносила.

– Ну, какое ведро! Куранты бьют!

– Скорее, скорее, шампанское!

– Ура! Ура! С Новым годом!

Выпили шампанского, закусили и разговор потек в более размеренном русле. Теперь пришло время поделиться новостями и узнать, как живут другие.

– Давай, Борька, рассказывай, где такую красавицу отхватил? – первым делом набросилась на Бориса сестра.

– Ладно, успеется, – отговаривался он, – вы-то сами как? Я ж не знаю ничего, два года кроме казармы ничего не видал.

– Ой, да ладно, – лукаво взмахнула рукой сестра, рассмеялась. – Не видел он, – сказала и посмотрела на Анечку, подмигнула. – А мы что, мы в деревне живем, в этой глухомани, как в ссылке. Скажи, Вов?

– Да я не знаю… Мне вообще там нравится.

– Хозяйством не обзавелись еще? – спросил отец то ли в шутку, то ли всерьез.

– Каким-таким? – не поняла Катерина. – Коровами что ли?

– Ну, зачем коровами. А пару курочек-то можно было завести, да пару кроликов, огородик, – сказала Валентина Матвеевна. Она скучала без земли, на которой выросла.

– Мам, скажешь тоже, еще скажи Ноев ковчег соорудить. А ухаживать кому? На работу каждый день таскаемся за тридевять земель, не до жиру – быть бы живу.

– Все равно подспорье. В своем доме жить и укроп на базаре покупать?

– Я, если честно, сплю и вижу, когда этот наш дом снесут, наконец. Папочка нам удружил, сослал на Колыму, целину поднимать, – засмеялась Катерина. – А, папочка?

– Ничего, пару лет прожили и еще проживете, зато квартиру дадут отдельную, можно и потерпеть.

– Ничего себе пару лет! У кого год за два, а у тебя все наоборот – пятый год уже пошел, то есть – прошел! – Катерина сама рассмеялась, как пошутила. – Давайте выпьем за счастливый Новый год! И чтобы у всех сбылись их мечты!

Борис подумал, что это было бы очень кстати, чтобы их мечты сбылись. А мечтал он о том, чтобы выйти, наконец, на работу, заработать много денег и снять им с Анечкой отдельную квартиру. У сестры вон дом – отец на свадьбу подарил – пусть в пригороде, но свой, отдельный. Сам себе хозяин, живи – не хочу, а тут…

И Катерина еще чем-то недовольна, пусть и в шутку, но в каждой шутке есть, как говорится, доля правды. Отец им и деньгами помогает… А к Аньке только со своими разговорами дурацкими лезет, все как будто чего-то допытывается, прямо ужас на нее наводит. Зачем? Она, конечно, может, и преувеличивает, но легче от этого не становится… Да, я сам дурак – кашу заварил. И отец обижен, крепко за то обижен, что не спросясь жену в дом привел. В его дом, где он Хозяин. Без его ведома тут даже рыбка в аквариуме не появлялась… Оттого Аня ему так не нравится – сам не дал добро, а по принуждению он не привык, и не станет. Так что в любом случае, нам тут не жить. Но что же делать?

Борис старался не отчаиваться: «Ничего, – думал он, – главное на работу выйти, а там посмотрим».

* * *

После праздников Борис, как и ожидал, вышел на работу в «развивающееся предприятие» Гарика Карлуши, как тот сам называл свой полутеневой бизнес. Борис работал у него наемным на зарплате, и в том были как свои плюсы, которых было немало, но так же и свои минусы. Плюсы заключались в том, что он получил наконец возможность содержать себя и свою жену, и чувствовать себя перед отцом независимо и свободно, а минус – в том, что работать приходилось с утра до вечера – это раз, и самый главный, но незримый минус в том, что теперь там Борис оказался в положении зависимом и несвободном – это два.

«Это два» угнетало его в первую очередь потому, что его, так сказать, начальником стал его одноклассник, и это было бы еще полбеды. Но с Карлушей отношения у них были особенные. В школе были они не разлей вода, и составляли собой единство, сравнимое с единством слоговым. И как в алфавите есть буквы гласные и есть согласные, так же и Борик с Карлушей были этими буквами, только Борик – гласным, а Карлуша – на все согласным. Конечно, это не было дружбой, так сказать, в одни ворота, но напротив, они составляли отличный тандем, способный на подвиги просто невероятные. Они даже в летное училище поступать собирались вместе, но в самый решающий момент Карлуша отчего-то передумал – теперь понятно, отчего – его отец тогда уже устроил по блату в какой-то институт, чтобы в армию паренька не загребли. Борю же никто никуда пристраивать не собирался. И пока он, по Карлушиному выражению, полы в казарме драил, сам Карлуша, опять-таки не без помощи отца, уже успел наладить небольшой бизнес.

И вот теперь им предстояло поменяться ролями, что Борис внутри себя переживал достаточно тяжело. Правда, и сам Карлуша поначалу в роли главенствующего звена чувствовал себя не слишком уверенно и уютно, но быстро освоился, заметив, что Борис свои позиции сдал окончательно, и больше на роль центр-форварда не претендует, по крайней мере, теперь.

Борис же утешался тем, что в подобном положении оказался не оттого, что сам совершил промах, но просто потому, что кому-то отцы помогают, а кому-то – нет.

При всем при том от Карлуши поступило весьма заманчивое предложение выкупить свою долю и дальше работать на равных, как компаньоны – развивающееся предприятие постоянно нуждалось в деньгах. И Борис решил для себя во что бы то ни стало выкупить ту часть, которую ему выкупить предлагалось. Но на этом пути его так же поджидали очередные сложности, потому что предстояло выбрать что-то одно: то ли выкупать часть бизнеса, выплачивая из зарплаты, которая была довольно большой по Орловским меркам, но все-таки не резиновой, то ли снимать квартиру и налаживать семейную жизнь. И между двумя этими решениями он разрывался, как Эзопов осел, отчего вскоре стал дерганым, нервным и раздражительным.

Анечка тоже стала нервной и раздражительной, оттого, что сидела в своей комнате, как в скорлупе, оттого, что постоянно общалась с родителями Бориса, с которыми общаться не умела и в общем-то не хотела по той причине, что замечала, что и они ее не слишком жаловали, или так ей, по крайней мере казалось. Прожив всю жизнь с матерью, которая все за нее делала и все за нее решала, никуда от себя не отпускала и зорко следила за тем, с кем дочка дружит и с кем общается, Анечка так и не научилась налаживать отношения с людьми, в целом и опять-таки не без помощи матери уверенная в том, что мало кто достоин ее внимания и дружбы.

Оттого подруг и друзей у нее, можно сказать, совсем не было, не считая приятелей по школе, а потом по институту, с которыми она время от времени встречалась на каких-то праздниках и вечеринках. Остальное время Анечка проводила дома вместе с матерью, отношения с которой, впрочем, складывались не так гладко, как могло показаться сначала.

Характер у Надежды Петровны был, что называется, взрывной. Она была как пороховая бочка, к которой неизвестно откуда подходил фитиль и неизвестно отчего воспламенялся. Она не терпела, чтобы ей перечили, и уж тем более делали что-то, что ей было не по нраву. Не допускала того, чтобы ее не ставили в известность пусть даже в вещах совершенно незначительных, и требовала от дочери полной отчетности во всем.

Анечка привыкла быть послушной и покладистой, во всем слушалась маму, и даже челку в парикмахерской ей делали ровно той длины, как требовала мать. За что вознаграждалась нежнейшим и внимательным отношением к себе, дружеским участием в ее проблемах и откровенностью, с какой мать делилась с ней проблемами собственными. Анечка любила свою маму, боялась ее огорчать и считала образцом и эталоном во всем.

Но как только дети начинают взрослеть, а их родители не желают делать того же вместе с ними, бывает, что подобная слепая детская любовь вдруг обращается в такую же точно слепую ненависть, стоит только однажды им попытаться настоять на своем. Как только сталкиваются двое твердолобых, неминуемо проигрывают оба.

И кто бы мог ожидать от Анечки – тихой и домашней девочки – что она решиться сбежать из родного дома с первым встречным, променяв Москву на глухую провинцию? Что она отважится наперекор матери и презрев ее категорическое нет, выйти замуж за этого выскочку, который младше нее на два годы, без образования, без положения и без перспектив? Что она, не зная брода, бросится в омут житейских трудностей и забот, отвергнув устроенность и определенность и, кстати сказать, жениха, которого давно присмотрела ей мать.

Правда, о том женихе Анечка ничего не знала, и так и не узнала, потому что кроме Бориса, появившегося в ее жизни вдруг, совершенно случайно и, как она искренне верила, навсегда, ей больше никто не был нужен. Она влюбилась, как сумасшедшая, впервые и всерьез, страстно и смертельно-безудержно. И если бы кто-то попытался бы их разлучить, Анечка скорее убила бы того человека, чем согласилась бы расстаться с Борисом.

Но теперь жизнь складывалась так, что целыми днями они были разлучены, а убить за то было некого. Анечка страдала, печально глядя из окна своей комнаты на заснеженный двор, на черные голые деревья под окном, на ворон, с карканьем взлетавших с помойки, на безрадостные серые фасады соседних пятиэтажек и белье, мерзнувшее на балконных веревках. Все чаще она вспоминала Москву, со щемящей грустью и надеждой, то проблескивавшей, но чаще – угасающей, что когда-нибудь она все же вернется туда. Она скучала по маме, но в то же время не могла ей простить, что та выгнала ее из дома, даже не попытавшись разрешить сложившуюся ситуацию как-нибудь иначе.

Правда, она забывала о том, что сама сбежала из дома, даже не попытавшись разрешить сложившуюся ситуацию как-нибудь иначе.

* * *

Именно за такими мыслями застал Аню Федор Константинович, вернувшись однажды со своих промыслов. Он пригласил Анечку выпить с ним чаю, потому что Валентина Матвеевна пошла навестить подругу, а Федор Константинович кушать в одиночестве не любил. Аня это знала, и потому отказываться не стала.

Она накрывала на стол, все еще немного стесняясь: у них дома всем хозяйством заведовала мама, и оттого Анечке было непривычно самой. Подавать, убирать – столько всего, а она никак не может запомнить, где что лежит. Ей было неприятно представлять себя со стороны, и никак не получалось чувствовать себя естественно, может быть оттого, что она не знала, кем ей тут быть – то ли гостьей, то ли хозяйкой.

И еще оттого, что Федор Константинович упорствовал в своем подчеркнутом «вы»:

– Вы, помнится, говорили, что факультет экономический окончили, верно?

– Да, – подтвердила Аня.

– Так вот, у меня к вам предложение имеется.

– Какое предложение?

– Не хотите поработать по специальности?

– А что делать? И где? – Аня растерялась.

– Я вам сейчас все объясню, а вы не спешите, обдумайте на досуге, потому как вы вовсе не обязаны соглашаться. Так вот, дело в том, что одному моему хорошему знакомому требуется на работу бухгалтер или что-то в этом роде, по вашей части. Он у меня спросил, нет ли кого знакомого, потому как в наше время… ну, вы меня понимаете? – он взглянул на Аню, поведя бровями и ожидая найти в ее лице понимание тех тонких вопросов, о которых толковал, – и я, значит, сразу подумал о вас. Или я не прав?

Анечка совсем смешалась. Предложение было слишком неожиданным и странным – уже тем, что исходило от Федора Константиновича. И она думала в тот момент не о самой работе, о которой вообще-то мечтала давно, но о том, что стоит за этим предложением, с виду совершенно обычном. Он решил помочь ей устроиться на работу? С чего бы это? И отговорка про приятеля – всего лишь отговорка. Но отчего же тогда он не помог Борису? Из принципа? Или просто не мог? Или он хочет ее проверить? И там у него везде свои люди? И куда он вообще ходит каждый день? Чем занимается?

Все эти вопросы проносились у Ани в голове, как молнии. Она старалась тщательно скрывать все свои сомнения от свекра, но Федор Константинович, как человек весьма проницательный, без труда читал все это в ее лице, как в книге.

Анечка пугливо размешивала в чашке сахар, и положила вместо обычных двух ложек четыре. Она перекладывала салфетки, надкусывала печенье и, позабыв возле чашки, брала следующее. И чем больше старалась она выглядеть спокойно, говорить серьезно и рассудительно и действовать обдуманно, тем больше суетилась, говорила невпопад и вообще чувствовала себя совершенно потерянной. Она краснела.

Федор Константинович не спешил перевести разговор на другую – нейтральную – тему и продолжал что-то рассказывать в подробностях, подспудно требуя от Ани внимания, сосредоточенности на данном вопросе и ответной реакции. Она же все больше терялась и думала совсем не о том.

Цепким взглядом, вопросами не в бровь, а в глаз Федор Константинович, казалось, загонял Аню в ловушку, из которой та напрасно пыталась вывернуться. Ни его улыбка доброго дедушки с лучиками морщинок вокруг глаз, ни добрый спокойный тон и вкрадчивый голос не могли переменить в Анечке этого ощущения, а только еще больше усиливали его. Она в конец измучилась и была уже готова бежать в контору хоть теперь, лишь бы только прекратить весь этот кошмар.

Хотя, в сущности, ничего ужасного не происходило: просто Федор Константинович со свойственной ему педантичностью, углубляясь в вопросы специальные и желая узнать мнение собеседницы по тому или иному поводу, сам проявлял знания гораздо более обширные, чем те, какими обладала дипломированная специалистка в области экономики и менеджмента Анна Николаевна Лунгина, в девичестве Лаврова.

– Я согласна, – поспешила она дать ответ, лишь бы только прекратить этот допрос, не делавший ей чести. – Когда нужно?

Она решила взять другим:

– Знаете, я так рада, что вы мне предложили поработать, – сказала она, счастливо улыбаясь. – Признаюсь, я давно об этом мечтала, но… – она попробовала оправдаться, – я совсем не знаю города, и никого здесь не знаю, так что даже не могла себе представить, куда и к кому обратиться. В наше время так сложно найти работу…

– Ну что вы, такие специалисты, как вы, всегда в цене, и всегда найдут себе достойное применение, – Федор Константинович произнес это искренне и ободряюще, – так что ваша мама не ошибалась, выбирая для вас эту профессию.

Он помолчал, подливая себе чаю, а потом ответил на вопрос, так и оставшийся без ответа:

– А приступать можете хоть завтра. Если хотите, я вас отведу. Но прежде вы еще подумайте – скажем, до вечера – и тогда уж дадите мне окончательный ответ. Повторяю, вы не обязаны соглашаться, и мне не хочется, чтоб вы думали, что это, так сказать, приказ, который не обсуждается. Напротив, если у вас есть вопросы или встречные предложения, давайте это обсудим.

– Хорошо, – ответила Анечка, – я подумаю. Вот прямо сейчас пойду и подумаю, вы не против?

– Нет, ну что вы, – Федор Константинович улыбнулся в усы. – Конечно.