Читать книгу Сага о Лунгиных - Мария Текун - Страница 6

Прошло пару недель, Гарик пообещал, что все равно возьмет Бориса в долю, на что тот ему ответил, что собирается выплатить свою часть из собственной зарплаты. Он плюнул на возражения Гарика и на свои мечты снять квартиру, как плюнул и на собственного отца. Он решил, что он не отец ему больше, раз способен при всех выставлять его полным идиотом и не хочет помочь, даже когда его об этом просят, а вернее, чуть ли не на коленях умоляют. Он прекрасно знал, что у отца есть деньги: он сестре каждый год отвозит чуть ли не больше, чем Борис попросил у него раз в жизни.

А раз он меня знать не хочет, так и я его знать не желаю, – так решил и на том успокоился.

Но вот однажды поутру в субботу, когда веселые лучи апрельского солнца обещали чудесный и теплый не по сезону день, Федор Константинович, откушав чаю с бутербродами с паштетом, неожиданно заявил, что уходит и чтобы к обеду его не ждали.

– Как это понимать? – возмутилась Валентина Матвеевна. – Неужели тебе и на пенсии для твоих дел целой недели мало? Я суп варю с фрикадельками и блинчиков напеку, а это нельзя холодным есть, и разогревать по второму разу – тем более. Каждый раз всех прошу – не опаздывать. Сын целыми днями пропадает, и ты туда же? Ну что за дело?

– В музей решил сходить, – ответил Федор Константинович, пропустив мимо ушей все остальные вопросы.

– В какой музей? – поинтересовалась Аня.

– В музей? – удивилась вместе с тем Валентина Матвеевна. – Что это с тобой? В самом деле?

– А что ж такого? Там выставка новая открылась – в краеведческом – хочу посетить. Экспозиция большая, так что к обеду не управлюсь, а туда-сюда ездить – сами понимаете, -он развел руками.

– Но почему именно сегодня? Именно сейчас? – Валентина Матвеевна не могла преодолеть в себе ощущение странной недоговоренности, а может быть даже обмана?

– Потом расскажу, – свернул разговор Федор Константинович, явно не желая вдаваться в подробности.

– Ну вот, как всегда, – расстроилась Валентина Матвеевна, – Борис ни свет ни заря прочь из дому, теперь вот ты за ним, а нам с Анечкой снова одним сидеть? Нехорошо получается?

– Так и вы куда-нибудь сходите, – нашелся Федор Константинович.

– Разве что с тобой, – парировала Валентина Матвеевна, – но ты же нас не приглашаешь?

– Нет, не приглашаю, – спокойно согласился Федор Константинович, – но вы и сами сходите, не пожалеете.

С тем он удалился.

Валентина Матвеевна и Аня переглянулись, недоумевая. Ни в какой музей они, конечно, не пошли, и остались дома. Аня так уставала на работе, что по выходным ей уже не хотелось никуда ходить, тем более, нужно было привести в порядок гардероб, постирать, прибраться в комнате и отдохнуть, почитать, наконец. Она вдруг и с удивлением обнаружила, что с тех пор, как приехала сюда, не прочла еще ни одной книги. Какие-то постоянные заботы, волнения, огорчения и прочее незаметно растаскивали ее время по мелочам, так что на книги – ее любимые книги – совсем ничего не оставалось. А с тех пор, как вышла на работу, и говорить нечего: времени едва хватало даже на собственного мужа.

И вновь мысли Ани приняли не самый приятный оборот. Она снова расстроилась, вроде бы без причины. Она уединилась в комнате, и предалась своим горестным мыслям вся без остатка, пытаясь разобраться и понять, что же произошло и происходит. Отчего вдруг исчезло то ощущение безграничного счастья, оказавшееся таким мимолетным? Отчего? Все тонуло в каком-то вязком болоте, которое поглощало все самые светлые и радостные минуты, превращая дни в одинаковые серо-зеленые пузыри.

Борис, ее Боренька, целыми днями пропадал на работе. Они почти с ним и не виделись теперь, только по вечерам. В доме царили чужие и чуждые ей порядки, под которые приходилось подстраиваться, снова теряя частички себя и тех отношений с мужем, которые так и не удавалось выстроить так, как хотелось, как она мечтала вначале: только вместе, только вдвоем, навсегда…

Она любила Бориса, очень любила, и ей все время хотелось быть вместе с ним – видеть его, прикасаться, держать за руку, обнимать, целовать и не только. Может быть, ей не хватало свободы в проявлении чувств, оттого, что постоянно приходилось помнить, что они не одни, и следить за собой, постоянно оглядываясь и сдерживая себя. И тогда глубоко запрятанная внутрь обида и неудовлетворенность прорывалась раздражением по другим поводам, по пустякам. И она высказывала Борису то, что высказывать не следовало, но что кроме него высказать было некому.

Говорят, что всякие чувства прекрасны только в развитии, а любовное чувство – в особенности. И Анечка, не отдавая себе в том отчета, болезненно ощущала это отсутствие развития. И оттого, наверное, испытывала какое-то смутное и неясное постоянное ощущение отсутствия чего-то важного. И тогда ей казалось, что счастья нет, хотя с виду все было – лучше некуда. И чего еще желать?

И вот она одна сидела в комнате и печалилась. Она собиралась делать какие-то дела, но делать не хотелось. Она чувствовала себя, как выжатый лимон, и ей хотелось только лечь и уснуть, чтобы больше не думать ни о чем таком, потому что иначе никак невозможно было победить в себе эти мысли, отвлечься от них, развеяться. Можно было бы, конечно, пройтись, подышать свежим воздухом, но прогулки тоже не доставляли ей большого удовольствия, потому что опять же наводили на мысли не самые приятные. Этот городишко не шел ни в какое сравнение с Москвой, это было понятно с самого начала. Но Аня никак не могла перестать сравнивать. Она не могла представить себе, что проживет здесь остаток своей жизни, только еще начинавшейся. Эти угрюмые бедные пятиэтажки, эти старые дырявые дворы, эти улицы с разбитым асфальтом, эти ржавые маршрутки, эти убогие магазины, оставшиеся еще с советских времен. Все это постоянно наводило на нее тоску и уныние, повергало в какое-то сомнамбулическое состояние сна, от которого она так мечтала очнуться.

Аня сама не заметила, как заснула, притулившись к спинке старого кресла, кое-как умостившись среди развешанной на спинке и подлокотниках одежды, которую она как раз собиралась разобрать и постирать.

Ее разбудил голос Бориса в прихожей. Он вернулся? Анечка глянула на часы – полтретьего – как раз к обеду. А я… – она наспех убрала волосы и протерла глаза.

Она так ничего и не сделала.

– Привет, моя дорогая, – произнес Борис, входя к ним в комнату. – Как поживаешь? Что делаешь?

Он нежно поцеловал Анечку в шею, обнял ее и поднял на руки.

– Что делает моя принцесса? Не грустит ли она?

– Ты уже вернулся? Насовсем? – спросила она с надеждой.

– Да, вот пришел проверить, как вы тут одни справляетесь, – улыбнулся он.

Он опустил ее на кровать и стал переодеваться. Аня смотрела на его красивое и сильное тело, на движения с какими он снимал и развешивал на плечиках рубаху, складывал брюки. Так движутся леопарды, молодые и сильные, уверенные в себе, и оттого расслабленные, чье гибкое тело в любую секунду может напрячься, сконцентрировав в себе мощный заряд, и совершить бросок, или удар, или прыжок, и затем вновь размягчиться.

Ей хотелось смотреть на него, и чтобы он не одевался, и не уходил никуда, а остался бы с нею, теперь же, сейчас, и ласкал бы ее, как леопард ласкает свою подругу, дико и страстно, и нежно…

– Боря! – послышался из соседней комнаты голос Валентины Матвеевны, – ну, где вы там? Идите скорее. Я уже накрыла. Суп остывает. Вы слышите?

– Уже идем! – ответил он, повысив голос. – Пошли, – сказал он, посмотрев на Аню, полушепотом, бархатно-тихо, как леопард, который рычит-мурлычет, прикрывая янтарные глаза.

– Идем, – вздохнула она и улыбнулась почти через силу.

Глаза ее потухли, и супа совсем не хотелось.

Не успели сесть за стол, как входная дверь открылась, и вошел Федор Константинович.

– Как раз вовремя подоспел, – проговорил он, снимая пальто в прихожей. – Мать порадовал.

Валентина Матвеевна несла из кухни супницу и столкнулась с мужем в прихожей.

– А говорил, что не придешь, – удивилась она.

– Вот, порадовать тебя решил, – улыбнулся Федор Константинович, – в срок уложился.

Он направился мыть руки. Валентина Матвеевна тем временем отправилась за дополнительным прибором.

– О, вся семья в сборе, – констатировал Федор Константинович, входя в комнату. – Отпустили что ли? – обратился он к Борису.

– Раньше закончил.

– Отлично, как раз по делу, – усмехнулся он чем-то своему, явно пребывая в приподнятом настроении.

– Ну, как сходил? – спросила Валентина Матвеевна. – Как выставка?

– Отлично, просто отлично. И вам всем советую непременно посетить.

– А где он был? – спросил Борис у матери.

– В краеведческий музей ходил, на выставку какую-то.

– Ничего себе, чего это на тебя нашло? Или там что-то необыкновенное, а?

– Захотите, сами сходите. Я вам пересказывать не буду, – ответил Федор Константинович. – Но я вам вот что скажу… Борис, подай соль, пожалуйста… а именно: завтра мы с вами все вместе идем в гости к одним моим хорошим знакомым, так что по такому случаю попрошу ничего на завтрашний день не планировать. Все согласны?

– Предложение, прямо скажем, неожиданное, – ответил Борис.

Теперь он держался с отцом несколько отчужденно.

– А к кому идем? – поинтересовалась Валентина Матвеевна. – И во сколько?

– И по какому случаю? – добавил Борис с плохо скрытой иронией.

– Завтра все узнаете. Пойдем пораньше, к обеду.

– Что-то отец у нас сегодня весь день загадками говорит, – заметила Валентина Матвеевна.

Аня сидела молча, не принимая участия в разговоре. Она уже привыкла к тому, что Федор Константинович очень странный и необычный человек, и что с ним ухо надо держать востро, – по его же собственному выражению. Так что Аня, чтоб лишний раз не попасть впросак, старалась говорить поменьше и молча делать то, что ей велят. Она кивнула, соглашаясь.

Хотя, на самом деле завтра идти ей никуда не хотелось, тем более к каким-то неведомым знакомым Федора Константиновича. Более того, она буквально пришла в отчаяние от данного предложения. Единственный день, который они могли бы провести вдвоем с Борисом, снова загружается какими-то посторонними и совершенно ненужными ей мероприятиями. А потом снова целую неделю на ходить работу, в надежде, что хоть в следующие выходные они смогут побыть вместе и только вдвоем. Но там как всегда опять что-нибудь нарисуется, и снова ждать целую неделю. Это становилось мучительным, просто невыносимым.

Отказавшись от чаю, Аня снова удалилась в свою комнату. Она вновь сидела в том самом кресле на так и не убранных одеждах, и вновь предавалась своим горестным мыслям.

«Что же делать? Что же делать? – думала Аня. – Неужели же нет никакого выхода? Должен быть. Потому что дальше так продолжаться не может. Просто не может! Но что же делать? Боря работает, я работаю, но о том, чтобы снять квартиру и речи нет: и так едва хватает. Терпеть и ждать? Но чего? Ничего не изменится. Это же ясно, как день. Уехать? Может быть вообще уехать отсюда? Но как? Даже если мать меня простит, то Бориса – никогда. И там будет тоже самое, что здесь. Только еще со скандалами по поводу и без повода. А так, как сейчас, не знаю, насколько меня еще хватит. Господи, ну почему у меня вечно так? Ну, живут же люди? И по-хорошему, и не ссорятся, и любят друг друга, и всем места хватает? Вон, сестра у Бори – живут в своем доме, отдельно от всех. Ведь это отец им сделал. Но – об этом тоже можно забыть. Нам он ни за что не поможет, оттого что так поступили с ним, не честно. А он гордый, очень гордый. Скажет, позволенья моего не спросили, вот теперь и разбирайтесь сами, как знаете. Спасибо еще, что из дома не выгоняет, как некоторые…»

Тут Аня вспомнила о своей маме, и воспоминания эти были тяжелые, оттого что слишком противоречивые. Она вспомнила, как тосковала под Новый год, и как ей хотелось вернуться в Москву, и чтобы снова быть с мамой, как раньше. Пойти к кому-нибудь в гости, а потом на горку в парк – у них там такой красивый парк. И эти воспоминания заставили ее сердце сжаться от тоски по прошлому – прошлому, от которого она сама бежала. И подумав об этом, она вспомнила с обидой, такой же горячей, как в тот самый день, о том, как ее мать откровенно выставила Бориса в ответ на его предложение жениться. Страшно вспомнить! И как сама она потом рыдала, уткнувшись в подушку, а мать, вместо того, чтобы утешить, только сильнее расстраивала ее, рассказывая с кем она связалась.

Эти и подобные им мысли, цепляясь друг за друга, производили на Аню все более тягостное впечатление, и она, загнанная в ловушку собственных рассуждений, приходила во все более подавленное и безвольное состояние, когда жизнь кажется такой беспросветной, что остается только расплакаться. Что она, в конце концов, и сделала.

И в таком именно состоянии и нашел ее Борис, вскоре последовавший за нею.

Он совсем не ожидал такого поворота событий и растерялся:

– Анечка, миленькая моя, ты что – плачешь? Отчего?

Он присел рядом с ней.

– Ну, скажи мне, что случилось?

Она не отвечала, тщетно пытаясь справиться со слезами.

– Ну, хорошая моя, что с тобой? Кто тебя обидел?

– Никто, – ответила она угрюмо.

– Тогда не плачь, – он поцеловал ее в надутые губки, совсем как тогда в Сокольниках. – Не плачь. Хочешь, сходим куда-нибудь? В кино, может быть? Или в музей? Отец говорит, там интересно. Давай сходим? Куда хочешь?

И тут неумело нагроможденная плотина прорвалась, вся невысказанная обида хлынула наружу:

– Не хочу я никуда! – воскликнула-прошипела она, так чтобы не услышали в соседней комнате. – И завтра не хочу! Понимаешь? Пусть они сами идут, а мы чтобы дома остались. Зачем нам туда? Я с тобой хочу побыть, с тобой! Я не могу больше так! Пойми…

Она снова заплакала, спрятав лицо у него на груди.

Борис все понял.

Как всякий мужчина он ужасно не любил и даже боялся женских слез. И готов был сделать что угодно, лишь бы Анечка не плакала. Он пошел к отцу.

– Тут вот какое дело, – начал он без прелюдий. – Послушай, нам завтра с вами обязательно? Я так и не понял, если честно, куда вы собрались? И зачем нам… – он помолчал, ожидая, что отец что-нибудь скажет.

Но Федор Константинович слушал спокойно и внимательно, не перебивая.

– Знаешь, Аня что-то неважно себя чувствует, – объяснения приходилось сочинять на ходу, – вот я и подумал, что, может быть, наше присутствие завтра не очень обязательно?

Федор Константинович посмотрел на сына и ответил по-доброму, но тоном, не терпящим возражений:

– Нет, сын, завтра ваше присутствие там просто необходимо, так что я уже сказал и повторяю вновь: на завтра ничего не планируйте.

– Но, может быть, ты хотя бы объяснишь? – Борис начинал раздражаться, чувствуя себя как между молотом и наковальней.

– Завтра все узнаешь. Все, иди.

С тем отец погрузился в чтение газеты, всем своим видом показывая, что разговор окончен. И Борису ничего не оставалось, как вернуться к жене, не солоно хлебавши.

– Ну что? – Аня перестала плакать и ждала с надеждой.

Он только покачал головой в ответ.

Она вздохнула и поджала губки.

– Ты не расстраивайся, – нашелся Борис. – Давай мы завтра все-таки туда пойдем, а потом, может быть, пораньше уйдем. А родители останутся.

– Да куда – туда?! – она снова не выдержала. – Ты мне можешь хотя бы объяснить?

Борис понял, что попал в положение не самое удобное. В глазах Ани он выходил, казалось, чуть ли не маменькиным сынком, который делает только то, что ему родители говорят. И всем своим видом Аня желала показать ему, что именно так о нем теперь и думает.

– Я не знаю, – честно признался он. – Давай не будем ссориться, сходим, куда просят, и обещаю, что это в последний раз. Ты согласна?

– Я согласна! Я уже на все согласна! Разве ты не видишь?..

Борис не знал, что сделать, чтобы уладить ситуацию. И в глазах отца ему не хотелось выглядеть хлюпиком, который не может справиться с собственной женой. Значит, рано женился, подумает отец, и будет прав.

– Прости, – сказал он, с нежностью прикасаясь к ее руке. – Прости. Не сердись. Давай лучше сходим куда-нибудь. Вдвоем, – добавил он после небольшой паузы. – Может, в ресторан? Хочешь? Там, где музыка?

– Да у вас тут нет никаких ресторанов, – Аня никак не могла успокоиться, и хотела отнять руку.

– Есть, – Борис продолжал, с нежностью глядя на нее, и не выпуская из рук ее руки, – просто ты не знаешь. А я тебе покажу. Хочешь?

– У тебя денег нет на рестораны, – отступила она за последний заслон.

– Есть, – ответил он, чувствуя, что позиции сданы. – Для тебя – все есть.

– Ладно, – она улыбнулась сквозь слезы. – Пойдем.