Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том восьмой - Нелли Шульман - Страница 2

Пустынный, жаркий ветер реял над голым, усеянным камнями распадком, над холмами, покрытыми белым песком. Вдалеке, на горизонте, поблескивала синяя полоска моря.

Взгляд в бинокле, обежав площадку, остановился на трехметровой ограде, колючей проволоки, с пропущенным по верху электрическим кабелем. Зашелестел мягкий голос:

– Разумеется, по забору идет ток. Животные не рискуют к нему приближаться, они быстро все поняли. И другие… – он помолчал, – другие тоже… – профессор Кардозо говорил по-русски почти без акцента.

На площадке деревянной вышки, стоящей за ограждением, вихрь трепетал накрахмаленную скатерть. К хорошо заваренному, турецкому кофе и зеленому чаю, принесли сушеные абрикосы, изюм, блюдо с россыпью орехов и сочные мандарины. Пахло виргинским табаком. Опустив бинокль, Лаврентий Павлович Берия постучал американским Camel о крышку золотого портсигара:

– И где они, профессор? Мы здесь торчим полчаса, а на площадке, – он указал вниз, – пока никто не появлялся… – от ухоженной, короткой профессорской бороды веяло сандалом. Он достал доминиканскую сигару из шкатулки, антикварного серебра. Профессор носил легкий, льняной пиджак цвета сливок и итальянские мокасины, на босу ногу:

– Животные пустыни… – наставительно сказал Кардозо, – предпочитают ночной образ жизни. Остальные обитатели полигона тоже, зачастую, появляются наверху только с наступлением темноты. В конце концов, они выросли с прайдом, если можно так выразиться, и приобрели его привычки… – кроме Берия и профессора на площадку поднялся еще один человек. Кардозо бросил косой взгляд в его сторону:

– Давно его не было видно, почти полтора года. Наверное, выполнял какое-то особое задание. Он немного похудел, но выглядит хорошо… – куратор, Наум Исаакович Эйтингон, пока молчал, тоже рассматривая полигон в бинокль. Кардозо налил себе кофе:

– Я вас познакомил с папкой, Лаврентий Павлович. Эксперимент начался четыре года назад, следуя заданию, полученному от Академии Наук СССР… – Кардозо, тонко улыбнулся. Академия Наук понятия не имела о происходящем на острове Возрождения:

– Однако аспирантка пусть считает, что опыт согласован с Академией, – заметил он, весной сорок девятого года, в разговоре с Эйтингоном, – в конце концов, такие… – Кардозо поискал слово, – мероприятия, противоречат научной этике… – Наум Исаакович хмыкнул:

– Думаете, американцы этим не занимаются… – после гибели Матвея у них не осталось доступа к научным программам армии США. Кардозо почесал бровь:

– Откровенно говоря, я не психолог, не специалист, однако у американцев гораздо шире доступ к примитивным культурам. В СССР они тоже имелись, но вы перетащили людей из первобытнообщинного строя в коммунизм… – он усмехнулся:

– В результате, теорию Марра… – профессор, откровенно, скривился, – вам никак не проверить. Не то, чтобы надо было проверять эту антинаучную чушь. Впрочем… – Кардозо полистал папку, – девушка хороша собой, а остальное неважно… – бывшая аспирантка профессора, защитив диссертацию по лекарственным травам, трагически погибла. Кардозо выбрал новую девушку, психолога, специалиста по развитию детей. Эйтингон не отводил бинокля от площадки:

– Никто не ожидал, что Берия так заинтересуется экспериментом. В конце концов, все начиналось с единственного подопытного экземпляра… – теория Марра, за четыре года, оказалась разгромленной. Гвоздь в крышку ее гроба вбил лично товарищ Сталин, выпустивший работу по языкознанию:

– Но теория Марра больше не важна… – Эйтингону почудилось движение в распадке, – перед нами другой проект, иного масштаба… – Марр настаивал на происхождении языка от, как выражался исследователь, «трудовых выкриков».

– Сал, бер, йон и рош… – Наум Исаакович, незаметно, поморщился, – правильно говорил Кардозо, редкостная ересь… – перед началом эксперимента профессор подал ему справку. Выходило, что официально, подобные исследования проводили только в средние века:

– Что тоже ничем не подтверждено, – сказал Кардозо, – и вообще, нельзя считать такое исследованиями. Но тогдашних правителей интересовало, на каком языке заговорит ребенок, искусственно оторванный от человеческого общества. Они передавали младенцев глухонемым нянькам, например, или лишали их какого бы то ни было ухода. То же самое сделаем и мы, но в нашем случае, мы убьем двух птиц одним камнем, – заметил Кардозо, – изучим процесс появления языка и выживания человека, в экстремальных условиях. Это полезно, для военных целей… – Эйтингон не отводил бинокля от распадка:

– Лаврентий Павлович, – негромко, сказал он, – посмотрите. У них, кажется, есть норы… – Кардозо покашлял:

– Мы не посещаем полигон, это поставило бы под угрозу чистоту эксперимента. Я понятия не имею, что происходит под землей. К сожалению, мы пока не обладаем техническими приспособлениями, для слежки за внутренней жизнью группы. Время от времени мы забираем… – он помялся, – участников в лаборатории, используя для обездвиживания выстрелы, со снотворным… – Берия поднял бинокль:

– Над техникой мы работаем. Она пригодится и для других целей. В общем, все, как в зоопарке. Впрочем, вашим подопечным и место в зоопарке… – Кардозо, неожиданно, весело, отозвался:

– Вы удивитесь, насколько сильна человеческая личность, даже в таких условиях обитания, даже в раннем возрасте. Но, разумеется, не у всех участников… – Берия поинтересовался: «Сколько их там?». Кардозо задумался:

– Все отправки на площадку документируются. Тридцать человек, за четыре года. Однако видим мы не всех… – он развел руками, – у нас нет возможности проверить судьбу членов группы. Спросить мы у них тоже ничего не можем… – он рассмеялся, – то есть можем, но они ничего не поймут. Не забывайте, они живут бок о бок с хищниками… – волки, населявшие полигон, днем спали. Эйтингон вгляделся в распадок:

– Там совершенно точно кто-то копошится… – в ярком солнечном луче блеснули спутанные волосы, золотистого, пшеничного цвета. Кардозо кивнул:

– Нам повезло. Мы ее называем Принцессой. С нее начался эксперимент, четыре года назад… – Берия ответил:

– Я помню. Отличное физическое развитие. Я бы сказал, что ей все восемь лет, а вовсе не пять… – он повернулся к Кардозо:

– Вы мне давали читать перевод статьи, французского аналитика, Лакана, довоенных времен… – профессор кивнул:

– Да, из материалов к диссертации аспирантки. Впрочем, по понятным причинам, на такие статьи она ссылаться не будет… – кампания, осуждающая так называемое низкопоклонство ученых перед западом, до сих пор гремела во всех газетах:

– Лакан аналитик, – добавил Кардозо, – а психоанализ считается… – он повел рукой:

– В общем, у нас есть генетическая лаборатория, в составе биологической шарашки, а на материке и генетика, и кибернетика, и анализ не в чести… – Берия хмыкнул:

– С вашими успехами, вам пора завести шарашку для психологов. Работниками мы вас снабдим… – он щелкнул пальцами:

– Наум Исаакович, запишите себе. Пациентка Лакана, насколько я помню, вернулась в человеческое общество примерно в возрасте двух лет… – Кардозо подтвердил:

– Именно так. Но до шести лет она не произнесла ни слова. Тем не менее, потом она заговорила. Однако, она подверглась насилию, а у них… – он махнул на площадку, – судя по данным осмотров, ничего такого не происходит. То есть пока не происходит. Самым старшим в группе всего лет семь… – Берия ткнул окурком в хрустальную пепельницу:

– Забирайте ее в комплекс… – распорядился министр, – пришло время познакомиться поближе с нашей Принцессой… – подняв трубку полевого телефона, Кардозо велел охранникам:

– Несите на вышку снотворное, я встречу вас внизу.

В последний раз Эйтингон видел Принцессу, как называли девочку во внутренних папках шарашки профессора Кардозо, два года назад. Покуривая сигару, он разглядывал голую комнату, за особым, односторонним, пуленепробиваемым стеклом:

– Правильно, тоже в марте. Я летел с Дальнего Востока на китайскую границу. По дороге я заглянул сюда, проверить, как обустраивается аспирантка, как дела у наших подопечных. Но тогда никого из группы не забирали в комплекс, я наблюдал за ними издали, с вышки… – в апреле пятьдесят первого, следуя сведениям от китайских коллег, Наум Исаакович, наконец-то, нашел и расстрелял Осман-батыра:

– Мерзавец ничего не сказал… – он сжал зубами окурок, – мы понятия не имеем, куда делась проклятая Марта. Сколько я с ним ни бился, он молчал. Стэнли, в Лондоне, тоже ничего не сообщает… – вынырнув на поверхность весной сорок восьмого года, в Берлине, дочь Кукушки опять исчезла из вида:

– Саломея не нашла ее в Израиле. Сука, она еще отплатит, за предательство. И Ягненок тоже, все равно, что мертв. Именно он навел американцев на Матвея… – расстрел Осман-батыра не помог.

Осенью пятьдесят первого года Наума Исааковича, прямо из министерского кабинета, препроводили в подвальный этаж, во внутреннюю тюрьму Лубянки. По рассказам Серебрянского, он знал, чего ему ожидать:

– Меня не расстреляют, я слишком ценный работник. Яшу тоже не тронут, он все свалит на меня… – очных ставок им не давали, однако, покинув камеру на прошлой неделе, Эйтингон обнаружил товарища Яшу в его кабинете:

– Кажется, он вообще миновал отсидку. Впрочем, о таких вещах мы не говорим… – Яша даже глазом не моргнул, увидев товарища Котова, в неизменной, твидовой кепке:

– Он заметил, что я лучше выгляжу, – коротко усмехнулся Эйтингон, – что отдых пошел мне на пользу… – Наум Исаакович не сомневался, что его семья в порядке:

– Так и оказалось. Им оставили квартиру и дачу, старших не сняли с министерских должностей… – жена, вытирая слезы, принесла Эйтингону пачку аккуратных конвертов, подписанных его почерком:

– Комар носа не подточит, – он читал знакомые обороты, – у министра Берия хватает заключенных филологов… – судя по письмам, последние полтора года Наум Исаакович пребывал в длительной, служебной командировке. Семья, впрочем, его интересовала мало:

– Меня интересует только одно, вернее, одни… – на допросах он видел фотографии девочек и мальчика. Эйтингон напоминал себе, что, с техническими возможностями министерства, ему могли подсунуть безукоризненную фальшивку. В телефонном разговоре ему отказали, как не сообщили и место, где находятся дети:

– Им могли поменять имена и фамилии, могли разделить, сунуть в захолустный детдом, или в лабораторию, вроде этой… – Эйтингон едва сдержал дрожь. Третьего дня, в самолете, идущем на Аральское море, сидя напротив министра, он решил прекратить игры:

– Пошло оно все к черту. Я должен знать, что случилось с Анютой, Наденькой и Павлом… – услышав вопрос, Берия удивился:

– Вам показывали фото, Наум Исаакович… – Эйтингон видел свое отражение в стеклах золотого пенсне министра, – что вам еще надо? Дети здоровы. Они, как и Саша, растут на попечении нашей советской родины… – осиротевшего сына Героя Советского Союза Гурвича, по особому распоряжению министра, досрочно приняли в суворовское училище, находящееся под патронажем НКВД.

Наум Исаакович не успел навестить мальчика, по выходу из тюрьмы, но по телефону голос Саши звучал весело:

– Товарищ Котов, рапортует суворовец Гурвич… – отчеканил мальчишка, – поздравляю вас с успешным выполнением задания партии и правительства… – Эйтингон понял, что парня тоже кормили фальшивками:

– Но сказать правды я ему не могу, даже когда мы встретимся… – он подавил желание закрыть глаза, – я не хочу рисковать детьми… – министр, раздраженно, повторил:

– Что вам еще надо? Занимайтесь служебными обязанностями, вы долго отсутствовали на рабочем месте… – Эйтингон сам удивился своей настойчивости:

– Мне нужен звонок… – упрямо сказал он. Берия повертел серебряную гильотинку, для сигар:

– Мне, то есть Советскому Союзу, нужна Ворона… – отрезал министр, – quid pro quo, как говорится. Когда доктор Кроу окажется в СССР, мы подумаем о звонке, и, может быть, даже о личной встрече вас и детей… – на Эйтингона повеяло запахом дорогого коньяка, английского лосьона, для бритья. Берия перегнулся через самолетный столик, полированного ореха:

– Помните, их жизнь зависит от вашего поведения… – Наум Исаакович помнил.

Загорелая до черноты, высокая, крепкая девчонка слонялась по комнате. Грязные, сбившиеся в колтун, золотистые волосы падали ниже талии. Изредка останавливаясь, Принцесса почесывалась. Склонив голову, девочка разглядывала темное стекло:

– Глаза у нее материнские. Она вообще, похожа на мать… – профессор Кардозо, разумеется, понятия не имел, кого ему привезли на полигон, для эксперимента по развитию языка, у детей:

– Тогда это был язык… – Эйтингон отпил кофе, – потом Берия велел перевести мероприятие на военные рельсы. Проверка возможностей организма, в экстремальных условиях… – за два года девочка еще больше вытянулась:

– Отец у нее, наверное, был высокий. Впрочем, и мать не маленькая. Пойди еще, пойми, кто ее отец…

Отцом Принцессы мог быть один из десятка литовских бандитов, застреленных на глухом хуторе, весной сорок девятого года. Годовалую девочку, не тронутую пулями, нашли под изрешеченным автоматными очередями трупом матери. Эйтингон сразу понял, кто перед ним:

– Мы искали ее, после побега мерзавцев, с Каунасского аэродрома, но она как сквозь землю провалилась. Теперь ясно, что она ушла в леса, к дружкам, присоединилась к банде… – выстрел матери Принцессы оставил Науму Исааковичу шрам, на левом боку.

Дочь фальшивой Ядвиги Алехнович, вернее, Калиновской, уставилась на стекло в стене. Девочка никак не могла его видеть, но Наум Исаакович чувствовал себя неуютно:

– Мы не знаем, как ее зовут, и никогда не узнаем. В год она еще не говорила, а теперь и не заговорит… – группа пользовалась звуками и знаками, но никто не мог в них разобраться:

– Мы не отправляем на полигон детей старше двух лет, – пожал плечами профессор, – к этому времени, они еще не владеют фразовой речью… – в динамике, над стеклом, раздалось щелканье. Принцесса цокала языком:

– Они никогда не видели огня, они живут на сырой рыбе… – часть площадки граничила с морем, – на клубнях и яйцах птиц. Вообще, обнародуй мы исследование, научный мир пришел бы, что называется, в экстаз. Настоящие Маугли, как у Киплинга… – по словам Кардозо, многих детей подкармливали самки, из волчьей стаи:

– Они даже охотятся вместе, на газелей… – дверь распахнулась, профессор, весело сказал:

– Все готово. Я водил Лаврентия Павловича в экспериментальное крыло, знакомил его с работой фармакологов… – на острове Возрождения доводили до ума, как выражался Кардозо, немецкий первитин и американские препараты метамфетаминов.

– Очень впечатляюще… – Берия шагнул в комнату, – значит, вы считаете, что контингент экспериментальных палат заинтересуется Принцессой… – он повернулся к Эйтингону:

– Я хочу посмотреть на ее реакцию, при виде других людей. Все исследования проводят, пока члены группы находятся под наркозом. Однако надо проверить, как она ответит на ситуацию возможного насилия… – профессор кивнул:

– Они подростки. Кроме того, на их гормональный фон влияют лекарственные препараты. Вы сами их видели… – фармакологи работали с осиротевшими немецкими детьми, доставленными из бывшей Восточной Пруссии:

– Они выживали в лесах, – смешливо сказал Берия, – у них нет никаких тормозов. Вы еще и пичкаете их таблетками маршала Геринга, как говорили нацисты. Мне надо увидеть, как поведет себя Принцесса… – девочка поскребла одной босой ножкой другую, провела пальчиком по стене. Наум Исаакович велел себе молчать:

– На ее месте, завтра, могут оказаться Анюта и Наденька. Я буду стоять за стеклом, и ничего не смогу сделать. Я не имею права подвергать девочек опасности… – Берия оглянулся:

– Вам здесь надо поставить кресла, как в театральной ложе… – профессор кивнул: «Непременно». Принцесса все бродила по комнате, разглядывая наглухо запертую, внутреннюю дверь. Кардозо наклонился к динамику: «Запускайте стаю».

Ко второй перемене, запеченному на углях мясу газели, подали соус, из кислых слив и хорошее, французское бордо. В хрустальных бокалах золотилось шампанское. Молчаливая обслуга, в форме МГБ, унесла пустое блюдо, с устричными раковинами, тарелки с остатками холодного супа, с водяным крессом:

– По-грузински, называется цицмати… – Берия щедро помазал мясо соусом, – а это ткемали. Марр, хоть и был шарлатаном, но зерно правды в его теории есть. Он считал, что все мировые языки происходят от кавказских. Кавказ, действительно, колыбель цивилизации, такого соуса больше нигде не найдешь…

Обед накрыли на мраморной террасе личных апартаментов профессора Кардозо. За пальмами лежал пляж, золотистого песка, с причалом для яхты. На темной глади моря перемигивались огоньки патрульных катеров. У бассейна расставили глиняные светильники. Огоньки свечей мерцали в теплом ветре, на небо высыпали крупные звезды.

Лаврентий Павлович постучал вилкой, по резному бокалу, богемского хрусталя:

– Предлагаю тост! За успехи советской науки, за неутомимое движение мысли, к высотам коммунизма, под мудрым руководством нашего вождя, товарища Сталина… – профессор зааплодировал первым. Наум Исаакович усмехнулся:

– Такие, как он, всегда выживут. Он лизал задницу нацистам, болтался в лагере у параши, а теперь получил советское гражданство, партийный билет и орден Трудового Красного Знамени… – университетский пост или избрание в Академию Наук, Кардозо, впрочем, ждать не стоило:

– Он известный человек, – заметил Берия, в самолете, – до войны его фотографии печатали и светские журналы. Все считают, что он скончался, после освобождения из Аушвица. Пусть считают и дальше… – профессор, судя по всему, в Академию и не рвался:

– Он выступил на здешнем партийном собрании… – кисло подумал Эйтингон, – осуждал коллег, арестованных в Москве… – газеты, который месяц, сообщали о подлом предательстве врачей, травивших, по заданию западных разведок и буржуазных сионистов, высшее руководство страны. Эйтингон ни в грош не ставил наскоро сляпанное дело:

– Все шито белыми нитками. Иосиф Виссарионович отыгрывается на евреях, за неудачу с Израилем. Вряд ли нам удастся вернуть страну на социалистический путь развития… – Наум Исаакович не боялся высылки евреев куда-нибудь в в Казахстан или Сибирь:

– Чушь, такого никогда не случится. Бедняг докторов расстреляют, по радио выступит еще пара мамзеров, вроде Кардозо, и на этом все стихнет. Кардозо такие речи произносил еще в Голландии, по заданию СС, в бытность свою председателем юденрата…

За обедом профессор развлекал министра рассказами о большой охоте, в Африке:

– Здесь, к сожалению, кроме баранов и газелей, стрелять некого… – развел руками Кардозо, – на экваторе я охотился на львов, в Манчжурии, на тигров… – Берия заметил:

– Товарищ Котов у нас тоже ходил на тигров, на Дальнем Востоке. У нас большая страна, Давид Самойлович. Может быть, мы организуем экскурсию. Елена Сергеевна познакомится с просторами СССР… – он подмигнул девушке, – до здешней должности, вы, наверняка, дальше Химок не выезжали… – аспирантка, москвичка, нежно покраснела. Девушка носила комсомольский значок и смотрела Кардозо в рот:

– Ей двадцать четыре года, – вспомнил Наум Исаакович, – сюда ее прислали в двадцать два. Еще пара лет, и для профессора придется готовить новое досье. Очередная трагическая смерть молодого ученого. Впрочем, в СССР нет недостатка в юных аспирантках… – ветер играл белокурыми прядями, на стройной шее девушки. Елена Сергеевна, восторженно, сказала:

– Результаты сегодняшнего опыта, товарищи, превзошли все наши ожидания! Стало понятно, что пассивное владение языком мобилизуется, в случае ситуации опасности, стресса… – она добавила:

– Жаль, что на записи, из-за криков, ничего не разобрать. Но ясно, что подопытный экземпляр владеет несколькими словами. Должно быть, она переняла речь у более старших членов группы… – Принцесса отделалась несколькими синяками и царапинами. Стаю, как называл подростков Кардозо, пришлось разгонять с оружием. Охрана стреляла холостыми залпами:

– Но Принцесса основательно покусала кое-кого из парней, – вспомнил Наум Исаакович, – паре человек пришлось зашивать раны. Она пыталась выдавить глаза нападавшим, и вообще, ее было не удержать. Она чуть ли не по потолку бегала… – девочка спала, получив укол успокоительного средства:

– Нам предстоит большая работа, – деловито сказала Елена Сергеевна, – надо пока оставить экземпляр в комплексе. Надо записать речь, вернее, фрагменты речи, разобраться в звуках и знаках. Более того, мне показалось, что объект писал, на стене, вернее, водил пальцем. Это может быть рефлекторное движение, но на площадке встречаются выступы мела. В группе могли появиться подобия рисунков, как в первобытных культурах… – на стол поставили чеканный кофейник, черненого серебра, фаянсовое блюдо с мандаринами и орехами. На тарелках поблескивал сливочный, пахнущий розами рахат-лукум:

– Я всегда считал, что надо ограничивать сахар, в ежедневной диете… – профессор раскурил сигару, – берите лучше орехи, товарищи. Это эликсир здоровья. Вообще, надо придерживаться природной, я бы сказал, примитивной, схемы питания. Посмотрите, хотя бы, на Принцессу, – добавил Кардозо, – обычно, в условиях стресса, дети страдают так называемой психогенной карликовостью. В экспериментальных палатах есть такие экземпляры… – он поклонился в сторону министра, – я вам показывал… – Берия здесь называли по имени и отчеству, а Эйтингона именовали товарищем Котовым:

– Мы оба в штатском, разумеется, но здесь знают, кто такой Берия. Его портреты, в конце концов, печатают в газетах… – Эйтингон, медленно, чистил мандарин. Над столом витал запах крепкого кофе, американского табака:

– В общем, стоило ожидать, что Принцесса, учитывая условия ее обитания, тоже начнет отставать в развитии… – подытожил Кардозо, – однако вы видели данные ее осмотра. Отличные параметры, ростом она даже с десятилетнюю. Полового созревания пока нет, но я не удивлюсь, если и оно скоро настанет. Южный климат… – Кардозо повел рукой, – стимулирует развитие желез внутренней секреции, как у женщин, так и у мужчин… – аспирантка еще больше зарделась. Берия, с хрустом, разгрыз орех:

– Должен вас разочаровать, но Принцесса скоро отсюда уедет… – Елена Сергеевна, было, открыла рот:

– Уедет, – повторил Берия, – мы переводим ее в другую лабораторию, по соображениям научной необходимости… – Наум Исаакович, искоса, взглянул на министра:

– Она зачем-то ему понадобилась. Зачем? Ребенку пять лет, она явно не в себе и никогда не оправится. Она не сын Авербаха, не сын Поэта или мистера Майера… – Наум Исаакович давно составил аккуратные досье, на детей, могущих потом оказаться полезными:

– Но ведь он мне ничего не скажет, как не скажет, куда ее отвезут… – Берия щелкнул зажигалкой у сигареты Елены Сергеевны:

– Тем не менее, я бы хотел, чтобы вы меня познакомили с вашими заключениями, касательно Принцессы… – министр улыбался, – это поможет исследователям, которые займутся ей в будущем. Скажем, сегодня вечером, Елена Сергеевна, после обеда, у меня в апартаментах… – аспирантка смутилась:

– Если я не нужна Давиду Самойловичу, в лаборатории… – Кардозо, благодушно, ответил:

– Я сегодня работаю с фармакологами. Товарищи привезли очередной заказ, от министерства… – на острове Возрождения делали особые партии лекарств:

– После ареста врачей Иосифа Виссарионовича, именно Кардозо занимается его медицинскими нуждами… – вспомнил Эйтингон:

– То есть удаленно, ему не говорят, чьи это анализы… – профессор кивнул:

– Идите, Елена Сергеевна, расскажите Лаврентию Павловичу о ваших выводах… – Эйтингон был уверен, что Берия, под столом, давно положил руку на колено аспирантки:

– По его глазам видно, что просто так он ее не отпустит. Говорят, он вообще предпочитает несовершеннолетних… – Наум Исаакович напомнил себе о девочках и Павле:

– Молчи, нельзя рисковать их судьбой. Не интересуйся, что случится с Принцессой. Да и какая разница? Берия, наверняка, запрет ее в психиатрическую лечебницу…

По мраморному полу прошуршали осторожные шаги. Охранник в штатском наклонился к министру: «Лаврентий Павлович, срочный вызов. Москва на проводе».

Взлетно-посадочную полосу построили в отдаленном конце острова, огородив бетон колючей проволокой. Аэродром круглосуточно охранялся, патрули обходили периметр с овчарками. Отсюда не были видны унылые бараки, среди песков, владения эпидемиологов и химиков. Эйтингон поморщился от белого, беспощадного света прожекторов:

– Там все наглухо запечатано. К бревнам, как их называет Кардозо, пускают только в защитных костюмах… – опасности побега зэка, со здешнего лагпункта, не существовало:

– Здоровыми подопытные образцы можно назвать только в день оформления их в госпиталь… – заметил профессор, – потом коллеги приступают к экспериментам… – он вытер губы салфеткой:

– Должен сказать, что я весьма доволен качеством материала. Видно, что люди не голодали. Истощение, часто встречающееся среди переведенных сюда экземпляров, путает клиническую картину испытаний… – ученые, на острове, работали с арестованными бандитами, из Прибалтики и Западной Украины. Ожидая машины из комплекса, Эйтингон вспомнил:

– Между прочим, Принцесса кричала не на русском языке. Среди подростков, были не только немцы, но и литовцы, из малолетних пособников бандитов. Она слышала литовский язык, в раннем детстве… – Наум Исаакович выбросил сигарету:

– Чушь. Подростки, действительно, что-то орали, но Принцессу нашли на хуторе годовалым ребенком. Она ничего не помнит, и не может вспомнить… – Эйтингон держал пухлую, наскоро собранную папку, с отпечатанным на машинке ярлычком: «Принцесса». Он понятия не имел, куда переводят девочку:

– Берия торопится, ему надо возвращаться в Москву… – Лаврентий Павлович поделился новостями из столицы только с Эйтингоном. Наум Исаакович слушал шум моторов дугласов:

– Профессор ничего не знает. Вообще, никто, ничего не знает, пока известили только ближний круг… – Иосиф Виссарионович, судя по всему, перенес очередной удар:

– Но у него уже случались удары, – подумал Эйтингон, – правда, тогда рядом находились настоящие врачи, а не коновалы, с партийными значками. Если судить по показаниям из Нюрнберга, Гитлер, в последний год, разогнал специалистов, и сидел на уколах первитина. Но, может быть, с Иосифом Виссарионовичем, все обойдется. По их, кавказским меркам, он еще не старый человек… – Эйтингон тоже не чувствовал себя стариком:

– Шестой десяток, ерунда. Девочкам, осенью, всего восемь лет, а Павлу шесть. Пока у мужчины маленькие дети, он обязан быть молодым… – железные ворота распахнулись. На острове Берия ездил на бронированном, трофейном опеле:

– Автомобиль из гаража рейхсканцелярии… – вспомнил Эйтингон, – зачем здесь нужна бронированная машина? Бревна подыхают от сибирской язвы и химических ожогов, они не бросятся на кортеж министра. Тем более, никто не выпустит их из бараков…

За опелем шел закрытый, тоже трофейный санитарный грузовик. Наум Исаакович понял, что в кузов поставили носилки с Принцессой:

– Ее транспортируют привязанной. Наверняка, ей вкатили еще дозу лекарства, на всякий случай. Не надо, чтобы она устраивала цирк, и лазила по стенам самолета, на высоте пяти километров… – лицо Берия было недовольным. Наум Исаакович шагнул вперед:

– Самолеты готовы… – было ясно, что Принцессу везут не в Москву, – профессор собрал папку. Лаврентий Павлович… – Эйтингон замялся, – может быть, вам стоит взять Кардозо с собой? Он делал лекарства, для… – Наум Исаакович покашлял. Охранники стояли поодаль, однако он не хотел называть Иосифа Виссарионовича по имени:

– Кардозо отличный врач, он может… – Берия прервал его:

– В нынешней ситуации… – он смерил Эйтингона пристальным взглядом, – такой поступок вряд ли можно назвать обдуманным, Наум Исаакович… – чуть ли ни по слогам произнес министр:

– Вы понимаете, о чем я говорю… – Эйтингон понимал.

Берия забрал папку:

– В Москве хватает квалифицированного медицинского персонала, – ледяным голосом добавил министр, – занимайтесь своими обязанностями… – из фургона выгружали носилки. Эйтингон наклонился над Принцессой. Царапины замазали йодом, подбитый глаз заплыл. Длинные ресницы девочки дрожали:

– Ее постригли, вымыли голову, пока она спала… – короткие, золотистые волосы немного завивались, на висках девочки. Принцессе надели госпитальную косынку и маленькую, смирительную рубашку. Эйтингону она показалась просто выздоравливающей:

– Словно у нее было воспаление легких, или коклюш. Если бы ни царапины, ее даже можно было бы назвать миленькой. То есть нет, – решил он, – все равно, у нее материнское лицо, хмурое. Яблочко от яблоньки недалеко падает, она исчадье бандитов, врагов Советской власти… – исчадье бандитов мирно сопело носом.

Носилки загрохотали по бетону, Эйтингон сделал шаг ко второму дугласу:

– Вы куда, Наум Исаакович, – удивился Берия, – разве я велел вам покидать полигон? Вы курируете работу данной шарашки, вы должны оставаться на рабочем месте… – Эйтингон остановился:

– Я думал, что… – Берия передал папку офицеру, в форме МГБ:

– Зря думали. Это больше не ваша забота… – техники задраивали люк второго дугласа. Берия вспомнил отправленную им из комплекса радиограмму:

– Не след его туда пускать, не след, чтобы он вообще знал об учреждении. Принцессе пойдет на пользу общество других детей. Там работают отличные специалисты, они обо всем позаботятся. Девочка оправится, подрастет, мы начнем ее использовать, для наших целей. Как и его потомство, кстати. Надеюсь, они подружатся… – Берия добавил:

– Я с вами свяжусь, из Москвы. Всего хорошего… – министр легко взбежал по трапу своего дугласа. Разогнавшись, оторвавшись от полосы, самолеты ушли на север.

2 марта