Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том восьмой - Нелли Шульман - Страница 5

Тяжелые хлопья мокрого снега ползли по стеклу. Даже утром в репетиционном зале хореографического училища, на улице Коммунистической, горели белые, яркие светильники. Начало марта выдалось ненастным, город погрузился в сырую тьму. На рассвете по углам расклеили свежие выпуски «Правды». Черный шрифт расплывался под влажными следами метели:

– Бюллетень о состоянии здоровья товарища Иосифа Виссарионовича Сталина… Коммунисты и комсомольцы страны, в едином порыве, вышли на трудовую вахту, желая скорейшего выздоровления товарищу Сталину… – под ногами прохожих, на обледенелых тротуарах, валялись излохмаченные лепестки красных гвоздик. Перед праздником цветы продавали втридорога:

– Скоро понадобится еще больше букетов… – шептались люди, останавливаясь перед газетными щитами, – букетов и венков… – в областной газете напечатали стихи коммуниста, воспитателя детского дома Молотовского района, товарища Королёва:

Рядом поместили короткое сообщении об аресте группы врачей, орудовавших в городских поликлиниках и больницах:

– Находясь на содержании западных разведок и буржуазной, сионистской организации «Джойнт», предатели имели целью отравление руководителей области и города Молотова. Только благодаря бдительности советских граждан, шпионская сеть была вовремя разоблачена… – букет алых гвоздик, в вазе на рояле, ронял лепестки на самодельную открытку:

– Дорогая Екатерина Никодимовна, желаем вам трудовых успехов на ниве воспитания артистов советского балета! Ваши благодарные ученицы, в Международный Женский День… – неприметный человек, в сером костюме, устроившись на венском стуле, у запертой двери репетиционного зала, шуршал областной «Звездой».

По распоряжению, полученному художественным руководителем училища, гражданкой Гейденрейх, ежедневные уроки с этой ученицей, проходили без аккомпаниатора. Екатерина Никодимовна сама садилась к роялю, или отбивала такт ладонью.

Гейденрейх, осужденную за измену родине, выразившуюся в жизни в блокадном Ленинграде, сактировали, как инвалида в сорок втором году. Женщине влепили в паспорт штамп, запрещающий возвращение в столицы. Гейденрейх, с ее десяткой и поражением, как говорили в Усольском лагере, где сидела бывшая балерина, предпочла не интересоваться, откуда, каждое утро, появляется Наденька, как звали девочку.

Ученица стояла в красивом плие:

– Понятно, откуда. Ее привозят на трофейном опеле, с сопровождающим, при оружии. Она дочка кого-то из лагерных начальников, к гадалке не ходи…

Темные, тяжелые косы, девочка укладывала на затылке. Наденька носила аккуратные, атласные пуанты, пышную юбочку, дорогого тюля, явно заграничный, танцевальный купальник. Большие, карие глаза спокойно оглядывали репетиционный зал. За два часа экзерсиса и упражнений на полу, девочка едва ли говорила с десяток слов:

– Я даже не знаю, сколько ей лет, – задумалась Гейденрейх, – то есть на вид, восемь, или девять. Для классического танца она высокая. Она хорошо будет смотреться в народных композициях. Задатки у нее отличные, видно, что спортивная девочка… – Наденька легко садилась на шпагат и не просила перерыва, в занятиях.

Екатерина Никодимовна стучала ладонью по крышке рояля:

– Деми-плие, гран-плие, пор-де-бра… Следи за руками, Надя… – второй час занятий проходил не у станка, а в центре зала. Кинув взгляд на ученицу, Гейденрейх удивилась:

– Она знает, как делать это движение. Она второй раз ошибается, что с ней такое… – сопровождающий, позевывая, закрылся газетой. Девочка, безмятежно, не меняя позиции, взглянула на преподавательницу. Подойдя к ученице, поправляя ей руки, Екатерина Никодимовна не услышала, а уловила шепот:

– Avez-vouz ete a Paris, madame Catherine? – она похлопала длинными ресницами. Екатерина Никодимовна шевельнула губами:

– Oui.

– Dites-moi… – потребовала Надя. Произношение у девочки было безукоризненное.

– Plus tard, Nadine… – Гейденрейх, со значением, скосила глаза на двери:

– Merci… – Надя, немедленно, вернула руки на положенное место. На пухлых губах девочки, цвета спелой малины, промелькнула легкая улыбка. Старые часы с кукушкой пробили одиннадцать утра, Гейденрейх вернулась к роялю:

– Занятие закончено. До завтра, Надя, иди переодеваться… – сопровождающий, поднявшись, распахнул перед малышкой дверь. Екатерина Никодимовна полюбовалась прямой спиной:

– Осанка королевская, словно она аристократка, а не дочь гэбиста. Она, скорее всего, учит французский. В лагерях можно отыскать каких угодно преподавателей. Мне надо быть осторожной, и не болтать при ней лишнего… – репродуктор, в углу зала, пока молчал:

– Скорей бы он сдох… – пожелала Гейденрейх, – все только одного и ждут…

Приоткрыв форточку, затянувшись «Беломором», она проводила глазами скрывшийся в поземке, черный опель.

На заднем сиденье машины, среди кашемировых пледов, валялись цветные карандаши. Нырнув в машину, расстегивая каракулевую шубку, Надя закатила глаза:

– Даже здесь рисуете… – старшая сестра и младший брат склонились над альбомами. Аня, наотрез, отказалась заниматься балетом. Девочка, холодно, сказала их воспитателю, как себя называл обходительный человек, средних лет:

– Мне это неинтересно. Я не против уроков музыки, но на балет пусть ездит Надя… – они подозревали, что МГБ могло отыскать и заключенную преподавательницу балета, но решило воспользоваться находящимся под рукой хореографическим училищем.

Интернат, как называли пышное, ампирное здание, стоял на большом, огороженном участке, на берегу лесного озера. От проходной, с воротами мощного железа, до окраины города было всего полчаса на машине.

Покосившись на переднее сиденье, на шофера и шелестящего газетой сопровождающего, Надя нашла в складках пледа простой карандаш. Аня ездила с братом на занятия академическим рисунком, в художественный музей:

– Там тоже думают, что мы дети лагерных начальников, – криво усмехнулась Надя, – я по лицу Екатерины Никодимовны все понимаю. Но, может быть, она мне расскажет о Париже, хотя бы немного… – перегнувшись через плечо брата, она поинтересовалась: «Что это?». Павел поднял серые глаза:

– Мост Понте-Веккьо, во Флоренции. Нам сегодня рассказывали о рисунках Леонардо. Ты знаешь, что он придумал вертолет и водолазный костюм… – когда брат начинал говорить об искусстве, его было не остановить:

– Едва он начал ползать, он потянулся за карандашами и бумагой, – вспомнила Надя, – Аня тоже такая была… – машина шла мягко. Сестра, зажав зубами ластик, растушевывала купол какой-то церкви.

Они давно поняли, что ни в опеле, ни в апартаментах, в интернате, нельзя говорить ни о чем серьезном. Надя услышала слово еще на Дальнем Востоке:

– Жучки. Приспособления для прослушки называются жучками. Они записывают наши разговоры, снимают нас и показывают папе… – им объяснили, что отец выполняет важное задание партии и правительства. Воспитатель, прилетевший в Де-Кастри, улыбался:

– Советская страна заботится о детях героев, вы поселитесь в особом интернате. У нас есть лес, озеро с лодками, вы можете забрать туда собак… – он потрепал одного из мопсов по мягким ушам. Песик, мотнув головой, недовольно заворчал:

– Даже собаки их не любят, – мстительно подумала Надя, – хотя у них есть своя свора…

По ночам территорию интерната обходили патрули, в сопровождении немецких овчарок. Дети, жившие в комплексе, считали, что их родители находятся в секретных командировках. Левины, как значилось в их папках, ни в грош ни ставили эту чушь, по выражению Нади, но вели себя тихо. Выгуливая собак, в розарии интерната, старшая сестра, мрачно, сказала:

– Папу арестовали, а нас держат в заложниках, так это называется… – Аня махнула в сторону ампирных колонн:

– Они пусть что хотят, то и думают, но нас не обмануть. Но нельзя говорить, что мы обо всем догадались. Иначе нас могут разделить, или увезти от нас Павла… – девочки чувствовали себя ответственными за брата:

– Мы, хотя бы, немного помним мамочку, а он был совсем малышом… – по словам отца, их мать, товарищ Роза, коммунист и герой Сопротивления, погибла от рук беглых нацистов:

– Мы встретились на задании, – вздохнул отец, – ваша мама была замечательным человеком. До войны она вращалась в светских кругах, но оставила буржуазную жизнь, ради идеалов коммунизма и борьбы с оккупантами… – им разрешили взять на Урал альбом вырезок из журналов, со старыми фотографиями матери. Были там и снимки с Дальнего Востока. Сидя на диване в гостиной, мать держала два кружевных свертка. Отец, наклонившись, обнимал ее за плечи:

– Когда вы родились, – вспомнила Надя ласковый голос, – я сразу прилетел в Де-Кастри… – Левиной звали их мать. Настоящей фамилии отца они не знали, и не предполагали, что узнают. Воспитатель называл его товарищем Котовым:

– Папу зовут Наум Исаакович, – Надя задумалась, – он еврей, как и мама. Но вряд ли нам скажут его фамилию, такого ожидать не стоит… – дети в интернате вообще редко обсуждали родителей. В комплексе жило едва ли двадцать человек:

– Интересно, что старших нет, – поняла Надя, – самые старшие нашего возраста. Семь, восемь лет. Старшим не навешаешь лапши на уши… – в интернате собрали детей со всех концов Советского Союза. Надя с Аней слышали о Ташкенте, Риге и Тбилиси, о Каспийском море и Ленинграде:

– Павел хочет поехать в Ленинград… – она потянула к себе альбом брата, – он мечтает увидеть Эрмитаж… – мальчик, что-то, недовольно проворчал. Надя прошипела: «Потерпи минуту!»

В интернате устроили начальную школу, с небольшими классами. У них был закрытый бассейн, и даже вышка, для прыжков в воду. В зимнем саду стояла клетка с попугаями, детям разрешали держать в комнатах домашних собак и кошек:

– Кстати, давно никого не привозили, с января, – хмыкнула Надя, – давно никого не сажали, что ли… – вчера, в общей столовой, за праздничным чаепитием, им сказали о болезни товарища Сталина:

– Вы знаете, что вождь СССР заботится о каждом советском ребенке… – звенел голос воспитателя, – тем более, о детях героев страны, таких, как вы. Врачи делают все возможное, чтобы товарищ Сталин, как можно быстрее, вернулся к работе. Вам, октябрятам, тоже надо пожелать товарищу Сталину скорейшего выздоровления… – по мнению Левиных, все было просто:

– Папу арестовали по приказу Сталина, – Надя взяла карандаш, – если Сталин умрет, папу выпустят. Пусть он умрет, пожалуйста… – грифель забегал по бумаге:

– Elle a visite Paris. Elle a promis de me dire a ce.

Она показала строчку сестре и брату. Аня дрогнула ресницами, Павел оживился:

– Je veux savoir a propos de Italy… – забрав у него карандаш, Аня исправила ошибку в названии страны. Помотав головой, сестра написала только одно слово: «Attention!». Надя подумала:

– Она права. Какая Италия, вряд ли даже удастся узнать о Париже. Аня всегда очень осторожна… – сестра, аккуратно, замазала карандашом все французские фразы на листе. Обняв брата, Надя шепнула в теплое ухо:

– Ты еще поедешь в Италию, обещаю… – вывернувшись из ее рук, Павел, одними губами, буркнул: – Как обычно, мне даже спросить не разрешают…

По обе стороны пустынной дороги поднималась заснеженная тайга. Надя взглянула в затемненное окно опеля:

– Невозможно представить, что где-то есть Италия и Париж. Или Пекин, китайские ребята о нем говорили… – в интернате жили несколько детей китайских коммунистов. Им отдельно преподавали родной язык:

– Но и европейские языки они учат, со всеми, – Надя задумалась, – интересно, в настоящих школах, тоже обязательны три языка… – о настоящих школах дети в интернате понятия не имели:

– Никто из нас не успел поучиться на большой земле, – поняла Надя, – а с нами занимаются зэка, по глазам видно. Я сразу сказала Ане, что Екатерина Никодимовна тоже сидела… – опель подъезжал к главным воротам комплекса, сопровождающий обернулся. Надя обаятельно улыбнулась:

– Я тоже немного порисовала… – мужчина кивнул:

– Молодец. Сегодня к нам присоединится новая воспитанница. Мы надеемся, что вы подружитесь, милые… – замигала красная лампочка, заскрежетало железо. Въехав под табличку: «Стой! Запретная зона!», машина пошла к озеру, по дороге, вьющейся среди высоких, величественных сосен.

В библиотеке интерната, кроме советских детских книг, стояли и европейские издания.

Павел бродил между полками, рассматривая знакомые названия. Здесь держали Дюма и Жюль Верна, Карла Мая и Сетон-Томпсона. Сестры читали «Тома Сойера». Павел, в неполные шесть лет, пока предпочитал детские сказки. Рука заколебалась у сборника братьев Гримм. Он услышал из-за соседнего стеллажа щелканье камешков. Мальчик обрадовался:

– У них нет занятия, после обеда… – днем школьники уходили обратно на уроки. Ребят помладше распускали по спальням. Многие отправлялись в библиотеку или бассейн. Павел был уверен, за стеллажами уселся его тезка:

– Тезка и ровесник. Он после обеда, с другими китайцами, учит родной язык. Либо их раньше отпустили, либо вообще отменили занятия… – по приезду в интернат, китайцам дали русские имена, но Павел знал, что приятеля зовут Пенг:

– Это значит, спокойный, добродушный. Он именно такой и есть… – вывернув из-за стеллажа, Павел увидел коротко стриженую, черноволосую голову. Китайские ребята привезли в интернат набор для игры в крестики-нолики:

– Только на их манер, – смешливо подумал Павел, – но Пенг и на бумаге хорошо играет. В крестики-нолики, в морской бой… – за полгода жизни в интернате китайцы стали довольно бойко объясняться по-русски. Павел подхватил от тезки несколько китайских слов:

– Вообще я бы хотел с ними учиться, – понял мальчик, – в художественном музее нас водили в запасники, показывали китайские вещи. Они очень красивые. Было бы интересно туда поехать… – устроившись на полу, кусая от плитки шоколада, Пенг играл сам с собой. Опустившись рядом, смешав черные и белые камни, Павел улыбнулся:

– Давай я тебе пару составлю… – в его руке оказалась половина плитки. Мальчик вернул приятелю шоколад:

– Лучше ты поешь… – медленно сказал Павел, – ты только здесь сладости увидел… – в библиотеке было тихо. За стойкой шуршал газетами очередной воспитатель:

– Гэбисты, – подумал Павел, – Аня и Надя их так называют. У них не такие глаза, как у преподавателей. Здесь учителями работают одни зэка… – Павел хорошо знал, что такое зона, барак усиленного режима, и вольняшка:

– Даже в Де-Кастри вокруг нас были только заключенные, – понял мальчик, – папа нам ничего не говорил, но и так было понятно, кто они такие… – матери Павел не помнил совсем. Расставляя черные камешки на доске, он вскинул глаза на приятеля:

– Я, хотя бы, помню папу, а Пенг вообще ничего не знает, только свое имя и фамилию. И то, ему сказали, как его зовут. Его родители партизанили, он родился в землянке, на войне. В учебнике, у Ани и Нади, есть рассказы о таких детях… – сестры, на занятиях, читали о пионерах, героях. Пенг взялся за белые камушки:

– В Китае шоколада нет… – сказал мальчик, с сильным акцентом, – но я откуда-то знаю его вкус. Наверное, мне кажется… – на руке приятеля темнело родимое пятно, всегда напоминавшее Павлу очертания Италии:

– Сапожок, – весело подумал мальчик, – преподаватель, в музее, показывал нам карту. Флоренция и Венеция находятся на севере, а Рим, в центре. Папа навещал Рим, он рассказывал о Колизее и Ватикане… – Павел хотел выучить и итальянский язык:

– Преподаватель говорил, что в Эрмитаже, в Ленинграде, есть единственная в СССР картина Леонардо. Папа обещал отвезти нас в Ленинград… – в последний раз они видели отца полтора года назад. Павел напомнил себе, что их семью, хотя бы, не разделили. Аня и Надя были уверены, что у многих детей в интернате есть старшие братья и сестры:

– Только их сюда не привозили, – угрюмо, говорили девочки, – старшим ребятам не соврешь… – думая над ходом, Павел почесал густые, рыжеватые кудри:

– Ты на сестер не похож… – Пенг, неловко, выговаривал слова, – у них волосы, как у меня… – китаец положил ладонь себе на голову. Павел пожал плечами:

– Так случается. Я пошел в бабушку, или в дедушку… – хрипло забили библиотечные часы, с кукушкой. Пенг шевелил губами:

– И, ар, шен, шы… – Павел выучил от приятеля счет до десяти и умел рисовать эти иероглифы:

– То есть один, два, три, четыре… – спохватился Пенг, – мне надо идти. Урок перенесли, он сейчас начинается. Играй, у тебя хорошо выходит… – он подтолкнул Павла в плечо. Мальчик убежал, Павел склонился над доской:

– Он друг, поэтому так говорит. Мне плохо дается математика, как Наде. Но Аня с такими играми отлично справляется… – из-за стеллажа высунулась темноволосая голова именно Ани. Павел, единственный, различал сестер:

– То есть когда они молчат… – хихикнул мальчик, – если они рот раскрывают, все становится понятно… – увидев доску для китайской игры, Аня, деловито, спросила: «Где Пенг?».

– У него сейчас занятия… – недоуменно отозвался Павел, – а что случилось… – сестра вздохнула:

– Ты знаешь что-то по-китайски, пару слов… – мальчик кивнул: «Да». Аня скомандовала: «Собирай камни, и пошли. Нужна твоя помощь».

– Ни хао! – для верности, Павел, еще раз, повторил: «Ни хао!».

На него, из-за сомкнутых пальчиков, настороженно взглянул один блестящий, голубой глаз. Девчонка, в синем платье, без чулок, забилась в угол спальни, закрыв лицо руками. Они видели только коротко стриженые, золотистые, немного вьющиеся волосы.

Чулки и туфли валялись на текинском ковре, рядом с кроватями сестер. Павел спал в отдельной, маленькой комнате, но часто, по утрам, прибегал к Ане или Наде. Сестры и сами, нередко, дремали в обнимку. Собаки устраивались где-то в ногах, уютно сопя.

Подъем в интернате начинался в семь утра. Аня к этому времени успевала выгулять мопсов и умыться:

– Она всегда рано встает, а Надя любит поспать, как я… – Павел поднял глаза на сестер:

– Почему вы решили, что она знает китайский… – мальчик кивнул на упорно молчащую гостью, – она нисколько не похожа на китаянку… – Надя выпятила губу:

– Мы пробовали все языки. Она только мотает головой… – Павел решил рискнуть:

– Может быть, она стесняется. Она, кажется, даже старше Ани и Нади. Странно, что она такая дикая… – девчонка напоминала ему зверька, в клетке:

– В Де-Кастри так держали кроликов, – он, осторожно, коснулся ее руки, – но они привыкли к человеку. Она дрожит, у нее зубы стучат… – Павел едва успел отдернуть пальцы. Ее голова метнулась в сторону. Мопсы, с недоверием рассматривавшие девочку, визгливо залаяли. Аня взяла его за плечо:

– Ты осторожней. Нас она уже пыталась укусить. Когда ее привели, она тоже лицо закрывала, а потом стянула чулки с туфлями, – Аня указала на вещи, – и на четвереньках поскакала в угол. Она хотела залезть под кровать, но там низко… – от девчонки пахло земляничным мылом и мятным зубным порошком:

– Воспитатель объяснил, что она будет жить с нами, – невесело заметила Надя, – она круглая сирота. Только он, почему-то, не сказал, как ее зовут. Мы здесь битый час торчим, а воз и ныне там… – присев на кровать, девочка подозвала к себе мопсов:

– Надеюсь, она хотя бы вас не будет кусать… – Павел услышал, из угла, явственное тявканье:

– Она лает, как собака… – удивился мальчик. Аня закатила глаза:

– Она лаяла, выла, мычала и чирикала. Она здесь цирк устраивает. Я уверена, что она умеет говорить, просто придуривается… – сестры, как думал иногда Павел, строгостью пошли в их мать:

– Папа очень добрый, у него совсем другой характер. Я тоже такой. У Ани с Надей языки, словно бритва, они за словом в карман не лезут. Аня еще и не терпит беспорядка. Надя, хотя бы, иногда разбрасывает вещи, а не раскладывает все по ранжиру… – сестра поправляла даже мебель, стоявшую, на первый взгляд, прямо:

– Девчонка, кем бы она ни была, еще от них натерпится, – весело подумал Павел, – она старше, но Аня с Надей на такое внимания не обращают… – он махнул на черную тарелку радио, в смежной комнате, где они играли и занимались:

– Музыку вы пробовали… – Надя фыркнула:

– Я перед ней даже танцевала. По радио передают «Лебединое озеро»… – из приемника лилась хорошо знакомая Павлу мелодия:

– Между прочим, ее кровать поставили к тебе в комнату… – сообщила Аня, – и ее чемодан тоже там… – мальчик забеспокоился:

– Надо ее разговорить. Я не хочу, чтобы она все время сидела в углу. Мне с ней в одной детской ночевать, нам надо подружиться… – он поскреб голову. На кровати Нади, под самодельной открыткой, подарком Павла на восьмое марта, лежала нотная тетрадка:

– Дай сюда, – бесцеремонно велел мальчик, – там ваша песня, для праздника… – к будущему дню рождения Ленина в интернате готовили музыкальную композицию. Дети Советского Союза благодарили партию и правительство за свою счастливую жизнь. Надя и Аня, в венках из бумажных васильков, изображали белорусских девочек:

– В конце концов, папа из Могилева, – вспомнил Павел, – а мама родилась в Германии, и бежала от нацистов в Париж. Она тоже была еврейкой, как папа… – зашелестев страницами, он велел: «Пойте». Аня хмыкнула:

– Это почти русский язык, а по-русски она ни слова ни знает. То есть, может быть, и знает, но не говорит… – девчонка, так и не открывая лица, что-то проворчала. Павлу показалось, что она оскалила зубы:

– Пойте, надо попробовать… – мальчик распрямился, Надя вздохнула:

– Что нам еще остается делать? Аня, ты вступаешь после меня… – у сестер были красивые, высокие голоса:

– Спі, мая кветачка, любая дзетачка…

Зубы застучали сильнее, девчонка беззвучно заплакала. Музыка в динамике стихла. Павел уловил суровый, торжественный голос диктора:

– Совет Министров и Президиум Верховного Совета РСФСР вместе со всем советским народом глубоко переживают постигшую нашу партию и страну тягчайшую утрату…

Девчонка медленно качалась из стороны в сторону, засунув в рот большой палец:

– Люльку пад грушаю ветрык пагушкае…

Ее губы разомкнулись, она с трудом шевелила языком: «София… – провыла девочка, – София».