Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том восьмой - Нелли Шульман - Страница 4

Над бывшей улицей Новая Заря, ныне Рощинским проездом, висел стойкий, приторный запах духов. Прохожие торопились по тротуару, ежась под мокрым снегом, поднимая воротники зимних пальто. Краснокирпичные здания бывшей фабрики Брокара уходили вдаль, в туманную дымку. На больших часах, над проходной фабрики, стрелка едва миновала десять утра.

Отполированный, блестящий, опель, разбрызгивая воду из луж, свернул к серому забору фабрики. У двери в магазин стояла терпеливая очередь:

– Здесь одни мужчины… – Наташа Журавлева внимательно, осмотрела толпу, – хотя нет, есть и несколько женщин. Скажу, что я встречаюсь с подругой, ничего подозрительного. Попрошу шофера забрать меня с Шаболовки, от кондитерского магазина… – Наташа напомнила себе, что ей надо обойтись без покупки торта или пирожных:

– В магазине есть кафетерий. Сделаю вид, что пила кофе, с приятельницей. Какие пирожные, во мне почти восемьдесят килограмм веса… – большую грудь облегало дневное платье, итальянского кашемира. Наташа носила норку, глубокого, шоколадного цвета. Подол шубы касался мягких сапожек, сшитых на заказ:

– Икры такие толстые, что в ни в одни сапоги не залезают… – она взяла замшевый, заграничный ридикюль, – ничего, летом, в Крыму, я похудею. Буду есть одни фрукты и пить кефир, плавать, играть в волейбол… – в последний раз на волейбольную площадку Наташа ступала больше десяти лет назад, в Куйбышеве:

– В сентябре сорок первого. Мы жили на обкомовских дачах, еще стояла жара. Антонина Ивановна отлично играла. Она была высокой, для волейбола это хорошо…

Белокурые, короткие волосы соседки взмокли от пота. Длинные, безукоризненные, загорелые ноги, испачкал волжский песок. Площадку разбили прямо на пляже. Маленький Володя копошился в мелкой воде реки, хлопоча над оплывающим замком. Антонина Ивановна забирала из ведра со льдом запотевшую бутылку «Боржоми»:

– Еще партию, товарищи… – весело кричала она соперникам, – на вашем месте я бы попробовала взять реванш… – выпрыгнув над сеткой, соседка, сильным ударом посылала мяч вниз. Она стягивала динамовскую майку, обнажая небольшую, точеную грудь, в спортивном бюстгальтере:

– Реванш не удался… – смеялась женщина, – купаться всем! Устроим заплыв на скорость, товарищи… – Наташа поняла:

– Она тогда ждала ребенка, но, все равно, играла в волейбол, скакала на лошади… – вытащив записную книжку, Наташа, незаметно, взглянула в зеркальце, над местом шофера:

– Вроде бы, он ничего не видит. Надо быть очень осторожной. Говорят, что все водители работают в отделе внутренней безопасности… – после триумфального завершения Волгодона, в прошлом году, муж получил должность заместителя начальника Главгидробалтстроя. Михаил Иванович отвечал за новое строительство, на Беломорско-Балтийском канале. Как и на Волгодоне, на севере работали почти одни зэка:

– Сто тысяч заключенных, – восхищенно подумала Наташа, – и еще сто тысяч пленных немцев… – муж вернулся в Москву прошлым месяцем, с новостями о будущем, более высоком назначении. Довольный его работой, министр Берия, переводил Михаила Ивановича в начальники всего хозяйственного управления МВД. Прошлым летом, пока Наташа с дочерью отдыхали в санатории, на их этаже, в ведомственном доме на Фрунзенской, шел большой ремонт. Теперь генеральша Журавлева распоряжалась десятью комнатами. Она рассматривала заложенную в блокнот афишку:

– Бывшую квартиру Антонины Ивановны слили с нашей. Для кого бы ни готовили апартаменты, этот человек в Москву не приехал… – у Наташи появилась собственная горничная, жившая в квартире. Праздничные обеды готовил приглашенный повар, из ведомственного комбината питания:

– Пятнадцатого марта, – читала Наташа, – показательные выступления школы юного наездника, при Московском ипподроме… – Машенька участвовала в программе выездки и брала препятствия. На соседней странице Наташа записала меню праздничного обеда, на восьмое марта:

– Завтра привозят заказ из распределителя, утром праздника приходит повар. Уха с расстегаями, жареный поросенок, с гречневой кашей, сибирские пельмени, киевский торт. Все наше, исконно русское. «Цимлянское» и кавказские вина. Интересно, что нам подарит Михаил Иванович… – утром, провожая дочь в школу, Наташа забрала у консьержа подъезда аккуратную, самодельную открытку, с военным штампом:

– Машенька обрадовалась поздравлению, – ласково подумала женщина, – они с Сашей подружились. Бедный мальчик, круглый сирота. Тогда, матушка обещала мне мальчика, он и появился. Но ведь она говорила и о девочке, и прошлой весной это повторила… – осторожно подняв афишку, женщина вгляделась в небольшой рисунок:

– Все понятно, я быстро найду могилу. Тридцать пять лет… – она прикусила губу, – мне тридцать пять, осталось совсем немного. Я хочу ребенка, еще одного. И Михаил Иванович хочет, я по глазам его вижу… – Наташа откашлялась:

– Остановите здесь, Павел Сергеевич. Меня ждет подруга, мы выберем духи… – Наташа могла получить любые духи в закрытом распределителе. Приказав голосу звучать спокойно, Журавлева добавила:

– «Красная Москва», лучшие духи в Советском Союзе. Партия и правительство заботятся о нуждах женщины, труженицы… – она щелкнула застежкой ридикюля:

– Мы выпьем кофе, в кондитерском магазине, на Шаболовке. Заберите меня оттуда, через два часа… – шофер, весело, отозвался:

– Будет сделано, не волнуйтесь. Покупайте подарки… – он подмигнул Наташе, – скоро ваш праздник… – выбираясь на тротуар, она вспомнила:

– Михаил Иванович хмурый ходит, в последние несколько дней. Он сказал, что Иосиф Виссарионович заболел. Наверное, простуда, очень сырая погода… – опель исчез в конце улицы. Наташа, облегченно, выдохнула:

– За два часа я успею и на кладбище, и на Шаболовку. В конце концов, доктор велел мне больше двигаться… – она заметила на углу старика, по виду, колхозника, в косматом тулупе, при шапке-ушанке:

– Тоже, что ли, духи собрался покупать, своей старухе… – лицо старика показалось Наташе странно знакомым. Поглаживая седоватую бороду, он изучал наклеенную на щит, «Вечернюю Москву»:

– Соревнование каменщиков… – прочла Наташа:

– Неподалеку от станции метро «Аэропорт», напротив лесного массива Сельскохозяйственной академии имени Тимирязева, раскинулся Истоминский поселок Управления жилищного строительства Московского Совета…

– Нет, мне почудилось, старик и старик… – решила она. Хлюпая сапожками по лужам, поддернув подол шубы, Наташа пошла к Даниловскому кладбищу.

Рисунок в записной книжке Наташи появился прошлым июнем.

Приехав в деревянный домик, в Сходне, где, покинув Москву, обреталась матушка Матрона, она нашла в скромной комнатке, увешанной иконами, только пожилую женщину, ухаживавшую за матушкой:

– Схоронили ее, – грустно сказала та, – в начале мая. Отошла праведница, в мир иной, иже нет в нем ни болезней, ни печалей. Матушка пребывает у престола Иисуса, молится за нас, грешных… – начертив Наташе грубую схему могил, на Даниловском кладбище, женщина протянула ей блокнот:

– И ты помолись. Молитва на могиле праведника до Бога доходна… – Наташа остановилась на дорожке, засыпанной влажным гравием. На обочине оплывали серые сугробы. У потемневшего креста лежали растрепанные бумажные цветы. Сырой ветер холодил щеки Наташи:

– Я к ней приезжала в апреле, – вспомнила женщина, – получается, что перед самой ее смертью… – она, сначала, думала, взять с собой Машеньку. Собираясь, Наташа покачала головой:

– Нельзя, слишком большой риск, Маша еще ребенок. Михаил Иванович на Волгодоне, но Маша может проговориться в школе, на ипподроме, рассказать что-то преподавательнице музыки… – как бы ни хотела Наташа получить благословение Матроны для дочери, она повторила себе: «Нельзя». Женщина застыла перед роскошным, карельской березы, трюмо, в пышной спальне:

– Тогда, на Арбате, она сказала, что Маша не моя дочь. Ерунда, она бывает не в себе, вот и все… – услышав шепот матушки:

– Кольцо ей отдай… – Наташа оторвалась от трюмо. Змейку она надежно прятала среди просторных, сшитых на заказ, атласных бюстгальтеров и шелковых панталон, с кружевом. Достав коробочку, Наташа коснулась изящной, золотой головы. Блеснула алмазная насечка, крохотные сапфиры в глазах:

– Антонина Ивановна осталась с Машенькой, а я пошла на кухню. Она привела к нам Володю, она уезжала на аэродром. Она летела в Калинин, в действующую армию… – Наташа помнила перетянутый ремнем полушубок соседки, офицерский планшет, мягкой кожи, ушанку из темного соболя. Вернув коробочку в белье, Наташа вдохнула аромат «Красной Москвы»:

– От нее пахло духами, лавандой. Потом я нашла змейку, в кроватке Машеньки. Я решила, что Антонина Ивановна обронила кольцо. Она пропала без вести, муж ее перебежал к Власову. Я решила, что не стоит никому говорить о драгоценности… – задвинув ящик комода, Наташа распрямилась:

– Не стоит. Но Машенька получит кольцо, когда подрастет. Это наш секрет, матери и дочери… – в Сходню она отправилась, услышав в старинной квартире, на Арбате, о переезде матушки. Наташа выбрала выходной день своего шофера:

– Вообще в таком случае положено вызвать разгонную машину, но мы с Машей проедемся на такси… – дочь даже не обратила внимание на городской автомобиль. Машенька болтала о рысаках, участвующих в ежегодном дерби. Девочка наизусть знала родословные лошадей. Высадив Машу во дворе ипподрома, Наташа пообещала вернуться за ней после тренировки. Девочка, счастливо, поскакала к большим воротам конюшен. Наташа оглянулась:

– И в кого она такая растет? Тренер говорит, что у нее отличные задатки, она сможет стать профессиональной спортсменкой, участвовать в чемпионатах… – дочь, круглую отличницу, хвалили и преподаватели языков, и учительница музыки:

– Спорт, это опасно, – озабоченно подумала Наташа, – у наездников много травм. Пусть лучше играет на фортепьяно, пусть выйдет замуж, за работника министерства… – она успокоено улыбнулась: «Все будет хорошо».

Наклонившись, сама не зная зачем, Наташа поправила размокший цветок.

В Сходню она приехала в неприметном, бежевом плаще, в простых туфлях, со скромной сумочкой. Наташа даже не накрасила губы. Она давно забыла, как выглядят обыкновенные магазины. Пробившись сквозь гудящую толпу, в местном гастрономе, Наташа поняла, что люди ожидают мяса:

– По килограмму в одни руки… – уловила она шепоток женщин, – суповая говядина… – в кондитерском отделе скучающая продавщица вздернула бровь:

– Подушечек нет, с утра разбирают. Халва и пряники тоже закончились… – дорогие конфеты в Сходне никто не покупал. Наташа взяла для матушки мягкой пастилы и развесного мармелада:

– Она обрадовалась, угостила женщин… – Журавлева смутно помнила, что на кухне тесной квартирки она слышала и мужской голос, – она опять сказала мне, что Маша не моя дочь… – женщина шмыгнула носом:

– Чушь. Но ведь она обещала, что у меня будет еще девочка… – в ушах зазвучал ласковый голос:

– Мальчик есть, а девочка появится… – Наташа вздохнула:

– Она, должно быть, говорила о Саше. Но Саша с нами не живет. Он закончит училище, военную академию, станет офицером, как его отец… – Наташа только знала, что родители мальчика погибли, выполняя задания партии и правительства:

– Его отец Герой Советского Союза, Саша им гордится… – Наташа прикоснулась к холодному дереву креста:

– Мне бы только ребеночка, еще одного, матушка… – в туманном небе кричали птицы. Наташа оглянулась:

– Кладбищенская церковь работает. Здесь безопасно, меня никто не увидит. Зайду, поставлю свечу Богородице… – не зная никаких молитв, в церквях Наташа только неловко крестилась. Она поправила зимнюю, норковую шляпку:

– Голова у меня покрыта, и серьги я сегодня не надела. Хотя, все равно, видно, что я не из богомолок… – иногда, в московских церквях, Наташа встречала и молодых женщин:

– Должно быть, военные вдовы, – думала она, – они бедно одеты. Из нашего круга в такие места никто не ходит… – из черного провала двери на нее пахнуло знакомым, пряным ароматом ладана, свечным воском. Рядом с низкой притолокой поблескивала табличка:

– Церковь Сошествия Святого Духа, памятник архитектуры, завершена в 1838 году… – в темноте Наташа едва разбирала лики икон. Оставив копейку на закапанной воском конторке, она взяла тонкую свечку. Пламя вспыхнуло, Наташа, невольно, подалась назад:

– Я видела этого старика, у фабрики… – пожилой мужчина, стоявший у иконостаса, обернулся. Сильная рука коснулась ее пальцев, огонь свечи затрещал, горячий воск упал Наташе на ладонь:

– Кольцо ей отдай… – Наташа не знала, слышит ли она шепот, наяву, – отдай, это ее, по праву. Семья о ней позаботится, вырвет ее из-под земли сырой. Кольцо от ее отца, они увидятся, но не скоро. Отдай, слышишь… – не глядя ткнув свечку под первую попавшуюся икону, Наташа выскочила наружу:

– Ерунда, не почудилось. Он ничего не сказал. Я волнуюсь, не хочу, чтобы меня заметили. Откуда ему знать, о Машеньке… – над колокольней, белого камня, кружили вороны. Сквозь карканье птиц Наташа разобрала размеренный, суровый голос диктора, из громкоговорителя, на углу:

– Прослушайте важное правительственное сообщение. Бюллетень о состоянии здоровья Иосифа Виссарионовича Сталина…

Преподавательница русского языка и литературы покачала указкой:

– Запишите. Этим стихотворением великий русский поэт Лермонтов выражает поддержку идеям революции. Он становится на сторону борьбы с самодержавием…

Над черной доской, с каллиграфической датой: «Четвертое марта», с портретов смотрели Пушкин, Некрасов, Ленин и Сталин. Пятый класс сто семьдесят пятой женской школы, в Старопименовском переулке, послушно скрипел вставочками.

Белокурая девочка, перебросив косы на черный фартук, склонилась над аккуратной тетрадью:

– … борьбы с самодержавием… – на поля упала свернутая записочка. Покосившись на учительницу, Маша развернула листочек:

– Мне нравится Лермонтов по внешности!!! А тебе? – она прошептала, углом рта:

– Мне тоже… – соседка, незаметно, толкнула ее локтем в бок:

– Но Саша больше… – Маша закатила яркие, голубые глаза:

– Он меня на полгода младше… – у двери класса висела стенгазета:

– Пионерки пятого «А» встречают Международный Женский День… – в вестибюле школы красовалось объявление о скором торжественном вечере. После официальной части и чаепития, по классам, обещали танцы. К девочкам привозили гостей, из соседних, мужских школ. Маша промокнула свежую запись в тетради:

– Нас туда не пустят, вечер для старшеклассников. Жалко, хотелось бы потанцевать. В прошлом году в Крыму, в санатории, устраивали танцы, но я тогда была еще маленькой… – Саша писал, что в суворовском училище тоже преподают хореографию:

– Правда, мы танцуем друг с другом, или со стульями… – Маша, невольно, улыбнулась:

– Я вообще танцую с палкой, то есть стою у станка… – кроме школьных занятий, два раза в неделю она ходила в ближний театр Станиславского и Немировича-Данченко, на Пушкинскую улицу. Маша брала частные уроки музыки и балета.

В ее просторной детской, среди трофейной мебели, красного дерева и картин маслом, с пионерами и товарищем Сталиным, висело рукописное расписание занятий:

– Два раза в неделю ипподром, фортепьяно, танцы и языки. У всех девочек то же самое… – она оглядела класс, – то есть, кроме конного спорта… – Маша преуспевала на физкультуре, отлично играя в волейбол. Она давно научилась плавать, и даже нырять с вышки:

– Но больше всего я люблю лошадей… – учительница бубнила о декабристах, – если бы можно было стать наездницей, например, в цирке… – Маша встрепенулась:

– Я видела вывеску, по дороге в театр. Рядом со школой, на улице Чехова, есть здание, где репетируют цирковые программы… – здание, белого камня, выглядело старинным, на крыше поднимались башенки. За ограду Маша не заглядывала, но у ворот висела надпись: «Репетиционная база Госцирка». Девочка выпятила губу:

– Спрошу, что надо сделать, чтобы меня приняли в цирк. Не сейчас, а когда я вырасту. Удобно, что в театр мне разрешают ходить одной… – от школы до Пушкинской улицы было не больше десяти минут пути. С занятий Машу забирал шофер, Павел Сергеевич, иногда на заднем сиденье семейного опеля устраивалась мать. Маша бросила взгляд на ранец:

– Подарок маме я сделала. Восьмого марта я ей отдам прихватку… – на уроке домоводства девочки сшили прихватки, для кухни. Готовил в семье Журавлевых приглашенный повар, завтрак сервировала горничная, но Маша пожала плечами:

– Что мне было еще дарить? У мамы все есть. Интересно, что я получу от папы… – девочка была рада, что отец вернулся в Москву:

– Папа обещал прийти пятнадцатого марта на ипподром, – вспомнила Маша, – хорошо, что он работает в министерстве. Я по нему скучала… – приезжая в столицу сначала с Волгодона, а потом с севера, отец всегда водил Машу в кафе-мороженое, на улице Горького:

– Можно купить эскимо по дороге… – Маша, мысленно, пересчитала карманные деньги, – или лучше пирожное, в буфете. Очень хочется есть… – врач, в кремлевской поликлинике, смеялся:

– Называется, скачок роста. Ты обещаешь стать высокой. Ешь на здоровье… – в одиннадцать лет Маша догнала по росту семиклассниц:

– И нога у меня большая… – недовольно подумала девочка, – я ношу взрослую обувь… – в гардеробе школы висел замшевый мешочек, с ее уличными сапожками. Пуанты, для занятий балетом, Маша держала в ранце. Она скосила глаза на обыденный, черный фартук:

– Но грудь пока не растет, как у старших девочек. На вечер надо прийти в шелковом фартуке, с белыми лентами, в косах… – горничная ухаживала за гардеробом матери и дочери. Маша носила сшитую на заказ, в кремлевском ателье, форму:

– Самодержавие, казнившее, рукой наймита западных разведок, великого поэта Пушкина, поставило своей задачей убить и Лермонтова… – гнусавила учительница, – для этой цели царь Николай выбрал предателя, Николая Соломоновича Мартынова… – отчество убийцы поэта она произнесла чуть ли не по складам. Девочки зашушукались, переглядываясь, указывая глазами на пустое место, в третьем ряду парт:

– Ира неделю в школе не появляется… – вспомнила Маша, – ее отец профессор, в медицинском институте, он консультирует в кремлевской больнице. То есть консультировал… – отца одноклассницы арестовали в прошлом месяце:

– Теперь и ее самой нет… – Маша очнулась от шепота соседки:

– Говорят, они хотели отравить товарища Сталина и продавали в аптеках таблетки, с высушенными вшами. Их сошлют на Дальний Восток, в Биробиджан… – дома ни отец, ни мать о таком не говорили. Маша сделала вид, что занята записью домашнего задания:

– У папы бесполезно спрашивать, он никогда не обсуждает служебные дела. Мама, тем более, ничего не знает. Но это ошибка, евреи не могут быть все виноваты. Саша тоже еврей, а он патриот Родины. Его отец Герой, он отдал жизнь за партию и правительство… – пронзительно затрещал школьный звонок. Маша взглянула на швейцарские, золотые часики:

– Еще сорок минут до урока музыки. Я успею и в буфет, и в цирковой зал… – вскинув на спины ранцы, топая ногами, пятый «А» понесся по широкой лестнице вниз.

В середине занятия концертмейстера вызвали в отдел кадров.

Пожилая женщина ушла, оставив Машу наедине с большим, черного лака роялем и растрепанным сборником нот: «Романсы русских композиторов».

– Соберись, – недовольно сказала преподаватель, – что с тобой сегодня? Ты словно саму себя не слышишь… – с беленой стены маленькой комнаты на Машу, строго, смотрел Петр Ильич Чайковский. Девочка и сама чувствовала, что пальцы ее не слушаются, но ничего не могла сделать.

Она едва не опоздала на занятие, пронесшись вихрем от улицы Чехова до Пушкинской улицы, не обращая внимания на прохожих, зачем-то столпившихся под репродукторами. В кармане кашемирового пальто Маши, с аккуратным воротником, рыжей лисы, болтался забытый бумажный пакет, из школьного буфета. Песочное пирожное с глазурью она хотела съесть по дороге в театр. Мимолетно вспомнив о сладости, она покачала белокурой головой:

– Мне сейчас кусок в горло не полезет. Зачем я об этом думаю? Старик был не в себе, не надо обращать на него внимания… – подойдя к запертой, железной калитке с вывеской «Репетиционная база Госцирка», Маша наткнулась на пожилого человека, в треухе и косматом тулупе. Седоватая борода обрамляла морщинистое лицо. Он рассматривал виднеющиеся поверх ограды, башенки, на крыше здания:

– Интересно, зачем их туда поставили… – впервые задумалась Маша, – товарищ, должно быть, заблудился, он гость столицы… – старик не напоминал человека, работающего в цирке. На заборе висел щит, со вчерашней «Вечерней Москвой»:

– С каждым днем расширяется и растет городок строителей. Все квартиры газифицированы. Выстроена школа-десятилетка… – краем глаза прочла Маша. Вскинув голову, девочка, вежливо поинтересовалась:

– Товарищ, вам помочь? Вы, наверное, сбились с дороги. Здесь репетиционный зал Госцирка… – на нее взглянули серые, спокойные глаза. Старик покачал головой:

– Здесь храм Божий, милая. Церковь Рождества Пресвятой Богородицы, что в Путинках… – он сделал странное, незнакомое Маше движение правой рукой, – а ты, кажется, действительно сбилась с пути… – пожилой человек наклонился к ней.

Пальцы, на клавишах рояля, задрожали, Маша услышала шепот:

– Но ты вернешься в семью. Молись заступнице, пресвятой Богородице, проси небесную покровительницу свою, Марию Египетскую, пусть они помогут тебе, Мария Максимовна. Ищи своего отца, Волка, тебе еще о нем расскажут… – девочка нахмурилась:

– Волк. Я видела рисунок, совсем маленькой. Дядя мне дал конфету, а мама ее отобрала. У него был такой рисунок, на руке, под часами… – потянувшись за карандашом, лежащим на рояле, Маша начертила голову волка на полях нот:

– Ерунда, – покачала головой девочка, – он был больной человек, сумасшедший. Я должна была позвать милиционера, но не хотела терять время. Он и сам не знал, что болтал. Из-за него я не сходила в цирк. Но почему он назвал меня по имени, только отчество перепутал… – Маша, бездумно, перелистнула страницы:

– Стихотворение Лермонтова, в школьном сборнике такого нет: «Когда волнуется желтеющая нива…» … – зашелестела бумага, Маша замерла:

– И этого я не читала. Его тоже написал Лермонтов… – губы девочки зашевелились:

Дверь скрипнула. Маша, вздрогнув, захлопнула обложку.

Поправив серую кофту, концертмейстер села на свой табурет:

– Продолжаем занятие… – Маша, впервые, заметила тусклую, золотую цепочку, вьющуюся по шее женщины, уходящую за воротник белой, консерваторской, как думала о такой одежде Маша, блузы:

– Евгении Алексеевне пятьдесят лет… – Маша знала о возрасте преподавателя, в начале года лично вручив ей подарок на юбилей, – она родилась до революции. То есть во время революции ей было четырнадцать, – быстро посчитала девочка, – она может знать, что раньше находилось в том здании. Старик все перепутал. Он вообще не москвич, по виду… – Маша откашлялась:

– Евгения Алексеевна, я хотела спросить. Вы в столице родились… – преподавательница кивнула:

– Здесь, на Малой Дмитровке… – девочка, непонимающе, взглянула на нее:

– На улице Чехова, – концертмейстер, отчего-то, вздохнула, – а почему ты интересуешься?

Маша пробормотала:

– Там есть здание, с башенками. Что в нем раньше было… – женщина поджала губы:

– Храм Рождества Пресвятой Богородицы, что в Путинках. Меня там… – она оборвала себя:

– Не болтай, а играй. Мы и так много времени потеряли… – Маша поняла, что краснеет: «А кто такая богородица?». Евгения Алексеевна, коротко, ответила:

– Матерь божья. Играй, Мария… – девочка опять не слышала себя:

– Матерь божья. Лермонтов о ней писал. Теплая заступница мира холодного. И старик говорил о заступнице… – Маша велела себе собраться:

– Здесь просто романс, Лермонтова… – она зашуршала страницами:

– А кто такая невинная дева… – Евгения Алексеевна вздернула бровь:

– Например ты, Мария. Хочешь сыграть… – она указала на ноты. Маша кивнула:

– Да, очень… – она едва успела начать вступление. Репродуктор, в углу, под потолком, захрипел:

– Сообщение по театру! Прервать репетиции! Прослушайте бюллетень о состоянии здоровья товарища Сталина… – в тишине комнаты гремел голос диктора:

– В ночь на 2 марта 1953 года у Иосифа Виссарионовича Сталина произошло внезапное кровоизлияние в мозг, захватившее жизненно-важные области, в результате чего наступил паралич правой ноги и правой руки с потерей сознания и речи. Второго и третьего марта были проведены соответствующие лечебные мероприятия, направленные на улучшение нарушенных функций дыхания и кровообращения, которые пока не дали существенного перелома в течении болезни. К двум часам ночи четвертого марта состояние здоровья товарища Сталина продолжает оставаться тяжелым… – на тонких губах преподавателя мелькнула тень улыбки. Диктор закончил, Евгения Алексеевна помолчала:

– Будем надеяться на хороший исход событий… – она велела:

– Вернемся к музыке. Итак, «Молитва», Лермонтова… – Маша не думала о болезни товарища Сталина:

– Заступница, богородица, – повторяла себе девочка, – старик не солгал. Я никогда не была в церкви, я не знаю, что там происходит. В школе говорят, что до революции попы одурманивали простой народ… – ее взгляд скользил по нотам:

Услышав ласковый голос преподавательницы: «Молодец. Теперь у тебя все отлично вышло», Маша, облегченно, продолжила играть.

9 марта