Читать книгу Охота на носорога - Ричард Брук - Страница 9

Лондон, Сохо

10 мая 1881 года

Клэйтон проснулся на рассвете.

За тусклым оконцем крохотной квартирки, расположенной на предпоследнем этаже мрачного доходного дома, с серыми стенами, и оттого похожего на тюрьму, плыл желтоватый туман, прорезанный редкими розовыми всполохами восходящего солнца. Снизу доносилась какофония звуков, похожая на безумный оркестр. В ней слились все оттенки будничного утра в Сохо: стук колес конных повозок, проезжавших в сторону рынка, всхрапывание кляч, тянущих эти повозки, скрип раздвигаемых ставен, звон колокольчика у дверей молочной лавки, пронзительные крики мальчишек-разносчиков, выходивших на работу, перебранка проституток, возвращавшихся с ночного промысла, хриплый лай сторожевого пса…

Клэйтон перевернулся на спину, с трудом открыл глаза и облизнул губы. Во рту было сухо, как в чертовой саванне, где он провел два с половиной года, до того, как поймал пулю в битве при Улунди и получил весомый повод досрочно выйти в отставку. Африка осталась позади, вместе с командами, парадами, атаками, разведками и армейским братством, обманувшим его, как и многое другое… но и сейчас, на границе между сном и явью, ему почудилось, что он снова спит в палатке, в военном лагере, и крикливая сигнальная труба вот-вот провоет подъем.

Клэй потер лоб – внутри черепа как будто засел полковой барабанщик и со всей дури лупил по мозгам – и сел в кровати, пытаясь сообразить, почему ночевал в Сохо, в своей тайной холостяцкой берлоге, снятой на чужое имя, а не Мэйфейре, в доме отца, или хотя бы не в приличной гостинице… Вчера они с Жеромом Буршье ужинали в «Ритце», как и подобает приличным джентльменам, а потом решили немного погулять, пройтись по Пикадилли до Стрэнда, проветриться после шато лафита и перед сном. Через четверть часа, не сговариваясь, завернули в паб, потом в другой, и в этом втором пабе, находившемся в границах Сохо, напились до положения риз. Последнее, что Клэй помнил совершенно ясно – свою попытку поцеловать Жерома, и ответный бешеный взгляд черных глаз, полный страсти, стыда и отчаяния. Дальше… дальше он, видимо, утонул в этих темных колодцах, поскольку не помнил ни-че-го.

Тело, налитое сладкой ломотой, приятно ноющее в самых неожиданных местах, намекало, что спал Клэйтон не один, о том же говорил и беспорядок в комнате, разбросанная как попало одежда и сбитое белье… однако рядом с ним в постели никого не было. Не зная, радоваться или огорчаться этому обстоятельству, он рассеянно провел ладонью по смятой двойной подушке, поднес ее к носу – и уловил слабый запах лимона и кипариса, и еще чего-то, смутно похожего на мирру.

«Жером… так, значит… неужели?!.» – сердце Клэйтона подпрыгнуло и заколотилось у самого горла, он спустил ноги с кровати, не решаясь позвать вслух, но желая немедленно выяснить, здесь ли еще Жером – и что, в конце концов, между ними произошло?.. Все обойдется малой кровью, если выяснится, что милосердный Буршье просто дотащил его до дома, по адресу, который он сам же и назвал в пьяном бреду, и остался присмотреть за перебравшим будущим родственником… а после его тоже сморил сон, и они проспали рядом до самого утра – мирно и относительно безгрешно. Увы, тело с беспощадностью судебного обвинителя сигналило об ином…

Тут до слуха Клэйтона донеслось странное шипение, словно кто-то наступил на хвост змее, и тихое восклицание, выражавшее досаду, а ноздрей коснулся запах газа и подгоревшего кофе – должно быть, напиток сбежал и залил горелку… Никто не мог возиться в кухонном закутке, кроме Жерома, значит, он не ушел, но Клэй не знал, радует его это обстоятельство или пугает. Если произошло худшее из возможного, если он презрел все обещания, данные отцу, Богу и самому себе, если после двух с половиной лет воздержания все-таки нарушил пост – то, может быть, стоит не мучиться, а сразу пустить себе пулю в лоб… потому что это означает, что он не-ис-пра-вим.

Дверь в комнату тихо отворилась, вошел Жером. Полностью одетый, даже в завязанном галстуке, но без сюртука, он держал в руках поднос, где стоял стакан с какой-то желтоватой эмульсией, кофейная чашка и тарелка с сэндвичем с беконом и жидким яйцом – классический похмельный завтрак британского джентльмена…

– Доброе утро. – говорил Буршье полностью внятно, но цвет его лица не сильно отличался от белого полотна рубашки.

Клэйтон открыл рот, чтобы произнести ответное приветствие, но пересохшее горло подвело, выдав какой-то не очень пристойный звук, похожий на воронье карканье, и он только сокрушенно кивнул… Попытка смотреть на Жерома прямым взглядом стала настоящим испытанием мужества: от стыда хотелось провалиться сквозь паркетный пол, до самого подвала. Клэй ощутил, что лицо и уши начали гореть так, словно он все еще был мальчишкой, только что получившим от папаши несколько увесистых пощечин и оплеух…

– Как… как ты себя чувствуешь? – Жером поставил поднос на столик рядом с кроватью и, тоже избегая смотреть на будущего свояка, стал оглядываться в поисках сюртука. Искомый предмет гардероба обнаружился под стулом, в обнимку с брюками Клэйтона. Буршье вытащил его, осмотрел со всех сторон, вздохнул и натянул на плечи. Несмотря на двусмысленность их положения и вопиющую непристойность ситуации, смотрелся он вполне респектабельно, ну хоть сейчас на церковную кафедру, читать проповедь…

«Господи, ну что за дрянь мне лезет в голову!..» – воспользовавшись тем, что Жером отвлекся, Клэй схватил с подноса стакан и, не разбирая, что в нем налито, залпом опрокинул в себя содержимое. Пряный и острый напиток прокатился по пересохшей глотке, а попав в желудок, разлился внутри приятным теплом. Противный тошнотный спазм отпустил, в голове тут же слегка прояснело, и Кроу вновь обрел способность изъясняться по-человечески, а не каркать.

– Благодарю… теперь чувствую себя вполне сносно… но… ничего не помню, начиная с решения переместиться из «Голубя Пикадилли» в «Антилопу»… – спасительное неведение могло бы стать вполне удобным оправданием для совести, если Жером снова проявит милосердие и не станет его просвещать относительно всего, что последовало после того, как они поцеловались…

Как назло, Клэйтон вдруг отчетливо вспомнил, что тот самый поцелуй был первым, но отнюдь не последним… и губы Жерома, потемневшие, запекшиеся и заметно припухшие – совсем как у Пиа, когда он уж очень рьяно целовал ее.. – и собственный рот, болящий, искусанный в кровь, были красноречивыми свидетелями их обоюдного проступка… А говоря языком закона – преступления. В Англии за него больше не вешали, да и чтобы попасть в тюрьму, надо было уж очень постараться, однако скандал, огласка в обществе означали немедленную моральную смерть… и кучу более весомых неприятностей. Что ж, от военной карьеры он отказался сам, однако отец вполне способен лишить его наследства и всех прочих перспектив.

– Ты… правда ничего не помнишь? – Жером сделал движение, как будто хотел подойти к кровати, но передумал и наоборот отошел в дальний угол комнаты – благо, она была невелика, и даже находясь в разных концах, можно было разговаривать, не повышая голоса. Отойдя на безопасное расстояние, он прислонился к стене, скрестил руки на груди и теперь уж уставился на Клэйтона в упор, прожигая своими глазами, черными, как африканская ночь…

– Не помню. Но… – тут Клэй устыдился собственной трусости признать очевидное и, вздохнув, сокрушенно закончил: – догадываюсь…

Странное дело – отчаянно стыдясь того, что произошло между ними ночью, прямо сейчас Кроу совершенно не беспокоился, что сидит на постели полностью голый, прикрытый только простыней и краем шотландского пледа… и что Жером видит его таким. Куда больше его задевало, что Буршье уже полностью оделся, словно нарочно заковал свое тело в броню благопристойности, не желая, чтобы Клэйтоном вновь овладел дьявольский соблазн.

– А ты… ты сам что же? Помнишь?

– Да, – глухо ответил Жером и опустил голову. – Да. Я… не смог бы это забыть, даже если бы старался изо всех сил. И… не хочу врать тебе.

Клэй вскинул на Жерома глаза, в которых читался одновременно и вызов, и… призыв?

«Так! Клэйтон Кроу! Это сумасшествие нужно немедленно пре-кра-тить! Прекратить, пока еще не поздно признать все это ошибкой! Чудовищной пьяной выходкой!» – запаниковал некто внутри его черепной коробки, выкрикивая истерические приказания голосом, похожим на голос отца. Но, вместо того, чтобы тут же последовать родительскому указанию, сурово осудить себя и… любовника, так легко уступившего соблазну, несмотря на принадлежность к католическому духовенству, Клэй вдруг с жадным любопытством спросил:

– Не смог бы забыть что именно из… всего того, что тут было?

– Твои губы. Твое тело. Как твое сердце билось рядом с моим. Как ты обнимал меня… спереди, сзади… повсюду… всю ночь. И что ты говорил мне, Клэйтон. – руки Буршье оставались скрещенными на груди, он смотрел куда-то в пространство, как слепой, и каждое слово, слетавшее с его губ, вгоняло новый гвоздь в гроб прежней праведной жизни семинариста.

– О Боже… нет… нет… молчи… Молчи, Жером! Я… я не хочу ничего об этом знать… я… я… – Клэйтон беспомощно замолк и уткнулся лицом в край простыни, не в силах поверить этим речам, и в то же время желая узнать все до мелочей. Все, что он сам бездарно пропустил, затуманив рассудок крепким джином. Тело, проклятое, испорченное тело, полное греховных желаний, вновь оказалось сильнее воли, сильнее голоса разума и принесенных обетов!

– Я просто отвечал на твои вопросы… – начал было Жером, все тем же отстраненным бесцветным голосом, и вдруг задохнулся, всхлипнул, закрыл лицо руками и простонал:

– Нет, нет… моя ложь ничего не изменит… будет только хуже… Я не просто отвечал на твои вопросы. Я люблю тебя, Клэй. Люблю! Но… это больше никогда не должно повториться. – он опустил руки – его лицо было уже не бледным, а пунцовым, из глаз лились слезы, и, глядя на Клэйтона, он требовательно повторил:

– Ты понимаешь?.. Больше никогда!.. И Пиа не должна узнать.

– Что?.. – пораженный откровенным признанием, Клэй не сразу понял, что ему пытается втолковать Жером, но голос разума оказался солидарен с голосом любовника, и он покорно закивал, бормоча, как заклинание, благопристойную бессмыслицу:

– Да, да, конечно… конечно, это никогда не повторится… и мы ничего не скажем Пиа… ты совершенно прав! Поклянемся хранить все это в глубокой… тайне… – взгляд, бессмысленно метавшийся по паркетным выщерблинам и предметам обстановки, вдруг застыл… и обратился к тонкой и гибкой фигуре мужчины, замершей у стены словно в ожидании расстрела. Душа содрогнулась, едва беспощадный смысл произнесенного вслух «никогда» проник в сокровенную глубину сердца.

«Нет! Нет же! Я не хочу, вовсе не хочу весь остаток своей жизни жить во лжи и притворстве! Лгать Пиа, лгать Жерому, лгать себе самому! Ах… ну что же это за проклятье на мне такое? За что мне это мучение?» – вскричал уже совсем другой голос, идущий из самого потаенного уголка души, того самого, куда он так упорно и безуспешно запирал правду о своей сути. Сути мужчины, любящего мужчин…