Читать книгу Белая Богиня - Роберт Грейвс - Страница 8

Медленно обдумывая свои сложные мифологические построения, я вновь вернулся к «Поэме о Талиесине» («Hanes Taliesin»), загадочному стихотворению, с которым Талиесин в начале «Повести» обращается к королю Мэлгуну. К этому времени я уже подозревал, что Гвион называет в качестве повода к войне деревьев пса, чибиса и оленя, чтобы скрыть в этой загадке новую, Гвидионову тайну деревьев, в которую ему каким-то образом удалось проникнуть и которая наделила его несказанным поэтическим мастерством. Внимательно перечитав стихотворение, я вскоре осознал, что здесь, как и в «Битве деревьев», Гвион предстает не легкомысленным витией, а истинным поэтом и что, если Хейнин и его собратья-барды, как утверждается в «Повести о Талиесине», владели только «латынью, французским, валлийским и английским», ему, по его собственным словам, были также хорошо знакомы ирландская классика, греческая и древнееврейская литература:

Кроме того, я осознал, что под маской шутовства он скрывает святотатственную с точки зрения Церкви древнюю религиозную тайну, но утаивает ее не настолько тщательно, чтобы ее не разгадали хорошо образованные собратья-поэты.

Вместо имени «Талиесин» я использую здесь «Гвион», подчеркивая, что Талиесин из «Повести о Талиесине» и исторический Талиесин конца VI в. для меня разные лица. Первый – чудесное дитя, второй – подлинный автор нескольких поэм в «Красной книге из Хергеста»; Ненний, излагая родословие королей саксов VII в., отметил его в числе тех, кто «прославился стихами на языке бриттов». Первый Талиесин в конце VI в. немало времени провел при дворе различных правителей и принцев: Уриена Кинварха, Оуэна ап Уриена, Гваллага ап Лэнега, Кинана Гарвина ап Брохвайла Искитрога, короля Поуиса, и верховного короля Риана ап Мэлгуна, пока того не убили в пьяной драке Койлинги[79]; всем им он сочинял панегирики. Вместе с Рианом Талиесин участвовал в первом походе против северян, поводом для которого послужило убийство Рианом Элидира (Гелиодора) Мвинваура и ответное нападение на владения Риана Клидно Эйддина, Ридерха Хела (Хена) и других, после чего мстительный Риан предпринял полномасштабную кампанию против северных соседей. Талиесин называет англичан «инглами» («Eingl») или «дейрианцами» («Deifyr»)[80] и столь же часто именует их «саксами», а валлийцев – не «кимрами», а «бриттами».

В своих «Лекциях по древневаллийской поэзии» Ивор Уильямс, величайший из ныне живущих текстологов, исследовавших поэмы Талиесина, в результате анализа их стиля приходит к выводу, что фрагменты «Повести» в своей оригинальной форме существовали в IX в. Я не стану оспаривать ни это мнение, ни заключение, что автор был клириком, испытывавшим симпатии к язычеству и хорошо знавшим ирландскую культуру. Однако я вынужден не согласиться с его точкой зрения, согласно которой поэмы лишены «даже тени мистицизма, а все их пустое многословие с легкостью можно объяснить тем, что Талиесин просто рисуется, – ни дать ни взять Кенгуру из сказки Киплинга. Ему просто не оставалось ничего иного! Приходилось играть эту роль».

Как ученому Уильямсу, безусловно, ближе более древний Талиесин, прямой и недвусмысленно выражавшийся придворный бард, который напоминал скандинавского скальда. Однако для меня главное в «Повести о Талиесине» – не всеведение, которым шутливо похваляется псевдо-Талиесин, а удивительный факт: некто, называющий себя Маленьким Гвионом, сыном Гуранга из Лланвайра в Кэйриньоне, бедный и незнатный, случайно открывает для себя древние тайны и мистериальные культы и, став их адептом, преисполняется презрения к профессиональным бардам своей эпохи, ибо они забыли даже начала своих многовековых поэтических знаний. Объявив себя ученым поэтом, Гвион взял псевдоним Талиесин, подобно тому как честолюбивый греческий поэт эпохи эллинизма мог бы поименовать себя Гомером. Возможно, и «Гвион, сын Гуранга» – псевдоним, а не имя, полученное автором «Повести» при крещении. Имя Гвион представляет собой эквивалент имени Фионн (Финн; «гв» соответствует «ф»), которое носил герой сходной ирландской легенды. Фионну, сыну Морны, дочери верховного друида, некий друид, также носивший имя Фионн, повелел зажарить лосося, выловленного из глубокого омута на реке Бойн; одновременно он строго-настрого запретил Фионну, сыну Морны, пробовать эту рыбу. Однако тот, переворачивая лосося на сковороде, обжег большой палец, пососал его и так обрел дар вдохновения, ибо лосось был лососем познания, вкусившим орехи, которые падали с девяти орешин поэтического искусства. Эквивалентом имени Гуранг можно считать имя Франн, более распространенный вариант имени Фёрн, означающего «ольха». Таким образом, Гвион притязает на пророческий дар как духовный сын Брана, Ольхового бога. Подобное использование псевдонима оправдано традицией. Герой Кухулин («пес Кулана») при рождении получил имя Сетанта и считался реинкарнацией бога Луга, а сам Фионн («Светлый») изначально был наречен Демне. Бран оказался наиболее подходящим отцом Гвиону, поскольку ко временам Гвиона стал известен как великан Огир Вран, отец Гвиневеры. От его имени, означающего «Бран Злокозненный» («Оcur Vran»)[81], очевидно, через посредство сказок Шарля Перро происходит английское наименование людоеда «ogre», а барды приписывали ему изобретение поэтического искусства и владение котлом Керридвен, из которого, как они утверждали, родилась триединая муза. Матерью же Гвиона была сама Керридвен.

Жаль, что без ответа навсегда останется вопрос, можно ли приписывать авторство манускрипта «Повести» из собрания Йоло Моргануга некоему «Томасу ап Иниону Офириаду, потомку Грифидда Гвира», как это сделало опубликовавшее его Общество исследования валлийских рукописей. Сам манускрипт, получивший наименование «рукопись Энтони Пауэлла из Льюдарта», производит впечатление подлинного, в отличие от других вариантов «Талиесина», которые напечатала леди Шарлотта Гест с благословения Йоло Моргануга в заметках к «Повести о Талиесине»:

«Талиесин, верховный бард, сын Хенуга Святого из Каерлеона на реке Оска[82], был приглашен ко двору Уриена Регедского в Аберлухур. Однажды, когда он и Эльфин, сын Уриена, ловили в море рыбу с обтянутого кожей ивового коракла, их захватили ирландские пираты и увлекли с собою на корабле в Ирландию. Однако Талиесин, воспользовавшись тем, что пираты, утратив бдительность, пируют и пьянствуют, спустил свой коракл на воду и потихоньку сел в него, а грести стал щитом, каковой нашел на корабле. И так он греб и греб, пока лодка его не коснулась земли. Но тут поднялся шторм, он выронил щит, и ему ничего не оставалось более, как отдаться на милость волн. И так его коракл носило по морю, пока он не сел на шест на плотине во владениях Гвиддно, лорда Кередигиона[83], в Абердифи. И в сем бедственном положении обнаружили его во время отлива рыбаки Гвиддно и отвели к своему господину, а тот, допросивши его по всей строгости и узнав, что ремеслом он бард и учитель Эльфина, сына Уриена Регедского, сына Кинвраха, рек: „Есть и у меня сын по имени Эльфин, стань же при нем бардом и учителем, и я дарую тебе земли в ленное владение“. Принял Талиесин сии условия и на протяжении нескольких последующих лет делил время свое между дворами Уриена Регедского и Гвиддно, по прозванию Гаранхир, властителя низинного королевства Кантред. Однако, когда владения Гвиддно затопило море, Талиесин был приглашен ко двору короля Артура в Каерлеоне на реке Оска, где был весьма ценим за свой поэтический дар и похвальное знание множества наук. После смерти Артура он удалился в имение, дарованное ему Гвиддно, взяв с собою принца Эльфина, сына означенного Гвиддно, коему сделался он опекуном и защитником. Из этих-то источников и почерпнул Томас, сын Иниона Офириада, потомок Грифидда Гвира, свою повесть о Талиесине, сыне Кариадвен, об Эльфине, сыне Годдноу, о Риане, сыне Мэлгуна Гвинеддского, и о волшебном котле Керидвен».

Если это подлинный средневековый документ, а не подделка XVIII в., то в нем излагается путаная история поэта VI в. Талиесина и рассказывается о нахождении чудесного младенца на плотине в Абердифи, а не в каком-либо ином месте. Однако не исключено, что под именем Гвион скрывались несколько лиц, так как «Поэма обо всем на свете» («Yr Awdyl Vraith»), полностью цитируемая в главе девятой, в «рукописи из Пениардда» приписывается жившему в XIII в. Джонасу Атро, ученому-богослову из Меневии (ныне город Сент-Дэвис). Подобную гипотезу подтверждает похвала в адрес архиепископства Святого Давида, в завуалированной форме включенная в «Поэму о Талиесине». (Меневия – латинский вариант первоначального названия города, «Hen Meneu» («Хен Менай», «старый куст»), а это опять-таки наводит на мысль о культе Боярышниковой богини.)

Ивор Уильямс объясняет запутанность и сумбурность поэм, входящих в «Повесть о Талиесине», тем, что они якобы представляют собой сохранившиеся произведения поэтов-авениддион (Awenyddion) XII в., упоминаемых Гиральдом Камбрийским:

«Есть в Камбрии некие люди, подобных коим не сыскать более нигде, называемые „авениддион“ („Awenyddion“), или вдохновенные. Когда их вопрошают о чем-либо загадочном и необъяснимом, они испускают пронзительные крики, бьются в судорогах, точно бесноватые, и ведут себя так, словно одержимы злыми духами. Ответ на вопрос они излагают путано и бессвязно. Однако человек, внимательно подмечающий все особенности их поведения, постигнет, что, многократно начиная свой ответ, а затем прерывая, произнося речи столь же бессмысленные, сколь и бессвязные, хотя и обильно уснащенные риторическими красотами, они все же дают чаемый ответ, хотя и лишь косвенно. После того они приходят в сознание, точно пробудившись от глубокого сна и словно их силою заставили прийти в себя. Дав желанный ответ, они продолжают пребывать в состоянии отрешенности и ясновидения, пока кто-нибудь хорошенько их не потрясет. Не в силах они вспомнить и ответ, данный вопрошателю. Ежели повторить один и тот же вопрос дважды или трижды, они каждый раз ответят на него совершенно по-разному и в разных выражениях; возможно, ответы внушают им злобные и невежественные демоны. Обыкновенно вдохновение нисходит на них в сновидениях; некоторым снится, как на уста их изливаются молоко и мед; другим же видится, будто они говорят как по писаному, а по пробуждении объявляют, что им была дарована сия чудесная способность… Прорицая, они взывают к Господу единому, истинному и живому и к Святой Троице и возносят мольбы, дабы грехи их не воспрепятствовали им узнать правду. Таковые пророки встречаются лишь среди тех бриттов, что происходят от троянцев».

Авениддион – менестрели из народа, – возможно, действительно скрывали свои тайны, притворяясь одержимыми духами, подобно тому как ирландские поэты, по преданию, таили свои секреты под маской шутовства; авениддион могли черпать вдохновение во вкушении галлюциногенных грибов. Однако «Битва деревьев», «Союз врагов» и другие загадочные поэмы из пестрой и бессвязной «Книги Талиесина» производят впечатление бессмыслицы лишь потому, что их тексты подверглись намеренному искажению, а их фрагменты сознательно поменяли местами, разумеется, для того, чтобы поэты могли избежать обвинения в ереси со стороны какого-нибудь бдительного церковника. Этим объясняется также включение в неоднородный по своему составу текст «Книги» примитивных и скучных религиозных поэм, призванных обеспечить религиозное алиби. К сожалению, бóльшая часть оригинальной «Книги» утрачена, а это существенно затрудняет осмысленную реконструкцию оставшихся фрагментов. Пока я не располагаю ни заслуживающей доверия редакцией оригинального текста, ни его переводом на английский, иначе бы я ими воспользовался. Когда они будут опубликованы, все станет значительно проще. Однако важно, что, по мнению Гиральда, авениддион происходили от троянцев; иными словами, он подразумевает, что они унаследовали свои таинственные способности не от кимров, а от более древних жителей Уэльса, побежденных кимрами.

Контекст версии «Повести» XIII в. можно воссоздать по сведениям, сообщаемым Гвинном Джонсом о Филипе Брэдиде из Лланбадарн-Ваура, и по стихотворению, в котором Филип Брэдид упоминает свой спор с «beirdd yspyddeid», вульгарными виршеплетами, о том, кто более достоин первым сложить рождественскую песню принцу Рису Йейянку:

«Это стихотворение представляет собой чрезвычайно ценное свидетельство, поскольку убедительно доказывает, что к этому времени низшее сословие валлийских бардов так или иначе добилось для себя права появляться при дворе и разрешения состязаться с членами более закрытой поэтической корпорации. Необычайно трудно с уверенностью восстановить смысл поэмы, однако, по-видимому, бард сетует на несоблюдение или отмену старинного обычая, которого неукоснительно придерживались ранее при дворе Тувдуров [впоследствии английской королевской династии Тюдоров], где после битвы никто не оставался без вознаграждения и где и сам он нередко бывал оделяем дарами. Если хвала была данью храбрости, то тогда он мог рассчитывать на вознаграждение хмельным медом, в противном случае его могло ждать „ermid“, отшельничество. Кроме того, бард упоминает некоего Блиддрива, который не пожелал воздать ему должное, и, по-видимому, намекает, что Блиддрив запятнал себя кропанием лживых стихов; Блиддрива он бранит „twyll i gwndid“ [дословно – извратителем поэтических обычаев]. Следовательно, в поэме содержится намек на то, что осуждаемый Блиддрив написал песню, не соблюдая каноны. Далее, Филип говорит, что Трон Мэлгуна Хира (Мэлгуна Высокого) предназначен бардам, а не виршеплетам, кропающим стишки противно всем обычаям, и что, для того чтобы заслужить Трон верховного барда, состязаться за право его занять дóлжно, только получив благословление святых, не согрешив против истины и соблюдая установленный сословный порядок. Пенкерддом („Penkerdd“, бардом, относящимся к высшему поэтическому сословию) не мог быть избран „неискусный поэт“. Во втором стихотворении поэт просит своего покровителя, возможно также из династии Тюдоров, не обойти вниманием словопрение бардов и рифмоплетов, а также упоминает о появлении Эльфина на бардовских состязаниях при дворе Мэлгуна. Бард говорит о том, что, если пустая болтовня стала причиной множества долгих размолвок, если в Гвинедде [Северном Уэльсе] стала слышаться речь чужеземцев, если женщины сделались порочны, а люди готовы внимать глупым сказкам, то повинны в том песни недостойных «лжебардов», не знающих грамматики и не ведающих чести. Филип торжественно заявляет, что негоже смертному посягать на установленный Господом сословный порядок, в коем надлежит ему видеть дар Небес. Он оплакивает упадок сословия бардов и описывает свою собственную песню как „древнюю песню Талиесина“, которая, говорит он, и это важно, „сама пленяла новизною девять раз по семь лет“. „И пусть, – добавляет он в конце, – погребут его в могиле, в сырой земле, – пока не нарекут белое черным и черное белым, поэты не перестанут служить музе, как Солнце и Луна не перестанут двигаться на кругах своих; и пока ложь не одолеет истину или Господь не отвратит от нас свою милость, эти вульгарные виршеплеты будут посрамлены на поэтическом состязании: Господь не попустит их тщеславия и надменности“.

Следует заметить, что в этих стихотворениях излагается очень интересная точка зрения на причины раздора между разными сословиями бардов. Очевидно, что песнь Талиесина и поэтическое состязание бардов при дворе Мэлгуна Хира задают своеобразные стандарты, что стандарты эти, по мнению поэтов XII в., устанавливались в соответствии с волей святых, как того требует истина, с соблюдением сословного порядка, что к состязаниям не допускались барды низшего сословия и что „неискусный поэт“ не мог сделаться Пенкерддом. Утверждается, что чужеземная речь, пороки женщин и глупые сказки пришли даже на землю Гвинедда, где некогда покровительствовал поэтическим состязаниям Мэлгун, – и все из-за недостойных „лжебардов“, не знающих грамматики. Вероятно, с точки зрения Филипа, песнь официального или придерживающегося традиций барда – дар Божий, а суть таковой песни – истина, тогда как более современные песни ложны, и Филип Брэдид, отстаивая свое право на истинный поэтический дар, был готов, так сказать, умереть под забором. И тем не менее мы видим, что рифмоплетам позволили в Рождество слагать песни при дворе Риса Йейянка.

Следует указать также, что в первом стихотворении Филипа Брэдида упоминается некий Блиддрив, не пожелавший оказать ему должные почести. Его собственную песнь, если я правильно интерпретировал чрезвычайно эллиптический синтаксис стихотворения, Филип описывает как стихотворение с неурегулированным размером или с нетрадиционным ритмом. Нельзя исключать, что речь здесь идет о печально известном Бледри, которого описывает Гиральд Камбрийский: он-де был „знаменитый сочинитель небылиц, живший совсем незадолго до нас“. Возможно, Бледри был одним из тех, кто декламировал валлийские сказания по-французски и тем самым способствовал их укоренению в других языках. Гастон Парис[84] еще в 1879 г. высказал мнение, что Бледри – это Брери, которому приносит долг благодарности Томас[85], автор французской поэмы о Тристане, описывая его как человека, знавшего „les histoires et les contes de tous les rois et comtes qui avaient vécu en Bretagne“[86]. Филип Брэдид, по преданию, жил и творил в 1200–1250 гг. Поскольку Рис Йейянк, его покровитель, умер в 1220 г., Филип, вероятно, родился до 1200 г. Сам Гиральд Камбрийский умер в 1220 г. Это означает, что они были примерно современниками и потому могли говорить об одном и том же Бледри. В любом случае это единственное известное мне упоминание в валлийском источнике некоего Бледри, потенциально соотносимого с тем, кого описывает Гиральд. Однако я не буду класть в основу своих рассуждений гипотезу о том, что это – один и тот же человек. Если Блиддрив, герой поэмы Филипа, – другое лицо, факт остается фактом: его считали бардом низшего сословия, а Филип, член признанного сословия бардов, в любом случае обвинял его и ему подобных в унижении возвышенного поэтического языка и в выборе „лживых“ поэтических тем и сюжетов.

В чем же тогда заключается „лживость“ поэтической темы или сюжета? Если проанализировать это слово в свете средневековых валлийских законов и содержания стихотворений, написанных самими придворными бардами, я утверждаю, что под „лживостью“ следует понимать всего лишь вымысел. Официально признанным бардам запрещалось писать на вымышленные сюжеты и прибегать к вымышленным образам; им полагалось славить Господа и деяния храбрых и милосердных. Так они и слагали стихи с обилием красочных эпитетов и в чрезвычайно архаичном стиле, которого придерживались совершенно сознательно».

Сетования Филипа на то, что его противник Блиддрив «лишен чести», означают, что он не принадлежит к привилегированному сословию свободных кимров, из числа коих избирались придворные барды. В «Повести о Талиесине» эта ситуация показана уже с точки зрения менестреля, но менестреля необычайно одаренного, который получил образование за границей, среди людей, намного превосходивших ученостью всех валлийцев, и настаивал, что придворные барды забыли суть и смысл поэзии, которую некогда творили. То и дело в стихах Талиесина повторяется презрительный возглас:

Этот менестрель, не входящий в сословие профессиональных бардов, горделиво заявляет, что Трон Поэзии принадлежит ему по праву: он, а не подобный Филипу Брэдиду поэт, который может похвалиться лишь ученостью, – истинный наследник Талиесина. Однако, чтобы избежать скандала, история Гвиона и Керридвен излагается языком не XIII, а VI в. «Чужеземная речь», которая, как скорбит Филип, развратила Гвинедд, это, по всей вероятности, ирландский язык, поскольку талантливый и просвещенный принц Грифидд ап Кинан, получивший образование в Ирландии, в годы своего правления, в начале XII в., пригласил ко двору ирландских бардов и менестрелей. Возможно, именно в этой ирландской литературной колонии, а не в самой Ирландии Гвион обрел свои несравненные познания. В свите Грифидда были и скандинавы. Тщательно разработанные им предписания, посредством которых регулировалась деятельность бардов и музыкантов, вновь обрели силу на айстедводе, состоявшемся в Кэрвисе в 1523 г.

Вот, наконец, и стихотворная загадка под названием «Поэма о Талиесине». Она приводится в переводе леди Шарлотты Гест. В ней маленький Гвион отвечает на вопросы короля Мэлгуна, кто он и откуда явился:

Вот и опять вскрикивает чибис-обманщик! Гвион был не столько неосведомлен в вопросах Священной истории, сколько притворялся: он наверняка знал, что Моисей никогда не пересекал Иордан, что Мария Магдалина никогда не возносилась на твердь небесную и что низвержение Люцифера в ад было засвидетельствовано пророком Исаией за много веков до Александра Великого. Не поддавшись на уловки, которыми он, нагромождая на первый взгляд бессмысленные стихи, пытался отвлечь меня от своей тайны, я начал медленно разгадывать ее, по порядку ища ответы на следующие вопросы:

Строка 11. Через кого Святой Дух снизошел в долину Хеврона?

Строка 13. Кто наставлял Еноха?

Строка 16. Кто присутствовал при распятии?

Строка 25. Кто действительно перешел через Иордан, когда Господь воспретил Моисею переходить чрез воды Иорданские?

Я был совершенно уверен, что вот-вот замечу белый проблеск в густой древесной чаще, где скрылся олень.

Дело в том, что, согласно Пятикнижию, Моисей умер на горе Фасги, так и не перейдя Иордан, и «никто не знает [места] погребения его даже до сего дня», а из сынов Израиля, вышедших с ним вместе из рабства в пустыню, только двое, Халев и Иисус Навин, увидели Землю обетованную. Будучи посланы соглядатаями, они уже достаточно набрались смелости, чтобы пересечь Иордан и вернуться. Именно Халев, как заповедал Бог Израиля, завоевал Хеврон, отняв его у сыновей Енаковых, и получил его в удел от Иисуса Навина. Поэтому я осознал, что пес зубами растерзал всю поэму в клочья, а самочка чибиса хитроумно смешала их, так чтобы получился хаос; что-то подобное она уже проделала с «плодовым фрагментом» «Битвы деревьев». Изначально обсуждаемое место читалось так: «Я перенес Дух Святой чрез воды Иорданские в долину Хеврона». «Я», по всей вероятности, Халев.

Если подобная манипуляция проделывалась со всеми строками «Поэмы о Талиесине», то, пожалуй, я сумею немного продвинуться в чаще. В таком случае я мог бы рассматривать поэму как своего рода акростих, состоящий из двадцати-тридцати загадок, каждая из которых требует своего собственного решения. Совокупные ответы на все вопросы предвещали разгадку тайны, над которой не жаль было поломать голову. Но вначале мне предстояло выделить и заново скомпоновать конкретные загадки.

Изъяв из строки 25 вводящее в заблуждение словосочетание «чрез воды Иорданские», получаем в остатке «Я укреплял Моисея». Так кто же укреплял Моисея? И где это происходило? Я вспомнил, что Моисея на исходе битвы с амаликитянами укрепляли двое его соратников, поддерживавших его под руки. Где произошла эта битва и кто были эти соратники? Она произошла в Иегова-Нисси, неподалеку от скалы Хорив, а поддерживали Моисея Аарон и Ор. Поэтому я смог заново переформулировать загадку так: «Я укреплял Моисея в земле Бога». А ответ – «Аарон и Ор». Если бы потребовалось только одно имя, то этим именем, вероятно, было бы Ор, так как только в этом контексте он упоминается в Пятикнижии.

Подобным же образом в строке 26 из предложения «Я пребывал с Марией Магдалиной» пришлось вычленить таинственное словосочетание «на тверди небесной», а оставшуюся часть загадки искать в другом стихе. Я нашел ее еще раньше, подробно изучив список тех, кто присутствовал при распятии: святой Симон Киренский, апостол Иоанн, святая Вероника, Дисмас – благоразумный вор, Гестас – безумный вор, центурион, Дева Мария, Мария Клеопова, Мария Магдалина… Однако я не забыл и о женщине, которая, согласно Протоевангелию от Иакова, была первой, кто поклонилась младенцу Иисусу, первой, кто свидетельствовала его девственное рождение и стала его наиболее преданной последовательницей. Согласно Евангелию от Марка (глава 14), она стояла рядом с Марией Магдалиной. Получаем: «Я рядом с Марией Магдалиной присутствовала при распятии милосердного Сына Божия». Ответ – «Саломея».

Кто наставлял Еноха? (Илий явно попал в эту загадку совершенно случайно.) Я согласен с Чарльзом, Бёркиттом, Эстерли[87], Боксом[88] и другими библеистами, что нельзя даже надеяться постичь изречения Христа, не прочитав Книгу Еноха, не включенную в число канонических апокрифов, но внимательно изучавшуюся первыми христианами. Случилось так, что я читал Книгу Еноха и знаю, что это Уриил наставлял Еноха о «низвержении Сатаны в бездну адову». Любопытная историческая деталь: стих о наставлении Уриилом Еноха опущен и во фрагментах греческой Книги Еноха, приводимых византийским историком IX в. Синкеллом, и в Ватиканском манускрипте 1809 г., и в цитатах из Книги Еноха, содержащихся в Послании святого апостола Иуды. Он встречается только в тексте, обнаруженном при раскопках в египетском Ахмиме в 1886 г., и в коптском переводе более древнего греческого текста, который, видимо, представляет собой единственную версию Книги Еноха, известную в XIII в. Откуда Гвион взял эту историю? Неужели среди множества талантов и достижений он мог похвастаться и знанием коптского? Или он нашел полную греческую рукопись Книги Еноха в библиотеке какого-нибудь ирландского аббатства, пощаженного беспощадной войной, которую викинги объявили книгам? Привожу фрагмент Первой книги Еноха (18: 11; 19: 1–3):

«И я увидел глубокую пропасть со столбами небесного огня; и среди них я увидел столбы огненного потока, которые сверх меры схожи и по высоте, и по глубине…И (Ангел) Уриэль сказал мне: „Здесь будут стоять ангелы, которые соединились с женами (демоны), и их духи, принимающие много различных видов, оскверняют людей и введут их в заблуждение, чтобы они приносили жертвы демонам, как богам, – (здесь они будут стоять до дня великого суда, в который они будут осуждены – пока им не будет положен конец)… Так же и женщины их, которые сбились с пути (соблазнили ангелов Неба), станут русалками“. И (только) я, Ханох [Енох], один видел это видение, конец всего: и ни один человек не увидит так, как я видел».

Благодаря этому открытию я несколько продвинулся в своих изысканиях и перешел к строке седьмой: «Я гордо нес знамя пред лицом Александра». Среди поэм, приписываемых Талиесину в «Красной книге из Хергеста», встречается фрагмент под названием «Y Gofeisws Byd» («Краткий обзор всего, что есть в мире»). В нем содержится панегирик историческому Александру Великому, а также версия «Anrhyfeddonau Alexander» («Лжеподвигов Александра»), высмеивающих испанский рыцарский роман XIII в., где Александру приписываются приключения, выпавшие на долю Мерлина. В частности, в этой пародии в издевательском духе повествуется о том, как Александр опустился на дно морское и был принят там «созданиями, имеющими самое высокое происхождение среди рыб». Но ни одна из этих поэм не дала мне ключ к разгадке. Если понимать строку седьмую буквально, то ответ, возможно, должен звучать как «Неоптолем», один из ближайших соратников Александра, первым вступивший на стены Газы во время штурма. Однако более вероятно, что Александр понимается здесь как своего рода реинкарнация Моисея.

Согласно Иосифу Флавию, когда Александр в начале своего Восточного похода вошел в Иерусалим, он воздержался от разорения Храма, но преклонил колени перед Тетраграмматоном[89], начертанным на золотой налобной повязке первосвященника. Один из его спутников, Парменион, немало изумившись, вопросил его, почему повел он себя столь нецарственно. На это Александр ответствовал: «Я почтил не первосвященника, но Господа, который удостоил его сего высокого сана. Дело же в следующем: еще находясь в македонском городе Дия, я узрел во сне сего мужа, облаченного в те же одеяния. Во сне я не мог решить, как же мне завоевать Азию, и сей муж надоумил меня не медлить. Мне надлежало смело перейти пролив вместе с моим войском, ибо его бог будет идти впереди меня и споспешествует мне победить персов. А посему ныне я уверился, что Иегова простер надо мною длань свою и приведет меня к победе». Первосвященник и далее обнадежил Александра, показав ему пророчество в Книге Даниила, где возвещалось, что он будет царствовать над Востоком. Тогда направился он во Храм, совершил жертвоприношение Иегове и великодушно заключил мирный договор с иудеями. Пророк Даниил говорит об Александре как о «двурогом царе», а впоследствии он повелел двурогим изображать себя на монетах. В Коране он появляется как Зу-Л-Карнайн, «двурогий». «Двурогими» слыли также Моисей и Аль-Хидр, вечно юный пророк арабских легенд, в прошлом солярный герой Синая, подружившийся и с Моисеем, и с Александром там, где «встречаются воды двух морей». Следовательно, высокоученый Гвион отождествлял знамя, несомое пред Александром, со штандартом Моисея, а святой Иероним или его иудейские наставники уже поэтически приравняли рога Александра к рогам Моисея.

Штандартом Моисея был «Нехуштан», Медный Змей, коего воздымал он в пустыне, дабы отвратить чуму. Поступая так, Моисей превращался в «Александра», то есть «защитника от бед». Поэтому ответом на загадку будет «Нехуштан», или, если прибегнуть к греческому написанию, принятому в Септуагинте[90], которой, видимо, пользовался Гвион, – «Неештан». Стоит напомнить также, что в Евангелии от Иоанна (3: 14) и в апокрифическом Послании Варнавы (12: 7) Медный Змей символизирует Христа. Варнава говорит о Змее, «подвешенном на дереве» (то есть на кресте) и обладавшем властью воскрешать из мертвых. В Книге Чисел (21: 9) он описан как «серафим», именем, данным пророком Исаией «летучим змеям», которые предстали ему в его видении как приближенные к престолу Бога и прилетели к нему с «горящим углем с жертвенника».

Следующая загадка, которую мне предстояло разрешить, касалась комбинации девятой и двадцать шестой строк: «Я пребывал на тверди небесной, на Млечном Пути». По легенде, Млечный Путь возник, когда молоко Великой богини Реи Критской обильно пролилось на небо после рождения Зевса. Однако, поскольку имя Великой богини разные мифографы приводят по-разному (Гигин, например, колеблется, называть ли ее Юноной или Опс (Изобилием)), то Гвион поступает очень осмотрительно, дав нам другую подсказку: «Когда был возведен Рим». Он справедливо отождествляет критскую богиню с римской и, что еще более удивительно, узнает в Ромуле латинское божество той же религиозной системы, что и критский Зевс. Мать Ромула тоже звали Реей, и ее постигло то же несчастье, что и Рею Критскую: молоко ее пролилось, не насытив близнецов Ромула и Рема, ей пришлось спешно отнять их от груди, чтобы скрыть их рождение, подобно тому как Рея скрыла рождение Зевса. Главное отличие римского варианта мифа от критского состоит в том, что Ромул и Рем были вскормлены волчицей, тогда как Зевса (а в некоторых легендах и его молочного брата Пана) вскормила коза Амалфея, шкуру которой Зевс потом носил вместо плаща. Существует также версия мифа, согласно которой Зевса вскормила белая свинья. И Ромула, и Зевса воспитали пастухи. Поэтому получается: «Я пребывал на тверди небесной, на Млечном Пути, когда был возведен Рим». Ответ – «Рея», хотя на Млечный Путь вступила не сама Рея, а брызнула струя (по-гречески «rhea») ее молока. Оказывая Рее, матери Ромула, большее почтение, нежели знатоки классической мифологии, Гвиона предвосхитил Ненний. Ненний называет ее «святейшей царицей».

Загадка намеренно вводит нас в заблуждение. Единственная легенда о Млечном Пути, которую могли знать Хейнин и другие барды при дворе Мэлгуна, – это легенда о Блодуэд, созданной Гвидионом невесте Ллеу Ллау Гифеса. Ллеу носил также имя Хиан, а Блодуэд была превращена в сову и наречена «туилл хиан» («Twyll Huan» – «обманувшая Хиана») за то, что погубила Ллеу. Валлийское слово «сова» – «тиллиан» («tylluan»). Легенда о Блодуэд и Млечном Пути приведена в «рукописи из Пениардда»:

«Супруга Хиана ап Дон была причастна к его смерти. Она объявила, что он уехал на охоту, далеко-далеко. Его отец Гвидион, король Гвинедда, объездил весь свет, разыскивая его, и в конце концов проложил Каер Гвидион (Caer Gwydion), Млечный Путь, чтобы по нему вознестись на небеса и искать там его душу, где и нашел ее. В наказание за преступление Гвидион превратил Блодуэд в сову, она в страхе улетела от своего свекра и поныне зовется „туилл хиан“. Такие истории и сказки некогда рассказывали бритты в подражание грекам, чтобы навсегда сохранить их в памяти».

Кроме того, употребление формы «Каер Гвидион» («Caer Gwydion») вместо «Каер Видион» («Caer Wydion») доказывает, что миф этот имеет позднее происхождение. Блодуэд (как было показано в главе второй) была Олуэн, «нимфой Белой Тропы», поэтому Гвидион справедливо рассудил, что искать ее нужно на Млечном Пути: Рея с ее чередой белых звезд была небесным двойником Олуэн – Блодуэд с ее тропой белого клевера.

Кто в строке двадцать первой узрел разрушение Содома и Гоморры? Лот или, возможно, безымянная жена Лота.

Кто в строке восемнадцатой надзирал за строительством башни Нимрода? Я понял, что здесь опять проказничает чибис. На самом деле вопрос звучал так: «За строительством какой башни надзирал Нимрод?» Ответ – «За строительством Вавилонской башни». Я много лет мысленно повторял строки Гауэра о недоумении, которое испытали Нимрод и его каменщики, когда началось вавилонское смешение языков:

Кто в строке двадцать четвертой «лежал с Господом в яслях осла»? Можно ли ответить «свивальники»? Потом кто-то обратил мое внимание на Евангелие от Луки (2: 16): «И, поспешив, пришли и нашли Марию, и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях». Гвион шалил: дословно предложение читается так, словно в яслях пребывали и Мария, и Иосиф, и Младенец – все вместе. Ответ на загадку, очевидно, «Иосиф», поскольку в описанном эпизоде Иосиф переживал момент наивысшего торжества.

Кому в строке двадцать третьей принадлежат слова «Теперь я стою на развалинах Трои»? Согласно Неннию, Сигеберту из Жамблу[92], Гальфриду Монмутскому и другим, внук Энея Брут вместе с немногими спасшимися троянцами высадился в девонском Тотнесе в 1074 г. до н. э., то есть спустя сто девять лет после общепризнанной даты падения Трои. Народ, примерно через семьсот лет переправившийся через Северное море (Mor Tawch, Мор Таух) и присоединившийся к троянцам, принято называть кимрами. Они пребывали в убеждении, что происходят от Гомера, сына Иафета, приплыли прямо с острова Тапробана (Цейлон, см. триаду 54) через Малую Азию и в конце концов выбрали местом жительства Лидоу в Северной Британии. Отсюда получаем: «Я побывал в Индии и Азии и теперь стою на развалинах Трои». Ответ – «Гомер».

Судя по строке восьмой: «Мне ведомы имена всех звезд от севера и до юга», речь идет об одном из трех блаженных звездочетов Британии, упомянутых в «Триадах», а если посмотреть на строку «Родился я в стране летних звезд», то есть на Западе, видимо продолжающую эту мысль, выходит, что Гвион говорит не о греческих, египетских, арабских или вавилонских звездочетах. Поскольку первым из трех блаженных звездочетов в «Триадах» назван Идрис, отгадка, возможно, «Идрис»[93].

«На Белом холме, при дворе Кинвелина (Цимбелина)» в строке двадцать девятой явно составляет одно целое с «Я был принят при дворе Дон еще до рождения Гвидиона» в строке двенадцатой. Ответ – «Врон» (или Бран), голова коего после его смерти, согласно «Повести о Бранвен», была погребена на Белом холме (Тауэр-Хиллском холме) в Лондоне, дабы отвращать чужеземные завоевания. Подобным образом голова царя Микенского Эврисфея была захоронена в узком ущелье, единственном месте, по которому можно было проникнуть в Афины, а голова Адама якобы покоилась на северной границе Иерусалима, пока ее не извлек из могилы король Артур. Ибо Бран был сыном Дон (Дану) задолго до появления белга Гвидиона[94].

Ответ на загадку в строке десятой: «Я пребывал в Ханаане, когда был убит Авессалом», совершенно очевидно, «Давид». Царь Давид перешел через Иордан, чтобы найти убежище в ханаанском городе Маханаиме, пока Иоав сражался в лесу Эфраимовом. Там, в воротах Маханаима, он и получил весть о смерти Авессалома. Чтобы польстить архиепископству Святого Давида, Гвион объединил это высказывание с «Крылья даровал мне гений великолепного епископского посоха» (подобно тому как мы, королевские валлийские стрелки, первого марта демонстрируем верность нашему небесному покровителю, добавляя к каждому тосту: «И за святого Давида!»). Одной из главных целей принца Ллюэллина и других валлийских патриотов, современников Гвиона, было избавить валлийскую Церковь от английского влияния. Гиральд Камбрийский (1145–1213), воинственный и неуживчивый клирик, потратил бóльшую часть жизни на то, чтобы сделать епископский престол Святого Давида независимым от Кентербери и назначить туда епископа-валлийца. Однако Генрих II и оба его сына неусыпно следили за тем, чтобы сан епископа получали в Уэльсе только политически благонадежные клирики нормандского происхождения, а мольбы валлийцев, обращенные к папе римскому, не были услышаны, ибо с могущественными Плантагенетами в Ватикане считались больше, нежели с далеким, бедным и разъединенным Уэльсом.

Кто же в строке двадцатой, если убрать сбивающие с толку слова «в Азии», «побывал в Ноевом ковчеге»? Догадываюсь, что это был Ху Гадарн, который, согласно «Триадам», привел кимров с Востока. Кстати, он пахал на волах и этим привлек из глубин волшебного озера аванка – чудовище, которое, поднявшись на поверхность, вызвало наводнение и в конце концов Всемирный потоп. Он был «взращен меж колен Дилана во время Всемирного потопа». Однако позднее я установил, что чибис намеренно поменял местами Дилана и Ноя. Место Ною – в строке тринадцатой, где речь идет о наставлении Еноха. Обсуждаемая загадка должна звучать как «Я был взращен в ковчеге». Однако ее можно дополнить изречением из строки тридцать третьей: «Я наставлял всем премудростям», ибо Ху Гадарн, Ху Могущественный, отождествляемый с Хоу, древним богом Нормандских островов, был для кимров тем же, что и Менес для египтян или Паламед для греков: он научил их землепашеству там, «где ныне располагается Константинополь», а также музыке и пению.

Кто в двадцать седьмой строке «обрел музу из котла Каридвен»? Сам Гвион. Однако котел Каридвен не был всего лишь банальным ведьмовским котлом. Не будет преувеличением сравнить его с котлом, изображавшимся на греческих вазах, и тогда именем, начертанным над головой Каридвен, будет «Медея», коринфская богиня, подобно богине Фетиде убившая своих детей. В этом котле она сварила дряхлого Эсона, дабы вернуть ему юность; ее котел даровал возрождение и духовное просветление. Однако когда другая Медея, супруга Ясона, согласно Диодору Сицилийскому, сыграла чудовищную шутку с Пелием, царем Иолка, убедив его дочерей разрубить его на куски и сварить в котле в надежде, что он воскреснет юношей, а потом хладнокровно обвинив их в отцеубийстве, она скрыла свое коринфское происхождение и притворилась, будто она – гиперборейская богиня. Пелий явно слышал о гиперборейском котле и доверял ему больше, нежели коринфскому.

«И неизвестно, что есть тело мое – плоть или рыба». На эту загадку в строке тридцать шестой ответ найти нетрудно. Я вспомнил нескончаемый средневековый церковный диспут по поводу того, можно ли есть мясо казарки по пятницам и другим постным дням. Казарки не гнездятся на Британских островах (мне довелось держать в руках первую кладку казарки, привезенную в Британию с архипелага Шпицберген в Северном Ледовитом океане). Существовало распространенное поверье, будто казарки выводятся из рачков, называемых «морскими уточками», или, как гласит «Оксфордский словарь английского языка», «рачков с белым панцирем подотряда стебельковых отряда усоногих». Длинные «стебельки», выступающие из панциря, напоминают оперение. Гиральд Камбрийский однажды видел больше тысячи крошечных морских уточек, свисающих с прибитого к берегу куска дерева. Кэмпион[95] в «Истории Ирландии» писал: «Казарок тысячами можно заметить на морском берегу, где они на своих клювах свисают с трухлявых древесных стволов, приносимых прибоем… Постепенно, оживляемые благодетельным теплом солнечных лучей, они превращаются в водоплавающих птиц». Поэтому многие считали белощекую казарку рыбой, а не птицей, и полагали, что монахи могут вкушать ее по пятницам. Само слово «barnacle» («казарка»), как утверждают некоторые этимологические словари, происходит от валлийского «brenig» или ирландского «bairneach» со значением «морское блюдечко» (моллюск) или «морская уточка». Более того, другое наименование этой птицы, «brent» или «brant», явно образовано от того же самого слова. Киз[96], натуралист Елизаветинской эпохи, называл эту птицу «Anser Brendinus» («гусь брендинский») и писал о ней так: «„Bernded“ seu „Brended“ id animal dicitur»[97]. Отсюда мы можем сделать вывод о родстве слов «bren», «bairn», «brent», «brant», «bern» и имени «Bran» («Бран»), который, как явствует из «Битвы деревьев», был богом подземного царства. Ибо в диких гусях, перелетающих на север, британская легенда видит души прóклятых и некрещеных младенцев, увлекаемые в ледяной северный ад. В Уэльсе распространено поверье, что доносящиеся с небес крики в действительности издают не дикие гуси, незримо проносящиеся над головами, а «Кум Аннун» («Cwm Annwm») – адские псы, белые с красными ушами. В Англии они известны под именами адских псов (Yell Hounds, Yeth Hounds), псов – вестников несчастья (Wish Hounds), псов Гавриила (Gabriel Hounds), гончих Гавриила (Gabriel Ratchets). Охотника называют то Гвином (Gwyn, «Белый») – культ Гвина существовал в дохристианском Гластонбери, – то Хёрном-охотником, то Гавриилом. В Шотландии его именуют Артуром. Не исключено, что Артур в данном случае – вариант имени Ардду (Arddu, «Темный»), которое носит в валлийской Библии Сатана. Однако изначально в Британии охотник был наречен Браном, а в Уэльсе – Вроном. Таким образом, загадка о «плоти или рыбе» составляет единое целое с уже обсуждавшимися загадками о Бране.

Альтернативный вариант «Поэмы о Талиесине» был опубликован в «Мивировых древностях» в переводе Д. У. Нэша. Вот как предстает в нем текст загадки:

Последовательность элементов в переводе Нэша иная, и чибис опять-таки приложил к ней крыло. Однако из этих вариантов я почерпнул весьма многое. Вместо «Страны летних звезд» упомянута «Страна херувимов». Однако смысл этих обозначений одинаков. Из псалма 18, стих 10, явствует, что херувимы – ангелы, сотканные из облаков[98], и, следовательно, для валлийцев они пребывают на Западе, откуда приходят девять бурь из десяти. Летние звезды находятся именно в западной части небосвода.

Мне очень помогли две первые строки строфы восемнадцатой: «Я восседал на неудобном троне над Каер Сидин». На вершине горы Кадер-Идрис существует подобие каменного трона Идриса, где, согласно местной легенде, достаточно провести ночь, чтобы к утру умереть, помешаться или обрести поэтический дар. Первая часть этого предложения явно относится к загадке об Идрисе, хотя в «Песне о детях Лира» («Cerdd am Veib Llyr») Гвион упоминает «совершенный трон» в Каер Сиди («Caer Sidi», во «вращающемся замке»), своего рода укрепленном элизиуме, где хранится котел Каридвен.

Часть текста второй строфы («Иоанном Прорицателем нарек меня Мерддин»), по-видимому, была намеренно искажена, поскольку в книге «Мабиногион» смысл ее таков: «Идно и Хейнин нарекли меня Мерддином». Поначалу я решил, что исходно эти строки читались как «Нарекли меня Иоанном и Мерддином Прорицателем», и пока оказался прав. Мерддин, называемый в средневековых рыцарских романах Мерлином, был самым знаменитым пророком в истории Британии. Очевидный смысл строфы заключается в следующем: Хейнин, верховный бард Мэлгуна, нарек Гвиона Мерддином, «обитателем моря», ибо, подобно изначальному Мерддину, тот появился на свет при таинственных обстоятельствах и, будучи ребенком, посрамил всю «коллегию бардов» в Диганви, подобно тому как Мерддин, согласно Неннию и Гальфриду Монмутскому, посрамил мудрецов Вортигерна; далее, его называли также Иоанном Крестителем («Но ты, дитя, будешь наречен пророком Величайшего»); наконец, все назовут его Талиесином («сияющим челом»), главой поэтов. Джон Арнотт Маккаллох предположил, что существовал более древний Талиесин, предшественник барда VI в., и что он был кельтским Аполлоном. Пожалуй, это объясняет эпитет «сияющее чело» и появление этого «прото-Талиесина» среди поблекших богов и героев при дворе короля Артура в «Повести о Кулухе и Олуэн». (Сам Аполлон некогда обитал в море, ему посвящен дельфин, а первые египетские христиане, сторонники религиозного синкретизма, как ни странно, отождествляли Иоанна Крестителя с халдейским богом Оаннесом, который, по словам Бероса[99], имел обыкновение изредка выплывать из Персидского залива в облике водяного Дагона и возобновлять проповедь откровения своим адептам.) В этой игре смыслов скрыто присутствует и миф о Хиане, жертве богини цветов Блодуэд, который был одновременно Ллеу Ллау, еще одним «обитателем моря».

Мне потребовалось немало времени, чтобы осознать тайный смысл второй строфы; для его восстановления пришлось исказить текст, и заключается он в еретическом парафразе фрагмента трех синоптических Евангелий: от Матфея (16: 13–14), от Марка (15: 14–15), от Луки (9: 7–8):

Одни говорили, что Ты – Иоанн Креститель, другие – что Ты Илия, а иные – что один из древних пророков, воскресших из мертвых. Но Симон Петр сказал: Ты Христос.

Дополняет эту строфу сравнение с Илией, и встречается оно в строфе восьмой[100]. Божественный младенец говорит здесь от имени Иисуса Христа, как и в строфе четырнадцатой: «Я претерпевал голод вместе с Сыном Святой Девы». Иисус пребывал в пустыне в одиночестве, рядом были только искушающий Его дьявол и дикие звери. Однако дьявол не голодал, а дикие звери, по мнению наиболее проницательных библеистов: Э. Э. Бивана[101], Т. К. Чейна[102], – в контексте искушения скорее склонны были поддерживать дьявола. По версии книги «Мабиногион», строка тридцать первая читается как «Я претерпевал голод во имя Сына Девы», а смысл ее тот же: Иисус постился по собственной воле. Ответ на загадку – «Иисус», подобно тому как «Талиесин» был ответом на загадку «я был наречен Иоанном, и Мерддином Прорицателем, и Илией».

Часть строфы десятой («Мне нашлось место в ковчеге с Ноем и с Альфой») и фрагмент строфы шестой («В Каер Бедион я был Тетраграмматоном»), видимо, должны восприниматься как единое целое и относиться к «священному непроизносимому имени Божьему». Обозначение «Альфа и Омега» служило парафразом имени Божьего и могло употребляться вслух, а слово «Тетраграмматон» иудеи использовали как некую криптограмму тайного имени посредством четырех букв JHWH (Иегова). Поначалу я решил, что «я был в Каер Бедион» относится к загадке о Лоте, поскольку «Лот» – нормандско-французский вариант имени короля Луда, основавшего Лондон, а Каер Бедион – это Каер Бадус, или Бат, который, согласно Гальфриду Монмутскому, был заложен отцом Луда Бладудом. Однако для валлийца Гвиона Луд не был «Лотом», да и нет никаких свидетельств, что Луд когда-либо жил в Бате.

На время я оставил загадку о Каер Бедион и загадку об «Альфе Тетраграмматоне»: если такое объединение двух частей из разных строф вообще имело смысл, ответом на него явно было четырехбуквенное имя Божье, начинающееся с буквы А. Между тем, кто же был бардом и арфистом у Деона, или Леона, Лохлиннского, или Лихлиннского? (См. строку двадцать восьмую и строфу четырнадцатую.) Деон, король Лохлина и Дублина, – персонаж, странным образом составленный из нескольких. Деон – это вариант имени Дон, которая, как уже указывалось, была Дану, богиней Туата Де Дананн – племен, вторгшихся в Ирландию. Ее имя было переосмыслено так, что получился Деон, король Лохлина (или Лохланна) и Дублина. Лохланн был мифическим подводным царством фоморов – захватчиков Ирландии и противников Туата Де Дананн, с которыми те вели кровопролитную войну. Правил им бог Тетра. Нельзя исключать, что легенды о войне этих племен впоследствии были переработаны поэтами в циклы баллад, воспевающих события IX в. – войны ирландцев с данами и пиратами-викингами. Поэтому пиратов стали называть «лохланнах» («Lochlannach»), а короля Дублина, родом дана, величать «королем Лохлина». Когда в Ирландии получил распространение культ скандинавского бога Одина, изобретателя рун и великого волшебника, его стали отождествлять с его двойником Гвидионом, который в IV в. до н. э. принес в Британию новую систему письменности и удостоился признания как сын богини Дану, или Дон. Более того, по легенде, дети богини Дану пришли в Ирландию из Греции через Данию, которой они дали имя собственной богини, а в средневековой Ирландии детей богини Дану и данов (датчан) стали путать и даже полагали, что даны IX в. н. э. возвели монументы бронзового века. Таким образом, «Деон Лохлинский» означает «даны из Дублина». Эти пираты с их знаменем, на котором был изображен «морской ворон», поморник, наводили ужас на валлийцев, а менестрелем дублинских данов, возможно, был «морской ворон», поморник, посвященный Одину и хриплым карканьем встречавший каждую новую жертву. Если так, то ответ на загадку – «Морвран» («морской ворон», поморник), сын Каридвен и, согласно «Повести о Кулухе и Олуэн», самый безобразный из смертных. В «Триадах» говорится, что он выжил в битве при Камлане, еще одной из трех потешных битв Британии, потому что все отшатывались от него в ужасе. Его необходимо отождествлять с Авагдду, сыном Каридвен, которому в «Повести о Талиесине» принадлежит пальма первенства в уродстве и которого она попыталась сделать столь же мудрым, сколь он был безобразен.

Рассмотрим, нельзя ли принять версию «Леон Лохлинский», предлагаемую «Мивировыми древностями». Двор Артура располагался в Каерлеоне на реке Оска (Аск), и обыкновенно полагают, что слово «Каерлеон» означает «лагерь легионов». Названия двух Каерлеонов, упоминаемых в валлийском «Списке городов» VII в., – Каерлеон-на-Оске и Каерлеон-на-Ди – объясняются одинаково: они-де оба восходят к «Castra Legionis», «лагерю легионов». Если Гвион соглашался с подобной этимологией названия, то загадка будет читаться как «Я был бардом и арфистом для легионов Лохлина», и ответ будет тем же. Имя Леон встречается в приписываемой Гвиону поэме «Королевский трон» («Kadeir Teyrnon»): «пронзенное копьями тело одетого в латы Леона». Однако контекст его употребления непонятен, а само слово могло служить не именем собственным, а всего лишь характеризовать какого-нибудь «принца львиное сердце».

Кроме того, нельзя было оставить загадку в строфе восьмой: «Я сидел на коне позади Илия и Еноха», представляющую собой альтернативный вариант таинственной фразы «Я наставлял Илия и Еноха», по версии сборника «Мабиногион», ответом на которую, конечно, будет «Уриил». В обоих текстах Илий – часть еретической загадки об Иоанне Крестителе, от которой всеми силами старалась отвлечь нас самочка чибиса; она чрезвычайно хитроумно предложила нам ложное прочтение «Илию и Еноха»[103], поскольку двух этих пророков объединяют в различных апокрифических Евангелиях – в «Книге Иосифа Плотника», в «Деяниях Пилата», «Апокалипсисе Петра», «Апокалипсисе Павла». Так, в «Деяниях Пилата», известных в Уэльсе в латинском переводе, встречается стих:

Однако истинной загадкой, по версии книги «Мабиногион», оказывается строка «Я наставлял Еноха и Ноя». В другой версии – «Я сидел на коне позади Илии[104] и Еноха» – упоминание Илии представляется бессмысленным: Илия был взят живым на небо, на колеснице огненной, запряженной конями огненными. Поэтому ответ – опять-таки «Уриил», поскольку «Уриил» означает «пламя Господне». Возможно, «Уриил» будет и ответом на загадку «Я был в Каер Бедион». Ибо, согласно Гальфриду Монмутскому, в храме Каер Бедион, или Бата, горел неугасимый священный огонь, подобный тому, что был зажжен в Доме Божьем в Иерусалиме.

Кое-что в текстах различается. Строка тридцатая звучит так: «Ровно год и один день провел я в колодках и в оковах», а строфа пятнадцатая – «В колодках и в оковах провел я полтора года». «Полтора года» – очевидная бессмыслица, но «ровно год и один день» можно сопоставить с тринадцатью крепкими замками, за которыми томился в темнице Эльфин, если каждый замок соответствует месяцу из двадцати восьми дней, а освобожден он был в «лишний» из трехсот шестидесяти пяти дней года. В древности, согласно «Комментариям» Блэкстоуна (2, IX, 142)[105], неофициальный месяц в Британии длился двадцать восемь дней, если это не оговаривалось особо. Именно такую продолжительность имеет и народный лунный месяц, или лунация, хотя истинный лунный месяц, от одного новолуния до другого, длится примерно двадцать девять с половиной дней, а тринадцать слывет несчастливым числом. На смену дохристианскому календарю, предусматривавшему тринадцать лунных месяцев по четыре недели в каждом и один лишний день, пришел юлианский календарь, не имевший недель и в конечном счете основанный на годе из двенадцати тридцатидневных египетских месяцев с пятью лишними днями. Автор Книги Еноха в своем трактате по астрономии и календарным исчислениям также утверждал, что год состоит из трехсот шестидесяти четырех дней, хотя и обрушивал проклятия на всякого, кто отказывается считать, что в месяце – тридцать дней. Создатели древних календарей, по-видимому, помещали день, не принадлежащий ни к одному месяцу и посему не считавшийся частью года, между первым и последним из искусственных двадцативосьмидневных месяцев, поэтому крестьянский год, с точки зрения автора календаря, длился ровно год и один день.

В валлийских повестях-мабиноги постоянно повторяется число тринадцать: «Тринадцать сокровищ», «Тринадцать чудес Британии», «Тринадцать королевских драгоценностей». Таким образом, тринадцать крепких замков были тринадцатью месяцами года, а Эльфин обрел свободу в лишний день – День освобождения, День божественного дитяти. Естественно, этот день выпадал тотчас после зимнего солнцестояния, за два дня до Рождества, когда римляне отмечали середину зимы. Я осознал, что если правильное прочтение – «провел в колодках и в оковах ровно год и один день», то эту часть фразы нужно перенести к предложению «Я – верховный бард Эльфина», ведь именно Эльфин был заточен в темнице.

А теперь стоит отметить, что Гвинн Джонс не разделяет общепринятого мнения, согласно которому слово «Мабиногион» означает «повести для юношества». Он полагает, что по аналогии с ирландским эпитетом Мак-ин-ок (Mac-ind-oic), традиционно характеризующим Энгуса, владетеля Бруга[106], слово «мабиноги» означает «сын девственной матери». Далее Гвинн Джонс утверждает, что термин «мабиноги» первоначально употреблялся только по отношению к четырем повестям о Придери, сыне Рианнон. Рождение этого «сына девственной матери» во всех источниках приходится на зимнее солнцестояние. В свете гипотез Гвинна Джонса кажется вполне осмысленной история о соперничестве Филипа Брэдида с менестрелями за право в Рождество первым сложить песнь принцу Рису Йейянку, а также упоминание им в этом контексте Мэлгуна и Эльфина.

Ответом на загадку в шестнадцатой строфе («Я побывал в кладовой»), будет «Кей», ибо Кей, как сенешаль, ведал всем хозяйством при дворе короля Артура, включая кладовые. Эта строка, хитроумно объединенная с загадкой о казарке так, чтобы получилась нарочитая бессмыслица, наверное, должна была относиться к «Я пребывал с Господом в вышних» или, скорее, «Я пребывал с моим Повелителем среди знати» в строфе четвертой, поскольку в «Триадах» Кей предстает «одним из трех увенчанных полководцев», а еще наделен магическими способностями. В «Повести о Кулухе и Олуэн» содержится описание Кея:

«Он мог задержать под водой дыхание на девять дней и ночей и все это время спать блаженным сном. Ни один врачеватель не в силах был исцелить рану, нанесенную его мечом. По своей воле мог он преобразиться и сравняться ростом с самым высоким лесным деревом. От его тела исходил такой жар, что во время проливного дождя предмет, каковой держал он в руке, оставался сухим, точно не упало на него ни одной капли. В самый хладный день был он для своих спутников словно раскаленная печь».

Это описание весьма напоминает изображение солярного героя Кухулина, когда на поле брани его охватывала ярость. Однако в более поздних легендах артуровского цикла Кей совершенно переродился, превратившись в шута и главного повара.

Память о годе, состоящем из тринадцати месяцев, продолжала жить в сельской языческой Англии по крайней мере до XIII в. «Баллада о Робин Гуде и монахе» начинается так:

В значительно более позднем варианте баллады эти строки звучат уже иначе: