Читать книгу ДеньГа. Книга странствий человеков в людском море - Семивэл Семивэл - Страница 66

7 руб. 50 коп. Бог не выдал – свинья не съела      

Когда человек ест свинью – это свинина,

а когда наоборот… ну это, знаете ли,

просто свинство!

(Семивэл. Из размышлений о месте человека

в пищевой цепочке)

…Рая дёрнулась, боль распустилась, и потное чужое тело заколыхалось

на ней торопливо и тяжко…

– Текс-текс-текс! Здравствуй, о, мой повелитель! Чем так занят? Куда ездил? А потом вернулся, слышу – по дому ходишь, а в кабинет – не заглядываешь. Что ж – не заглянуть-то? Забыл совсем свою Любаву? И Денис припух, молчит, как сыч, только лампочкой помигивает. Ни тебе поговорить, ни новости узнать…

– Здравствуй, моя дорогая. Да понимаешь… Дело тут одно мне предлагают… Небесспорное. Вот, ездил в город, кое с кем встречался, справки наводил…

– Текс-текс-текс! Нет – текст-текст-текст!Текст! Мы ж с тобой о новой прочитанной главе нашего романа совсем не успели поговорить! Ты прочитал – и пропал. Забыл? А я ведь маюсь! Переживаю! Вот все вы, мужики… И Денис такой же. Пока ты рядом, он – сама любезность. Жужжит… А только ты за порог кабинета – через минуту экраном своим – блымс! Чёрный стоит,страшный, и глазулькой своей единственной (циклоп чёртов!) – сверк! сверк! Не подступишься!

– Да это его конструктивная особенность, компьютеры, особенно ноутбуки – у них экономия в самой материнское плате. Пару минут не трогаешь клавиш – и он раз! и уходит в режим ожидания, спящий режим. Ну, засыпает, понимаешь?

– Вот я и говорю – все вы, мужики, на одну каретку!* Женщина к нему со всем вниманием, с вопросами важными, а он – засыпает! На ходу, можно сказать!

*Каретка – в данном случае – часть механизма печатной машинки, в которую вставляется лист бумаги. При окончании строки – передёргивается рычагом.

– Любава! У тебя что – стал портиться характер? Ты смотри, я ведь не посмотрю…

– Ой! Прости! Прости, мой повелитель! Что-то я действительно… Это у меня синдром чулана – ну совсем не выношу теперь одиночества. Нервничать начинаю… Простишь, мой повелитель, да?

– Ладно. Передёрнули каретку. И ты меня извини. А по книге… Тебе-то как самой? Нравится?

– Жалко мне её – Зимнякову. Ой как жалко-о… В войну через такое прошла… Потом с мужем не повезло – ушёл, пришёл… Одна, можно сказать, детушек своих ростила… ростила, ростила… а они… – в металлическом голоске Любавы зазвенели… Не знаю, что у неё там может ещё звенеть, кроме сигнального звонка. – И немцы эти проклятущие…Уж лучше бы эсэсовец, чем… Супостат, конечно, но всё ж молодой. Не так противно. Так вот представила, что вместо тебя у меня первым оказался бы… Ну представь, каково терять невинность под такой… тушей… От же ж, боров жирный!

– Что – поверила?

– Чему – поверила? – не поняла Любава.

– Ну, что всё так и происходило в жизни?

– А что, ты разве… Придумал всё, что ли?!

Любава нехорошо затихла, видимо, переваривая услышанное, и я понял, что надо быстро-быстро всё разъяснить, а то женская солидарность – страшная сила, неизвестно, куда она может завести наши только-только возобновившееся отношения. Мне только и не хватает в моём и без того муторном нынешнем положении, что поссориться со своей пишущей машинкой!

– Понимаешь, дорогая… Как бы тебе… Художественный образ – это не фотография, в нём, в образе то есть, писатель столько всего намешивает – черты разных людей и случаи из их судеб, ну и из своей судьбы, разумеется, и свои какие-то черты…

– Ух ты! О, мой повелитель, так ты что, тоже побывал женщиной? – обрадовалась Любава. – В предыдущей жизни, да? Ой, как интере-есно-о!

– Нет, милая, не так буквально. Наверное, тут несколько сложнее всё закручивалось… Слушай, а ведь ты навела меня… вот, прямо сейчас… на мысль… Знаешь, а ведь я понял, вот только что, почему такой эпизод в романе появился. Почему так по-свински я поступил со своей героиней… Меня же… Меня во младенчестве чуть свинья не съела.

– ?!!! Да разве ж свиньи питаются человечьими детками?!

– А ты разве не слышала народную поговорку… или пословицу, всё время путаю, где что. «Бог не выдаст – свинья не съест». Значит, случалось такое в жизни селян, народ зря не сформулирует.

– Свинья… Надо же… Милая, толстая хрюшка. Глазки у неё маленькие, внимательные. Со смешными такими, белесыми ресничками. Я по телевизору видела.

– Ну, хрюшка ли, боров ли это был – история того не сохранила. Но – чуть не сожрали, точно говорю. Мне мама, потом, много позже, сама рассказывала. Я ведь в деревне родился, и первые два года своей жизни провёл там. И вот однажды вынесли меня во двор воздухом подышать, под пригляд бабки, а она – далее словами мамы попробую описать…

Я помолчал, сосредотачиваясь.

– …А она, пендюра старая, куда-то ушкандыбала, ленивая была, ну лени-щ-ща, и всё ей по барабану было, знай – семечки лузгала! Детей семеро по лавкам, а она – семечки плюёт. И, главное, дед, муж то есть её и твой дед, рассказывал – с молодых лет такая… Ну, да не об том речь теперь. Усвистала, значит, бабка на берег речки, где бабы гусят пасли, семечки лузгая и односельчанам косточки перемывая. Ну, хорошо, что я выглянула из избы (Бог надоумил, точно Он!), а ты уж возле плетня, голоштанный, на грязной земле лежишь, и над тобой – страх Господен! – свинья, да здоровенная, и рылом-то, рылом – тебя уж за ножку прихватила! Ты как закричишь! Я как подхвачусь! Да как побегу, сама от страха ору, а бежать-то – никак не добегу, будто верста между мной и тобой, и ноги у меня – вот ватные стали, неслушные, от страху-то! Добежала, наконец, схватила дрын, да к-аак врежу этой твари по горбу, выхватила тебя – и стою, зубами стучу! И реву, точно оглашенная. Не зря ревела-то, потом оказалось – ножка-то, в икорке, пожёвана у тебя, о как! Ты потом прихрамывал сколько-то, пока не зажило… Вот!

– Ужас какой… – прошептала Любава. – Наверное, поэтому ты так свинину любишь…

– Ага, – подтвердил я. – А сало так вообще обожаю. Мщу за поруганное детство! А вообще, что-то в этом чрезвычайном происшествии на заре моей жизни есть. Какой-то свинский символизм, понимаешь…

Кстати, о свинине и особенно сале Любава хорошо знала – я в редакции часто обедал, не покидая трудовой пост. Отодвину на край стола свою пишущую машинку, постелю свою любимую хлопчатобумажную красную салфетку с рекламой джазового фестиваля – и ну метать в стога пару-тройку холодных варёных картофелин, нарезанное сальцо домашнего посола – с мясными такими прослойками, с обжаренной на живом огне шкуркой, – а ещё солёный (или свежий, смотря по сезону) огурец, да помидорку, да редисочку, под чёрный, разумеется, хлебушек.

В общем, трапезничал я в самом сердце большущего города вполне себе по-деревенски. Просто, сытно, недорого. Если кто забредал ко мне в этот священный миг и начинал клювом щёлкать – угощал, но – с разбором. То есть не каждого удостаивал. Да, не каждого… Хлеб преломлять – дело серьёзное, и фактор личности в сём деле ещё больше, чем в истории…

Вдруг затилинькала моя «раскладушка». Мечник. Не удержался – сам позвонил.

– Привет, дружище. Нет, не забыл, как же, забудешься тут с вами. Через час, как и обещал, планировал тебя набрать. Как жизнь горожанская? Всё нормально? Тогда приезжай вечером. Нет, по телефону не смогу. Даже в принципе. Есть нюансы. Задам пару вопросов по существу. И сделаю одно серьёзное предложение. Так что – приезжай. Сможешь? Вот и ладно. Пойду готовиться к разговору. В смысле – картошку чистить. Ты как больше любишь – варёную, жареную? С луком или без? А если ещё и с помидорами? Да ты эпикуреец, брат-коллега, за это тебе многое простится. Даже то, что не успел в своей жизни совершить. Нет, этого не простят. Или простят… Ну, не прощаюсь! Жду!