Читать книгу ДеньГа. Книга странствий человеков в людском море - Семивэл Семивэл - Страница 70

Испытанное многими женскими поколениями средство не помогло. Четвертак потрачен впустую, импортные дефициты тоже… Не парикмахер здесь требовался. В причёске нуждались не волосы, причёсывать нужно было саму голову – изнутри…

Стиснув виски руками, Зимнякова плющила взгляд о зеркало. Во что быто ни стало нужно сосредоточиться на одном, на главном, но этого-то как раз и не получалось.

Сделав изрядное усилие над собой, Зимнякова встала с нарядной мягко-упругой банкетки. Ещё раз оглядела своё зеркальное отражение, покачала головой: причёска что надо, цвет лица ничего себе – восстановился, а вот… глаза вот… Да, не перешло внешнее качество во внутреннее, не перешло.

Она вяло махнула рукой, постояла секунду-другую в раздумчивости и вдруг почти бегом бросилась в спальню, расстёгивая на ходу халат. Яростно влезла в выдернутое из шкафа платье, плюхнулась перед трельяжем и засвященнодействовала, хватая тюбики, баночки, что-то втирая в кожу лица, что-то вшлёпывая в неё подушечками пальцев, яростно тыкая кисточкой в тушь, словно та могла замазать всё то, что застряло в глазах.

Через полчаса «Лада» вынесла её за город. Зимнякова, крепко вцепившись в баранку, сидела прямо и напряжённо. Услужливая, всегда такая приятная гладь трассы почему-то раздражала её сейчас, хотелось кочек, хотелось камней, выбоин, чтобы мотало и било под зад сиденье, рвалась из пальцев баранка.

Но движение, скорость всё же лечили – постепенно Зимнякова полууспокоилась. Нервы почти отпустили тело, и оно поудобнее вложилось в рассчитанные формы ультрафирменного автокресла.

Ещё десяток километров, и покажется дачный посёлок. Ехала она туда не за отдыхом – за деньгами, что затребовал беспутный сынок. Он мешал ей, он здорово мешал ей сейчас. У неё вот-вот начнутся большие хлопоты, она чувствовала это всем своим многоопытным нутром, а он цеплял, маячил, висел над душой, злобил её. Завтра же выпроводить его из дома и не отвлекаться на пустяки. Нужна для этого тысяча? Две тысячи? Что ж, пусть его. Получит, и пусть подавится, негодяй. Пусть гульнёт напоследок со своей шалавой сисястой. А она расправится со своими делами и нанесёт визит горвоенкому. В армию его, на кашу, в кирзу солдатскую. Хватит лоботрясничать, пусть жизни понюхает. Может, поймет чего. А она подумает, как дальше с ним быть. После армии. Авось, и придумается, за два-то года. А ещё лучше на флот его законопатить – на три года. Да на подводную лодку, и не атомную, а дизельную. У одной её продавщицы сын туда загремел – так, говорит, такие письма теперь пишет. Душевные! А на гражданке первым кандидатом в тюрьму ходил-шнырял…

Вот и дачный посёлок. Машина Зимняковой медленно плыла по узкой – двум велосипедистам только-только разъехаться – пустынной дорожке, по обе стороны которой тянулись две стандартные ограды из проволочной сетки. Но стандарт, начинавшийся с ограды, на ней же и заканчивался – сквозь крупные стальные ячеи виднелись разнокалиберные времянки-сарайчики, дачки, дачи и дачные коттеджи. Равные возможности дачников начинались на кооперативной ограде и заканчивались на индивидуальных стенах с крышей. За машиной слегка клубилась пыль. Ветра не было, и пыль медленно расползалась по сторонам за сетки рабитца: на кусты малины, на грядки с луком и огурцами, на чью-то забытую на яблоневой ветке яркую панаму.

Возле двухэтажного силикатно-кирпичного коттеджа, полускрытого разлапистыми ореховыми деревьями, Зимнякова прижала педаль тормоза. Выходить не торопилась – ждала, пока осядет пыль. С удовольствием поведя вокруг себя взглядом, вздохнула: приехали. Вот она, её тихая пенсионная заводь. Ждёт не дождётся свою хозяйку, а хозяйка… Эх, хозяйке все неймётся.

На её участке не найдёшь ни грядок, ни клумб – только деревья да кустарники. В торговой душе Зимняковой для садоводчества с огородничеством места не оставалось. Приезжала она к себе на дачу только отдохнуть, отойти от бешеной коммерческой гонки, от людей, от звонков, от бесконечных дел. Правда, иногда приезжала и за другим. В такие дни (или вечера) просторный, заросший травою двор слева от коттеджа забивался «Волгами» и «Жигулями». Они стояли впритирку, бампер в бампер, дверка в дверку, и на всю дачную округу гремела музыка и звенел хрусталь. И вся округа знала – Зимнякова гуляет!

И ведь было это совсем недавно, а теперь? Теперь даже молча стоящий коттедж кричал «Держи вора!» обоими своими силикатнокирпичными этажами, и Зимнякова уже не раз покаялась, что выперла его к дороге, на обозрение всех этих честных трудящихся. Его бы подальше, поглубже в участок поставить, да деревья по фасаду погуще натыкать.

Хотя, чего там… От людей разве скроешься. Проходили как-то две тут мимо, шеи чуть не свернули, заглядывались всё. «А это у нас зимняковские хоромы, – громко так, не скрываясь, прогундосила одна (Зимнякова с террасы разглядела только её аляповато цветастый халат). – И куда только милиция смотрит. Дворец целый выгнала, а не дачу. Ничего не боится, ворованным дразнится: нате, мол, возьмите нас за рупь за двадцать! Но ничего, кончилось их время, теперь-то за них возьмутся. Слышала, суд не так давно был?»

Зимнякову тогда аж передёрнуло – суд действительно состоялся, целый процесс. И какой! Прямилов загремел, а с ним директор торга, его зам и три завмага. Она в тот месяц немало страху натерпелась, и хоть знала, что не в её пруд бомба угодила, в соседний, а всё равно – поджилки, что тебе струны на балалайке, трепыхались. Полгода честно работала, ждала, пока круги во взорвавшемся пруду не затихнут. Заодно и систему заново прощупала, каждое функциональное звено на составные части раскидала и опять собрала. Колебалась даже – а стоит ли вообще собирать? Может, расшвырять-то всё хозяйство к едрёне-матери, по ветру развеять? Всё сломать – и на пенсию. А то ведь не ровен час…

Она и сейчас, нет-нет, да и подумывает об этом. Но как ни странно, «завязать» не давали те самые честные полгода. И по сей день помнилась та мука, с коей Зимнякова поднималась поутру на работу. В продолжение всего рабочего дня её давила скука, на выручку она смотреть не могла – за каждым рублём ей отчётливо виделись загубленные копейки, те самые, которые возвели этот особнячок, поставили возле него её «Ладу», приобрели то, достали это, позволили и то и это. Да и разве в одних благах материальных дело? Они, копеечки, главное в своё время сотворили – саму Зимнякову. Она – их, они – её…

Нет, поднять руку на коммерцию – значило поднять руку на самоё себя. За полгода Зимнякова поняла это до точки.

Да, на дачные заботы у Зимняковой не оставалось ни сил, ни времени. Но брошенные на произвол судьбы деревья в саду тем не менее росли, крепли, матерели. Могучие и неухоженные, они сами по себе цвели, питали соком плоды, те созревали, перезревали, падали. Дождь вбивал в землю косточки, те по весне лопались и выстреливали ростками. Особенно живучими были вишни: вокруг посаженных людьми скоро встали сами по себе народившиеся вишнёвые детки и пошли догонять своих культурных родителей. Их стройные голые стволы тянулись вертикально вверх, к искрящемуся сквозь взрослые кроны солнцу. Прошло время, и встали огольцы вровень с родителями, оделись под солнцем ветками попышней, загустели листьями, и вязли в них солнечные лучи, и всё плотней и прохладней становилась под деревьями тень.

А Зимняковой даже нравились эти дикие заросли. Она любила бродить в них, задирая голову и щурясь на острую солнечную россыпь в высокой многоголовой кроне. Под ногами хрустели сброшенные на землю мёртвые ветки, меж коричневых гладких стволов скользил ветерок. Вокруг плотно стояла негородская тишина, и воздух шевелился тоже негородской – пахло землёй, речкой и ещё многим-многим, чему Зимнякова не могла бы дать названия.

Она здесь отдыхала, и телом, и душой – за то и свою дачу.