Читать книгу Пути-дороги - Сергей Калабухин - Страница 3

В десятом часу утра Левенцов поднялся, сделал гимнастику, принял холодный душ и пошёл на кухню здороваться с содержимым холодильника. Содержимое скучно ответило на приветствие лишь скрючившимся от пожилого возраста кусочком сыра. Зато в кухонном шкафу обнаружился приличный запас чая. Завтрак получился необременительный для желудка и поощрительный для интеллекта.

– Ну-с, что имеем? – жизнерадостно произнёс Левенцов, вернувшись в комнату. – За десять лет не очень, прямо скажем, упорного труда двенадцать образцов, ни один из которых не отвечает требованиям. Пусть так. Но нам тридцать пять лет всего, до выноса вперёд ногами успеем что-нибудь. Тем более, государственные мужи уверяют, будто перестройка обеспечит зелёную улицу изобретательству. Мы, конечно, без комплексов и государственным мужам не верим, тем более их жёнам, а всё-таки приступим к изобретению тринадцатого образца.

И достав толстую рабочую тетрадь и кипу листов с выписками, он углубился в интеллектуальную работу.

В шестом часу вечера, несмотря на увлечённость делом, ему захотелось есть. Он обследовал карманы. Было семь рублей. «Неплохо, – подумал он, – особенно если учесть, что до получки всего два дня».

Путь к ближнему продовольственному магазину пролегал мимо вино-водочного. Это был единственный в городе вино-водочный, продолжавший работать и по воскресеньям, несмотря на яростную антиалкогольную кампанию. После того, как первый государственный муж объявил, что в результате сделанной им перестройки трезвость стала нормой жизни, очередь у магазина перестала кончаться даже ночью. Левенцов замедлил шаг. Потом не заметил даже, как протиснулся к стоявшему в очереди близко к двери знакомому лицу. Знакомое лицо, поняв с полувзгляда, кивком пригласило вклиниться в очередь впереди себя. Через полчаса Левенцов располагал двумя бутылками девятнадцатиградусного «Хереса». И ещё больше рубля оставалось на закуску. В продовольственном магазине очередь отсутствовала только в двух отделах: хлебном и рыбном. В хлебном он взял батон белого за двадцать пять копеек, в рыбном – банку ивасей за семьдесят.

Не заходя в свою комнату, он постучал в дверь соседней, которую занимал хозяин квартиры, сорокашестилетний отставной военный лётчик Глеб Иванович Татищев.

– Входи, – раздался из-за двери хриплый, но всё-таки красивый баритон Татищева.

Войдя, Левенцов увидел привычную картину: Глеб Иваныч бегал с дымящейся сигаретой во рту по комнате и ругался с телевизором. Его тёмные глаза зло горели, седеющие усы зло топорщились.

– Идиоты! – сообщил он, кивнув на работающий телевизор. – На безалкогольных свадьбах у них веселее! Фруктовые соки вместо водки! Как будто мы не знаем, что гости втихаря уже махнули, чтобы дотерпеть до ухода телевизионщиков! Пропагандисты хреновы! Сами-то на своих свадьбах водку кушают, за продажную пропаганду не по две, небось, бутылки получают, как мы, простой народ. А нас художественной самодеятельностью кормят: смотрите, как в безалкогольных худколлективах беззубые старухи песни поют. Тошнит хуже, чем от водки.

– Когда ты последний раз водку-то пил? – сказал Левенцов, помещая на столе рядом с переполненной окурками пепельницей бутылки с «Хересом» и немудрёную закуску. – С тех пор, как я у тебя живу, мы только вино потребляем. А их указы нам не указ!

– А ещё, знаешь, Слава, от чего тошнит? – не унимался Татищев. – От иностранщины. Ага. Прямо задолбали этими своими «консолидациями» и «плюрализмами». А ещё больше «регионом» – через каждое слово его повторяют, точно матершинники. Перестройщика что-ль передразнивают? Чует моё сердце, к недоброму ведут они народ, не зря так полюбили иностранщину.

– А ты их выключи, – посоветовал Левенцов. – А иностранщину наши правители во все времена любили. Роман Толстого «Война и мир» помнишь? Как там русские дворяне между собой исключительно на французском языке шпрехали…

Татищев выключил ненавистный телевизор. Левенцов растворил настежь окно. В прокуренную комнату хлынул шум железнодорожного и автобусного вокзалов, рёв автомашин с шоссе и рычание бульдозеров, сносивших по другую сторону дороги старые строения, на месте которых замышлялся крытый рынок. Татищев быстро порезал на толстые куски чёрствый батон и ловко вскрыл консервную банку с ивасями. Приятели устроились за столом на табуретках, приступили к вину, и уличного грохота как не бывало.

– Неплохо, – сказал Левенцов, приканчивая мелкими глотками свой стакан. – Вообще-то странно: виноградники, говорят, все вырубили, а вино в продаже неподдельное. Случись такая вырубка у капиталистов, живо цену на него взвинтили бы, и мы с тобой натурального вина даже бы не понюхали. А тут пусть дают только две бутылки в одни руки, зато не хуже, чем у государственных мужей.

– Ой ли?

– Во всяком случае, не суррогат.

– Отведаем ещё и суррогата. Мне-то не привыкать: я за время службы в таких местах побывал, в которых и техническому спирту бывали рады. Ага. А вот ты, гурман подмосковный, что будешь делать?

– Вот интересно, Глеб, отчего ты такой пессимист? Пенсия у тебя больше, чем у меня зарплата. Крыша над головой есть, своя к тому же. Комнату вот мне сдаёшь. Выпивай себе, закусывай, газеты с книжками почитывай и в ус не дуй!

– Думаешь, сладко очень в ус не дуть? Ты вот инженер, изобретаешь что-то, а тут в голове ни шиша, одни военные премудрости. Ага. Последние пять лет я вообще политработником служил, поэтому хотел устроиться на работу по линии политпросвещения, да не берут! Видать, из моды эта линия выходит. А без дела тяжко. Иной раз день по году тянется. Я ж тебе комнату почему сдал? Денег мне, как ты правильно заметил, и так с лихвой хватает. Ага. С тех пор, как Веронька моя померла, остался я один, как перст, на этом свете. Поговорить не с кем, душу отвести, а ты закроешься в своей комнате и не видать тебя, и не слыхать. С телевизором вот начал уже разговаривать…

– А ты, Глеб, почаще из «пещерки» выходи. На природу выезжай или в другой город, с женщиной познакомься какой-нибудь…

– Наездился я, Слава. Всю страну, пока служил, объездил. А насчёт женщин скажу: они для меня после смерти моей Вероньки не существуют. Ага. Ни к чему это. Надо свой крест нести…

Разговор складывался невесёлый. Разливая по последней, Левенцов сделал попытку закончить его на положительной ноте:

– Знаешь, Глеб, жил когда-то древнеримский писатель Апулей. Вот он оставил нам такую мудрость: «Первую чашу пьём мы для утоления жажды, вторую – для увеселения, третью – для наслаждения, а четвёртую – для сумасшествия». Вот мы с тобой выпьем сейчас по третьей чаше, то бишь – стакану, и остановимся, потому что обе бутылки пусты. Забавно, что, ограничив норму отпуска спиртного двумя бутылками в одни руки, государство сегодня спасло нас от сумасшествия…

Но Татищев только раздражённо хмыкнул, залпом осушил свой стакан и вновь включил телевизор. Допивая вино, Левенцов вдруг вспомнил о Людмиле.

Людмила Петровна Николаева, пышная сорокадвухлетняя блондинка, заведовала продовольственной ресторанной базой, и в силу этого обстоятельства в её двухкомнатной квартире, кроме излишеств, вроде осетровой икры и балыков, имелось также всё необходимое, чтобы пережить десяток российских перестроек. Но не в силу этого обстоятельства вспомнил о ней Левенцов. Он вспоминал о любвеобильной Людмиле лишь в минуты, как говорили ранее, томления духа из-за каких-либо житейских неприятностей или томления плоти из-за долгого воздержания, особенно если и то, и другое было сопряжено с воздействием спиртного. Видимо, причиной возникновения подобного рефлекса у Левенцова явились обстоятельства его знакомства с Людмилой Николаевой.

В их Конструкторском отделе промышленной автоматики (КОПА), а точнее – в Бюро гидравлических систем, где отбывал рабочее время Слава Левенцов, ровно три года назад появилась новая сотрудница – Алла Скобцева. Её прислали по распределению после окончания института. Оформили Аллу инженером-конструктором, но по факту она работала простой чертёжницей, оформляя по ГОСТу чужие чертежи. Да и кто доверит самостоятельную работу молодому специалисту, да ещё девушке!

Слава Левенцов обычно являлся убеждённым противником служебных романов, но девушка была столь симпатична и соблазнительна, что он не выдержал и начал атаку, которая плавно перешла в осаду. Алла держалась стойко.

Под Новый год среди сотрудников отдела возникла идея скинуться и коллективно отметить праздник в ресторане. Решить все организационные вопросы поручили парторгу, профоргу и председателю общества трезвости отдела Егору Агаповичу Сорокину, а тот взял себе в помощь Славу Левенцова. Но оказалось, что идея отметить Новый год в ресторане пришла не только сотрудникам КОПА и все залы, даже в небольших кафе, были уже забронированы.

Грустные «организаторы», потеряв всяческую надежду на успех своей миссии, пришли в родные «Три тополя», куда сотрудники отдела каждый рабочий день ходят обедать. Сорокин изначально не хотел устраивать вечеринку в заведении, где его подопечные известны персоналу как интеллигентные, воспитанные люди, элита конструкторской мысли. Сам Егор Агапович спиртное никогда не употреблял и не собирался этого делать во время празднества. Но как поведут себя другие сотрудники отдела после нескольких тостов? Не уронят ли некоторые из них авторитет КОПА в глазах ресторанных работников?

Славу Левенцова беспокоили иные мысли. Он твёрдо решил подпоить на вечеринке Аллу Скобцеву и, наконец-то, пробить её оборону, а тут такой облом с ресторанами! Решительно отстранив от дела Сорокина, он на максимум включил своё обаяние и, вежливо постучав, вошёл в кабинет директора ресторана «Три тополя». Там за столом, напротив друг друга, сидели две женщины бальзаковского возраста, одна из которых показалась Левенцову смутно знакомой. На столе стояли початая бутылка молдавского коньяка, две рюмки со следами губной помады, лежали коробка шоколадных конфет и полупустая пачка болгарских сигарет «Стюардесса», в пепельнице дымился окурок.

– В чём дело? – вскинулась директор. – Почему вламываетесь в кабинет без разрешения?

Опешивший Левенцов забормотал извинения, сказал, что стучал. Но побагровевшая начальница, застигнутая за распитием спиртного в рабочее время, просто кипела от злости.

– Немедленно покиньте мой кабинет!

– Катюша, успокойся, – вдруг пришла на помощь Левенцову «знакомая» женщина. – Молодой человек действительно стучал. Давай его выслушаем, может, у него что-то важное.

Благодарно улыбнувшись неожиданной защитнице, Левенцов изложил своё дело.

– Ничем не могу помочь, – злорадно ответила директор. – Зал уже снят на все предновогодние вечера. Вам надо было раньше проявлять прыть, молодой человек.

– А на сколько человек вы планировали банкет? – поинтересовалась «знакомая».

– Да не так уж нас много, – со вспыхнувшей надеждой ответил Левенцов. – У одних не с кем оставить детей, у других – стариков. Некоторые считают Новый год семейным праздником и всегда отмечают его дома. Так что, по предварительным оценкам, хотели прийти не более пятнадцати человек.

– Что ж, тридцатого декабря в «Тополях» будет отмечать Новый год наша небольшая компания. – «Знакомая» повернулась к подруге. – Если мы потеснимся, ты ведь найдёшь места для ещё пятнадцати человек?

– Ты – хозяйка вечера, тебе и решать! – неохотно согласилась директор. – Места, конечно, всем хватит, и твоим, и инженерам.

– И ресторану дополнительные деньги! – примирительно заключила «знакомая» и потянулась к бутылке. – Берите стул и присаживайтесь, молодой человек. Пора нам познакомиться, наконец, поближе. Меня зовут Люда, это, как вы уже поняли, Катя, директор «Тополей»…

Новогодний вечер в ресторане «Три тополя» не оправдал надежд Славы Левенцова. Ему удалось несколько подпоить Аллу Скобцеву и даже немного потискать её во время медленных танцев, но и только. Более того, они вдруг неожиданно поссорились из-за пустяка: Слава пренебрежительно высказался о какой-то попсовой певичке, под чью песню они с Аллой в этот момент танцевали. Левенцов вообще презирал попсу и признавал исключительно классическую рок-музыку, а потому ещё в студенческие времена в Москве собрал немалую коллекцию магнитофонных записей таких групп, как «Битлс», «Дип Пёрпл», «Пинк Флойд», «Йес», «Генезис» и других, менее знаменитых исполнителей. Жалкие попытки отечественных подражателей зарубежным кумирам вызывали у Славы лишь презрительную улыбку. Представители же советской эстрады для него вообще не существовали. Было бы из-за чего ссориться! Но Алла «закусила удила», заявила, что Слава ничего не понимает в современной музыке, решительно прервала танец и даже пересела за другой стол.

В Левенцове тоже взыграла гордость: он знал, что нравится женщинам, не раз убеждался в этом на практике, а тут какая-то смазливая девчонка не только строит из себя неприступную крепость, но и поучает его в сфере, в которой Слава считал себя знатоком. Решив утереть нахалке нос, он оценивающим взглядом окинул зал и тут же наткнулся на насмешливо-призывную улыбку Людмилы. «А почему бы нет? – спросил себя Левенцов. – Конечно, она явно старше меня, но выглядит вполне аппетитно. Да и выбирать сейчас особо не из кого». Остаток вечера он назло Скобцевой общался и танцевал только с Людмилой. А когда, окончательно осмелев, Левенцов попытался затащить Людмилу в директорский кабинет, она жарко шепнула:

– Не здесь, милый! Поедем ко мне.

В такси они жадно целовались и оторвались друг от друга лишь тогда, когда водитель, устало хмурясь, громко сказал, что они уже приехали. Расплатившись, Левенцов вылез из машины и остолбенел: это был его дом с «пещеркой» на пятом этаже, где в своей комнате в одиночестве наверняка в кресле перед телевизором сейчас дремлет Татищев.

– Так до сих пор и не узнал меня, милый? – с укором спросила Людмила. – Да, я тоже живу в этом доме и в этом подъезде, только на втором этаже. Я давно тебя приметила и даже несколько раз вроде как случайно сталкивалась с тобой у входа, но ты меня в упор не замечал. Один раз я даже прокатилась с тобой в лифте, но ты и тогда смотрел вроде как сквозь меня. Даже не спросил, на какой мне этаж, просто выбрал свой пятый, и, когда лифт остановился, молча вышел, а я, жутко обиженная, поехала вниз на свой второй.

– Не может быть! – сконфуженно сказал Левенцов. – Впрочем, теперь я понимаю, почему при нашей встрече в кабинете директора ресторана твоё лицо показалось мне знакомым. Просто, когда я о чём-либо сильно задумываюсь, то двигаюсь, как бы на автомате, ничего и никого не замечая вокруг. Прости поросёнка!

– Нет уж, – увлекая Левенцова в подъезд, решительно ответила Людмила, – ты сначала постарайся как следует загладить свою вину передо мной, а потом уже поговорим о прощении.

И Левенцову тогда пришлось стараться почти до рассвета…

Спустившись на второй этаж, Слава в сомнении остановился перед дверью Людмилиной квартиры: звонить или не звонить? Но рука, заждавшись разумного решения, сама надавила на кнопку. Дверь отворилась. Людмила стояла на пороге с картинно повисшими руками, ожидая поцелуев. При виде её голых, вызывающе плотских рук, запрокинутой томно головы с рассыпанными вокруг шеи рыжими волосами и особенно плотоядного блеска её зелёных глаз Левенцова бросило в жар. Но он решил продемонстрировать стойкость и выдержку. Осторожно обойдя Людмилу, он снял ботинки, прошёл в комнату и опустился на диван перед включённым телевизором. Людмила села рядом, навалилась горячим телом. Он в рассеянности отодвинулся и, напустив на себя грустный вид, сказал:

– Я у тебя в последний раз.

Это сообщение не вызвало в ней абсолютно никаких эмоций. Слава сообразил, что по пьянке, видно, уже говорил такие вещи, и Людмила выработала иммунитет.

– Я правду говорю, – сказал он неуверенно. – Нечестно с моей стороны приходить к тебе.

– Почему, милый? – безмятежно удивилась она.

– Я не могу жениться.

– Почему? Разве ты больной? Ты норма-альный. – Она плотоядно улыбнулась. – Или тебя смущает разница в возрасте?

– Не в этом дело, – возразил он терпеливо. – Дело в том, Люда, что у меня есть Дело.

– А у кого дел нет? Дел у всех хватает.

– То дела, а у меня – Дело. Дело жизни. Одно единственное, которое я не променяю ни на какие прочие дела, в том числе и на семейную жизнь, хотя бы даже и с такой замечательной женщиной, как ты.

– Не понимаю, – искренно призналась она. – Дай бог каждому, конечно, всего одно лишь дело, только так не бывает, на дню и то по десять дел.

– Которые на дню по десять – не дела, а суета сует, Людочка! Суета ради собственной уютной жизни. А цель моего Дела – чтобы все люди стали лучше жить. Понимаешь?

Она отрицательно качнула головой. Потом спросила:

– А какая тебе польза, милый, что другие станут жить лучше?

– Во! В этом всё и дело! Мне лично пользы никакой. Мне, наоборот, зарплаты не хватает, потому что больше половины из неё идёт на Дело, и на семью не остаётся ни копейки. Мне надо оставаться одному.

В глазах Людмилы мелькнуло будто понимание. Но после долгой паузы она с наигранным спокойствием проговорила:

– Врёшь ты всё. Плохо человеку одному. И разве я тебе обуза? Зарплаты мне твоей не нужно.

Она поднялась и ушла в спальню. Вернулась в одной коротенькой прозрачненькой сорочке. И плоть Левенцова в очередной раз победила его разум.

Ранним утром Людмила потащила Славу на кухню, где на стол было накрыто, как для праздничного ужина. Между делом, как бы невзначай, она задала привычный свой вопрос:

– Когда придёшь?

– Тебе надо расширять словарный запас, Люда, – ответил он. – Тем более в свете вчера мною сказанного.

Она остановилась у плиты с беспомощно повисшими руками, с жалким взглядом не желающих верить глаз. Спросила с тихой обречённостью:

– Что же не сказал, какое у тебя единственное дело?

– Да по части техники, – ответил он, смутясь. – Одну вещь изобретаю. Планировал электрический движок, способный конкурировать с нынешним автомобильным, но чувствую, надо брать шире…

– Уж не машину ли собираешься купить? – глаза у Людмилы блеснули одобрительно.

– Не совсем правильно ты поняла. Машины в их нынешнем виде я не люблю, поэтому хочу заменить их экологически чистыми электромобилями.

– Интересно, – сказала она как будто с пониманием, затем спросила. – Ты, окончательно решил? Правда, больше не придёшь?

– Правда. Я же трезвый сейчас и вполне отвечаю за свои слова. Будь великодушной, Люда, не серчай.

– Нет, – возразила она напряжённым голосом, – такую жестокость нельзя простить. Мало того, что ты всегда приходишь ко мне под градусом, так ещё и относишься как к дешёвой, вернее, бесплатной шлюхе! Три года молчал, пользовался мною, когда приспичит, а теперь неожиданно о каком-то важном деле вспомнил! – И вдруг её глаза сверкнули. – Будьте прокляты и ты, и твоё дурацкое Дело! Пусть это дело сожрёт когда-нибудь твоё семейное счастье.

Упав на стул, Людмила истерично зарыдала. Слава воровски на цыпочках прошёл в переднюю, осторожно отвёл защёлку замка и опрометью бросился вверх по лестнице. Татищев, судя по тишине в его комнате, ещё спал. Левенцов не испытывал ни раскаяния, ни угрызений совести, ни жалости к покинутой Людмиле. Груз обязывавшей связи был сброшен наконец, и это веселило душу. Но когда Слава стал бриться, ему вдруг вспомнились слова цыганки: «Проклятый будешь, один будешь, страдать будешь». Левенцов даже бритьё приостановил, поражённый сбывшимся по первому пункту предсказанием. Но неприятное воспоминание быстро позабылось под наплывом связанного с ним приятного – о Наташе. И он, наконец, понял, откуда у него взялись силы на окончательный разрыв с Людмилой. А в проклятия Левенцов не верил.