Читать книгу Пути-дороги - Сергей Калабухин - Страница 9

Начатая в 1985-ом году очередная Российская перестройка успешно завершилась в 1991-ом: в продовольственных магазинах осталась одна лишь ячневая крупа, в промтоварных – одни расчёски. Затеявший перестройку государственный муж говорил между тем по телевизору: «Мы идём правильным путём, товарищи!» Но хотя говорил он это бодрым голосом, народ видел, что уверенность в нём пошатнулась. Чтобы развалить всё до конца, нужен был свежий государственный муж, прежний явно притомился.

Свежий муж сыскался. Народ охотно связал с ним надежды на светлое будущее, потому что, в отличие от прежнего, только и долдонившего об интенсификации, интеграции да консолидации, новый коротко и ясно поклялся за год обеспечить каждую российскую семью коттеджем, участком земли и минимум одним автомобилем. Как было такому государственному мужу не поверить! Большинство сослуживцев безучастного к политическим перипетиям Левенцова безоглядно поверило. Коммунисты отдела, за исключением начальника, его зама и Сорокина, один за другим покинули ряды КПСС.

Парторг Сорокин утратил в одночасье и чин председателя общества трезвости, и чин профорга. Чин профорга у него перехватил ставленник отдельских «демократов», а руководимое им общество трезвости после введения продталонов на вино распалось. Удары судьбы потрясли Егора Агаповича. Он на глазах утрачивал неутомимость. Продталоны на вино он намеревался выбросить, но узнав, что «отоварить» их в городе всё равно невозможно по причине отсутствия вина, назло кому-то сохранил.

Стоя как-то в очереди за яйцами, Сорокин увидел, как к магазину подкатил автофургон. Очередь за яйцами мгновенно рассосалась, все бросились на улицу к закрытому ещё окошку. Взяв яйца, Сорокин поинтересовался, какой продукт будут в том окошке выдавать.

– Водку! – с радостным возбуждением ответили ему.

Какой-то мужчина ходил вдоль очереди и предлагал по десятке за каждый водочный талон. Сорокин ринулся было к этому мужчине, но вспомнил, что он коммунист, и спекулировать не имеет права. Тогда дьявол подскочил к другому его уху и стал нашёптывать про дефицитность непознанного Сорокиным продукта. И Егора Агаповича как будто приковало к очереди. Через пару часов у него оказались две бутылки водки. Придя домой, он поставил их на стол и долго глядел на них пустыми глазами.

Ни разу в жизни Сорокин не пробовал спиртного. Он даже от лекарств отказывался, если они были на спирту. Но дьявол продолжал нашёптывать про дефицитность. И захотелось вдруг попробовать. Как надо употреблять в пищу водку, Сорокин не знал, но слышал, что лучше залпом. Так он и сделал. Налил полный стакан и выпил залпом. Оказалось, совсем не трудно. Он даже не поморщился, как некоторые, считающие себя опытными выпивохами. Через пять минут Егор Агапович с гордостью подумал, какой он, оказывается, рубаха-парень. Ещё через несколько минут пришло осознание того факта, что в материалистической природе нет ничего такого, что было бы ему не по плечу. А ещё через некоторое время ему открылось, что стоит сейчас организовать демонстрацию протеста против нарождающейся «демократии», как жизнь вернётся на круги своя.

Выпив для храбрости ещё стакан, Сорокин пошёл на улицу организовывать демонстрацию. Где и с кем он «демонстрировал», Егору Агаповичу не запомнилось. Наутро он проснулся в городском медвытрезвителе. Через полмесяца на предприятие пришла из милиции бумага, содержание которой злопыхатели распространили через призму собственного видения. И ближайшие сотрудники Сорокина узнали, что парторг и бывший председатель общества трезвости, оказывается, тихий пьяница, не вылезающий в свободное от работы время из медвытрезвителя. Начальник исключил Сорокина из КПСС, оставшись в партии вдвоём со своим замом. Для Сорокина это была последняя, роковая капля. Он наварил дома самогонки и запил, начисто забыв про службу. Через месяц его уволили по 33 статье.

Со смакованием «обсасывали» это происшествие в отделе. «Всех их, партократов, в шею гнать!» – слышалось в курилках, коридорах, туалетах и на рабочих местах. Сослуживцев Левенцова с головой накрыла эйфория освобождения от тоталитарного режима. Инициативные организовали даже сбор подписей под телеграммой в поддержку нового государственного мужа. Тех, кто отказывался ставить подпись, клеймили старым «добрым» определением «враг народа».

Приближалось 17-е марта 1991 года, день всенародного референдума по вопросу, сохранить или не стоит СССР и ввести ли в РСФСР чин президента. Татищев, более обычного возбуждённый в ожидании решающего дня, спросил у Левенцова, «да» или «нет» думает он ставить семнадцатого в бюллетене.

– Ни «да», ни «нет» не думаю, – ответил Вячеслав. – Семнадцатого будет выходной, и я отправлюсь в лес на лыжную прогулку закрывать сезон. Приглашаю и тебя, полезней для здоровья.

– Это когда решается судьба Отечества! – возмутился Татищев.

– Глеб, ты что, всерьёз, что ли, эти политические игры принимаешь? – удивился Левенцов. – На все невзгоды мира надо отвечать улыбкой, ибо серьёзная точка зрения на жизнь, как свидетельствует опыт, ведёт к банкротству. Самое великое делается со временем не важней, чем тень от дыма.

– Важнее тени от дыма только «перпетуум-мобиле», который ты изобретаешь, – произнёс Татищев мстительно.

– Зачем ты так, Глеб? – обиделся Левенцов. – Думаешь, я не болею за отечество? Болею. Да ведь когда Время вынесет свой приговор, обжаловать его на референдумах бесполезно. Если бы за сохранение империй Александра Македонского, Чингис Хана, Тимура Тамерлана, британской, Римской и всех прочих проголосовали на референдуме, думаешь, они бы не распались?

– На те империи мне наплевать, я не в них живу, – возразил Татищев.

За день до референдума Глеб Иванович накупил в киоске кипу газет и принялся их читать.

– Безмозглые! – ругался он в процессе чтения не столько по адресу одобряющих развал Союза, сколько на тех, кто агитировал за сохранение СССР так в лоб, так примитивно, такими осточертевшими лозунговыми штампами, что невольно возникало желание поступить наоборот. – Ничему их, безмозглых, жизнь не научила!

В первом часу ночи, вконец расстроенный, он взялся было за «Аргументы и факты», но читать уже не смог, глаза резало от усталости. Он решил проглядеть лишь заголовки. Его внимание привлекла фотография, взятая «Аргументами и фактами» из американского журнала «Лайф». На переднем плане фотографии рука полицейского сковывала наручниками вывернутые за спину руки у мужчины, уличённого, как поясняла короткая приписка, в потреблении и торговле наркотиками. С дальнего плана фотографии смотрела, горестно прижав к губам кулачок, пятилетняя дочь этого мужчины. Невинная детская любовь к отцу в её глазах, была так кричаще перемешана со стыдом и ужасом, таким взрослым было страдание, застывшее в лице и во всей её не по-детски сжавшейся фигурке, что бывший офицер Советской армии Глеб Иванович Татищев, внезапно, как ребёнок, всхлипнул.

– За что же дети-то страдают? – сказал он. – За что страдает эта бедная девочка в Соединённых Штатах? Что же за жизнь-то такая пошла? Почему? И разве что-нибудь изменится, если я за СССР проголосую?

Через день, в воскресенье 17 марта в десятом часу утра Левенцов постучал к Татищеву, тот лежал ещё в постели.

– Я передумал закрывать сегодня лыжный сезон, – жизнерадостно объявил от порога Левенцов. – Ты прав, Глеб, гражданский долг надобно исполнить. Вставай, пойдём голосовать, погода чудная.

– Знаешь, я тоже передумал, – смущённо пробурчал в ответ Татищев. – Ты прав, ничего мы своими голосами не изменим.

– Ну раз и ты так теперь считаешь, я тоже, пожалуй, не пойду. В конце концов такие вещи профессиональные политики решать должны, а не народ, у народа своих забот хватает. Винные талоны у тебя ещё остались?

– Нет, один сырный остался.

– Ладно, пойду тогда свои попробую отоварить. Давай сюда сырный, закуска тоже не помешает. Жди, я быстро.

Через час Левенцов вернулся веселее прежнего.

– Смотри, – сказал он, выставив на стол четыре бутылки дешёвого портвейна и стограммовый кусок сыра.

– Раньше ты и марочному так не радовался, – съехидничал Татищев.

– Что поделаешь, радуюсь тому, что бог послал.

По первому стакану они выпили без закуски. Потом поделили пополам сыр. Затем Левенцов, покопавшись в своём холодильнике, нашёл три яйца. Сделали яишенку. Татищев нашёл ещё банку «салата закусочного», так что сервировка для постперестроечного времени, выражаясь на американо-русском, получилась очень даже ничего. Они выпили по третьему и закусили. Потом Левенцов стал потягивать постперестроечное вино, как марочное. Поглядывая между глотками в окно на подводимое уже под крышу здание будущего рынка, он в задумчивости произнёс:

– Как ты считаешь, Глеб, что безнравственней: спать с незамужней, но нелюбимом женщиной или с любимой, но замужней?

Татищев, подумав минут пять, сказал:

– Юрка Гагарин по этому моменту так высказывался: «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Ага!

– Я тоже так считаю, – поведал с грустным видом Левенцов. – А у меня вот и любимая, и свободная, да ехать далеко.

– Настаивает на браке? – сочувственно спросил Татищев.

– Да нет, такого разговора не было. Она просто велела приехать через год. Прошло уж два почти, а я чем дальше, тем больше боюсь ехать.

– Зря-я! Съезди да поговори, ага. Может, она тоже брак не обожает.

– Да нет, она не из таких.

– Тогда сам дурак. Ага.

Прикончив все бутылки, они пошли гулять на улицу. К вечеру приобрели на купленные с рук талоны ещё вина.

Наутро Левенцов, проснувшись, к стыду своему опять обнаружил себя в постели Людмилы. С похоронным выражением лица он поднялся, без сопротивления что-то съел на кухне, выпил кофе.

– Когда придёшь? – спросила Людмила, едва он заторопился на работу.

– Через год, – ответил он. – Не раньше.

И не успела ошарашенная Людмила спросить, что это значит, как он выскочил из квартиры и стремглав скатился вниз по лестнице.