Читать книгу Лесгород. Она - Софи С./М. - Страница 12

Продолжились поиски жилья. Койко-место в комнате на двух-трёх человек – вот что предлагалось за приемлемую плату. Оставалось выбрать соседей. Адрес за адресом – хозяйка за хозяйкой. За жадностью – злорадство – безумие – мелочность – алкоголизм – и снова всё сначала.

Есть мнение, будто молодым всё даётся легко. В то самое время Вероника поняла, что это не может быть правдой. Потомству всегда жилось тяжелее всех, особенно детёнышам травоядных. Слабых детёнышей травоядных в лесу съедают первыми, так что она должна была набраться сил, а ещё лучше – отрастить клыки. Мучений у неё было много, и давались они тяжело. Она не понимала, отчего мир так жесток к ней, ей всё казалось, что она особенная – самая бедовая. И слёзы её лились почём зря, и каждая сволочь становилась поводом.

В это тяжёлое время оживляли лишь сообщения от Толи, который, при сложившихся обстоятельствах, из постылого превратился в милого. Не отдать должное его вниманию она не могла. Что его невзрачное лицо и глупые речи, когда он сидел с ней в машине до трёх часов ночи! Ему было не всё равно – вот, что главное. Он предложил ей переехать к себе. В её жизни впервые появился мужчина, которому было не всё равно!

Говорят, человек привыкает ко всему. Когда спать на хорошей постели перестало быть чем-то диковинным, а отвращение к кривому носу Толи притерпелось, она обнаружила интерес к нему, который переливался в любовные переживания.

Пока не знаешь человека, положением правят иллюзии, в том числе, сексуальные. Детали возбуждающего образа она невольно навязывала и Толе, и пока окончательно не поняла, каков он на самом деле, возбуждалась от всякой близости. Для него начальный этап был напротив – худшим. В первый раз у него даже не вышло. Из рассказов Вероника знала, что большинство девушек, не отличаясь девиантностью, находят сексуальным не только физическую крепость мужчин, но и их инициативу в сексе, даже руководство. Им нравится, как их держат и берут. Наверно, это естественно, в конце концов, женщины любят сильных, ответственных мужчин, на которых можно положиться. И вот, ей встретился Игорь, который зависел от бабушки в жизни, а в сексе – не мог даже попытаться, потом, Толя, у которого не выходило. Он был откровенен: «Одно, когда ты делаешь это сам, а другое, когда тут девушка. Кажется, она такая… Критичная, что ли. И красивая». Стало быть, с куклой проще – это всё, что поняла Вероника. Через несколько дней Толя привык, только вот иллюзий у неё поубавилось.

Она стала понимать, что без подмоги фантазий ни возбудиться, ни получить оргазм не в состоянии, и дело здесь не только в Толиной неопытности. Он, бывало, очень старался: целовал её и часами ласкал рукой, пробовал делать это в необычных местах – в душе, на столе. Всё было бесполезно. Без мыслей об извращениях она не хотела его. Она подозревала, что с «ванильным» партнёром будет вынуждена фантазировать, но не думала, что это так скверно. Это, можно сказать, не настоящий секс, а виртуальный, где Толя – не больше чем вибратор.

Поняв, что по сексуальной части не выходит, она отчаянно пыталась найти в нём хорошего человека. Он приютил её, и этим она была ему обязана. Ей и в голову не пришло бы питаться за его счёт – на кассе они расплачивались по очереди, и это было нормально. Проблема возникла через неделю, когда деньги, что она растягивала на месяц, живя одна, закончились. Он ничего не сказал, и остаток месяца расплачивался сам, впрочем, в основном, они ели картошку, которую он привозил из деревни, где жила его мать. Вероника решила, что всё в порядке. Не могла нарадоваться на великодушие Толи: в голове не укладывалось, что кто-то может так заботиться о ней совершенно безвозмездно. Она привыкла думать, что никто никому ничего не должен и всем друг на друга плевать.

Вот так дивилась она Толиному великодушию, а на второй месяц он зароптал. Пришёл с работы ранним утром, и, разогревая завтрак, принялся жаловаться матери. Вероника лежала в комнате за тоненькой дверью и слышала, как он сказал: «Эта Вероника… Ничего не покупает, я сам все оплачиваю. Денег не напасёшься!» Говорил он это так жалобно, что стало совестно. Одного она не могла принять: зачем говорить это матери? Как бы то ни было, а слова ему она не сказала, но жила теперь, укоряя себя за каждую картофелину, взятую из его мешка.

Пусть молча, но жизнь разделилась на до и после. Она вдруг чётко осознала, что они и не были влюблены друг в друга. Бросить его было больно, и она думала, что это любовь, но вдруг поняла, что идти ей некуда, а самое главное – не к кому. Хочется быть нужной кому-то – вот и вся любовь. Она приняла бы тепло у кого угодно, потому что ей требовалось это тепло. Она мучила его, а больше мучилась сама. И мучилась она потому, что иначе не могла: чтобы освободиться, надо иметь мужество, а ей было страшно остаться одной и всё.

* * *

Теперь она не приписывала Толе ни великодушия, ни любви. Он был за равноправие: пора бы тебе найти работу, и хорошо бы такую, где платят побольше, чем мне, на зарплату плотника не проживёшь, говорил он. Порой, она размышляла о вещах сложных и неприятных, вроде страданий жертв сексизма, расизма и других притеснений. Толя мыслями такими не увлекался. Он был человеком простым, ум его напоминал схему из стереотипов. Так что равноправие тут не причём, поняла она вскоре. Он был жаден, как многие, кто познал нищету, вот и всё.

Хотелось верить, что его можно исправить, скроить по модному фасону, точно платье. Они всё так же жили в нужде и тиши, а когда она ныла от тоски, ходили на прогулки. Теперь это сопровождалось развивающим компонентом: она повествовала роман за романом, называла авторов разных жанров – иностранных и отечественных. Говорила о музыкальных направлениях, готической субкультуре, её специфике, зарождении и расцвете, и о многом другом. Особенно ей нравилось говорить о великих людях, их тяжёлых жизненных путях, гениальности и странностях, о том, «как искусство торжествует над смертью, храня частичку души создателя в сердцах поколений». Изо дня в день он кивал, и это принималось ей, как безусловный интерес. Это длилось бы ещё неизвестно сколько, если бы однажды, когда дело коснулось картинных галерей, импрессионизма и сюрреализма, он не сказал: «На хую я вертел всех твоих Дали, Хули, Моне, Мане и всех их вместе взятых!» Этими словами, с лёгкостью вылетевшими из его рта, он лишил её истиной радости: с кем ещё почувствуешь себя умной, если не с невеждой? С серьёзным видом и соответствующим тоном она говорила о несуществующих событиях, называла несуществующие даты… И лишилась этой замечательной возможности.

Поскольку, привить ему культуру не удалось, она открыла для себя одну вещь: если мировоззрение у вас разное, так или иначе, испытываешь к человеку неприязнь. Если его понятия о жизни противоречат твоим, что же это за хороший человек?

На фоне абсолютного разочарования, она чувствовала себя обделённой, самой негодной девушкой в мире, наказанной судьбой вот таким негодным мужчиной. В нём её раздражало всё, даже хорошее. Она сходила с ума от тоски и бессмыслицы прожитых дней. Ныла и ныла, а что бы он ни предложил – отказывалась. Это депрессия, думалось ей. Ничего не хочется, а чего-то не хватает. И тошно.

Случилось так, что на неё стали нападать такие мучительные эмоции, что она устраивала истерики, оскорбляла его последними словами, а то и норовила врезать, часто убегала из дома…

Поразмыслив, она поняла, что с ней что-то не так. Именно с ней. От простой ссоры она страдает так, как иные от предательства или нанесения увечий. Хуже всего то, что она не может успокоиться. Она не слушает никаких извинений, её не просто распирает обида, её наполняет отчаянием. Строятся вот такие цепочки: «Он – гад, а без него тоже плохо. Стоит вспомнить, как ты жила, сразу ясно, что бросить его – не выход». Дело даже не в том, о чём именно она думает в такие моменты – всё это всегда происходит на сильном депрессивном фоне. Всё плохо! – надрывается в мозгу, и кажется, выхода нет, и не будет. Она будто попадает в капкан и никак не может из него выбраться. Как тут держаться? Как ни выплеснуть свою злость, как ни оплакать своё несчастье? И она рыдает. Рыдает ни на жизнь, а на смерть. Порой, она не могла успокоиться ночи напролёт, а утром падала от усталости и головной боли. Кололо в сердце и темнело в глазах. О, как она ненавидела Толю за это!

В чём же был виноват бедный Толя? Хотя бы в том, что только с ним у неё случались такие приступы. Просто наличие человека, которому она была нужна, наполняло её чувством спокойствия: как же хорошо, когда у тебя есть он – единственный, кому не всё равно. Что здесь не так? Если этот единственный обижает тебя – это значит, что нет у тебя даже одного единственного. Это значит, что ты одна на всём свете. Одиночество тут же вызывало в ней тревогу. И она начинала страдать. Но и это ещё не всё.

Страдая так отчаянно, она как бы сверялась с реакцией Толи на её страдание. Она чуть не поседела, думая об этом. Всё было непросто: когда она страдала, она, будто надеялась, что он переубедит её. Он должен был как-то вернуть ей то чувство спокойствия, когда она думала, что ему не всё равно. Она убегала из дома и задыхалась слезами – пусть ищет её на улицах или утешает часами. Если он игнорировал её, или ещё хуже – не расстраивался, злоба на непонятый посыл и бесчувственность сводили её с ума – она начинала оскорблять его и мечтала покончить с собой.

Обычно Толя не очень-то расстраивался, но действительно искал её и утешал, но успокоить не мог. Она сама не знала, что ей нужно, чтобы успокоиться, но чего-то ждала – просто не могла иначе. Она начинала искренне верить, что больна. Таких в народе называют – истеричка. Забавно, а ведь ещё недавно она считала, что истерички – это скверные женщины, которых надо сжигать на кострах.