Читать книгу Лесгород. Она - Софи С./М. - Страница 4

Вероника. Вера и Ника. Она не может понять саму себя и по наивности желает понимания от окружающих. Льётся кровь и перекись водорода. Жестокая борьба впереди. Разумеется, Вера и Ника пытались обойтись без крови, взрослели, учились договариваться между собой. Кому-то покажется, что разговаривать с самим собой – дело незавидное, однако, в статье именитого психолога она прочла, что разговаривать с собой полезно. Притом, психолог писал, как важно слышать себя, и она, осознав сею необходимость, решила вести монолог вслух. А чтобы не только слышать себя, но и видеть, делала это перед зеркалом. Психолог писал «взвесить за и против», «не топить индивидуальность в навязанных стандартах» и тому подобное, но вся продуктивность криков перед зеркалом сводилась к тому, что разбаливалась голова.

Вероника практиковала разговоры с собой не только в городе, где проживала в общежитии, но и в деревне, где родилась и до поступления в ВУЗ жила с родителями в бревенчатом домике. Этот домик стоял в ста километрах от города, здесь у неё была своя комната. По выходным она уединялась там, говорила с зеркалом и писала стихи. Такие юношеские стишки, вроде этого:

Мы были все детьми когда-то,

Такими разными детьми,

Мой детский замок – баррикады

Ничуть тебя не поманил…

А мне хотелось строить стену,

Бежать от страхов и бессилия,

Я шапку-невидимку не надену:

Уже носил, другие не носили!

В свой дневник она записывала не только стихи, но и удачные мысли, цитаты мыслителей и тексты песен любимых групп. Дневник был чёрным – это главный критерий при выборе дневника. Писать в нём нужно было только красным, и непременно рисовать чёрные розы на полях.

– Нежную душу ранить легко, – доносилось из спальни, – а огрубевшую – голыми руками не возьмёшь, но и слезами тоже. – Она покривилась в зеркало: – Но разве чёрствые сильнее или отважнее?

Мать приоткрыла дверь и уставилась на усатое лицо дочери (усы были приобретены недавно в качестве аксессуара к образу):

– Что ты делаешь? – удивилась она.

– Не мешай! – Вероника захлопнула дверь. – Что вы понимаете, – сказала она, – кругом твари одни, а все добрячков из себя строят, вот и выживи тут, вот и будь филантропом.

Тяга к философствованию и стихоплётству ещё твёрже убедила её в том, что она знает всё, как о себе, так и о других. Такая уверенность пришла к ней лет в тринадцать – солидный возраст для глубокомыслия – а к восемнадцати ей нельзя было не считать себя Гуру. Так что не изменяя традиции, она надела шляпку и очки с аккуратными стёклами. Усы ей нравилось наклеивать, лишь когда дело серьёзное, для настоящих мужчин, тогда она и трость брала – теперь этого не надо.

Она приняла забавную позу и поиграла с мимикой:

– Недостаточность рефлексии прослеживается во многих, – брови сошлись к носу, губы напряглись – всё для сурового фейса, – не говоря уже об эмпатии. – Говорить так было всегда забавно, она любила почувствовать себя напыщенным психотерапевтом, излагающим лекцию. – Вот и жди помощи от дураков, вот и обижайся на них!

В родительском доме монологи вслух, бывало, прерывались звуком шаркающих шагов старухи, которая за умеренную плату приносила по утрам молоко. Это было как раз такое утро, потому что звуки шагов уже доносились со двора.

– Хозяева! Есть кто дома? – заблеял старческий голос.

Эта старуха пришла на смену старику, все в деревне звали его дедушкой и покупали у него молоко, пока кто-то не застукал его за купанием в нём. Ушлый был «дедушка»: набирал полную ванну, купался, потом, разливал в бутылки и продавал. Таким образом, он «омолаживался».

– Ух, проклятая! – Вероника не любила ни стариков, ни молоко.

Хлопнула дверью и продолжила:

– Итак, почему же одни бесчувственны, словно ороговевший слой, другие – чокнутые, вроде меня?

Она много думала о себе, анализировала свою жизнь и свои ощущения. С детства была у неё одна серьёзная проблема – она страдала от уязвлённой гордости больше, чем другие дети. Уже в четыре она стала застенчивой, потому что, заботясь о своей репутации, могла оробеть при малейшей возможности ударить лицом в грязь. Должно быть, отец – человек вспыльчивый, но застенчивый, вечно на страже чувства собственного достоинства – наградил её тем же. И вот это застенчивое дитя то выдавало умные речи, то робело, вознося значимость постороннего человека. Она не могла иначе, ведь мнение каждого встречного с лёгкостью уязвляло её гордыню, а значит, причиняло боль. С этого всё и началось.

Она винила себя, возможно, стыдилась, но реже поступка, чем последствий – того, что позволила кому-то себя оскорбить. Даже если виноват обидчик, расплачиваться болью приходилось ей, и она изо всех сил старалась не нарываться. Помнит, ещё в пять минуты две стояла у двери в квартиру подружки, прежде чем позвонить, всё решала, что сказать её маме, чтобы та ничего дурного о ней не подумала и не сказала. В детском саду не выносила, когда её ругали, вела себя тихо, только бы воспитатели не высказали чего. Это же так обидно! Как потом с этим жить?

Ещё до школы один мальчик сказал ей, что она не сумеет выиграть у него наклейку, которую она очень хотела. Она решила не дружить с ним, и тогда он предложил ей эту наклейку просто так. «Нет! – сказала она. – Теперь уже не надо!» Она вела себя не по возрасту, но всем нравятся такие дети – умные и робкие – никому и дела не было до того, что она испытывала горькую обиду на всякого, кто заставлял её выглядеть недостойно.

Когда она была подростком, одни говорили, что она толстая, другие – что нищая. Как смели они говорить ей такие вещи? Если изводить себя диетами она могла, то разбогатеть – нет. Всё, что она не могла сделать, чтобы избежать ранения, мучило её. Оказалось, что проблема её была огромна, эта боязнь критики не только не позволяла ей действовать смело, но и нещадно губила нервы. Единственным выходом для неё стало стремление укрыться от людей, примерять образ «меня здесь нет». Так, неудовлетворённая собой, и опасающаяся того, что над ней посмеются, она лишила себя и друзей, и романтических отношений. Пока она училась в школе, она притворялась совершенно равнодушной и к своему весу, и к своему виду, и к критике, но лишь сидела в своей комнате и писала какие-то стишки, а потом, сжигала их.

* * *

Физическое наказание – тема отдельная. Детей пугает боль: малыши, рассказывая об этом на прогулках, всегда ссылались на боль. Они понимали порку буквально – это больно, говорили они, а больше и сказать ничего не могли. Если их пороли сильно, они слушались, чтобы больше такое не терпеть, если не очень, продолжали в том же духе, и будто даже не расстраивались. Для неё всё было не так просто. Лишь пригрози ей подобным и наживёшь врага.

Развивалась она сравнительно быстро. В полтора года она уже говорила фразами, вроде «Отойди, от тебя воняет» и не только. Так что пока другие дети думали только о новом совочке, она уже думала о мести. Она не помнила всех своих мыслей на этот счёт, но мысли были – убивать. Взрослые будто полагали, что у ребёнка мыслей таких быть не может. Он же не человек: ему не одиноко в своей слабости, и даже не обидно, а если и обидно, он тут же забудет. Теперь ей казалось, что дело было вовсе не в детях, а в родителях. Чаще люди не могут унизить человека не оттого, что такие хорошие, а из простых соображений: а что он подумает о нас? А вдруг даст отпор? Своих детей они не стеснялись и не боялись: он же твой, плевать, что он думает, всё равно ничего не сделает.

Отсутствие у ребёнка возможности ответить или отомстить – сводили её с ума. Задевало за живое и то, что наказания оправдывались обществом, они, якобы, являлись благом, признаком заботы и неотъемлемым элементом воспитания. Так, иные заботливые родители били детей прямо на улице, а то и во время посиделок с друзьями или родственниками. Публика это поддерживала. Бывало, прямо при ребёнке они обменивались советами о том, как лучше пороть его. Публичность эта задевала не столько от стыда показать голый зад чужим людям, сколько от унижения марионетки, которой вертят, как хотят, и оттого, что марионетка эта одна против всего мира – сама система порицает её, считает благом обходиться с ней так. То тут, то там говорили, какую неоценимую пользу ремень несёт детям, и от таких рассуждений она чувствовала себя униженной только потому, что была ещё ребёнком.

Вспоминая себя, она понимала, что с детства в ней кипела ярость, но кого бы она ни спрашивала о том времени, всякий отвечал, что ребёнком она была очень спокойным. Это и понятно – она была вдумчивой и заботилась о своей репутации. Проблем с ней не было: она была не из тех, кто устроит в доме пожар или упадёт в супермаркете на пол, выпрашивая игрушку. Пока к ней относились с уважением, она старалась изо всех сил. Было лишь одно но. Она никогда покорно не держалась за колено и другие части тел, когда её наказывали, и уж точно не каялась. Она обзывалась – собирала самые скверные слова, что знала. Когда её валяли по полу и страх был велик, она съёживалась, замирала, словно при смерти. Видно, поэтому её наказывали таким образом всего несколько раз.

Родители, хотя и одобряли физические наказания, быстро поняли, что такой способ воспитания просто не удобен, когда дело касается их дочери. Если на сыны только насилием они и могли повлиять, то дочь буквально сходила с ума, стоило её задеть. С ней было очень легко договориться, когда вы добры, но стоило обыкновенно съязвить, и разговор не складывался. Вот так родители стали относиться к ней уважительно, а вскоре, общались с ней на равных. Она ещё ходила в детский сад, когда, пользуясь её обострённым чувством ответственности, они стали относиться к ней так, будто она и без них обойдётся. Она и обходилась – она взвалила на себя роль взрослой и самостоятельной. Никому и дела не было до того, насколько тяжело ей это давалось.