Читать книгу Лесгород. Она - Софи С./М. - Страница 9

Когда прошло лето и первые месяцы второго курса, в её жизни появился новый кавалер – Толя. Она хмурилась перед зеркалом, жевала кончики волос – дань Бруксизму. В школе она выдёргивала волосы, и однажды, так этим увлеклась, что пробор стал широким, а на чёлке вообще волос не стало. Всё изменилось: теперь, когда она о чём-то думала, она всё время будто была не уверена в собственных выводах на этот счёт и думала заново – снова и снова. Именно тогда она и начинала облизывать кончики волос, как бы изучая их структуру. На этот раз она думала о Толе, и, как обычно, мысли были слишком навязчивы. Мысли уже не относились к нему самому, они, скорее, стали мудрствованием о природе вещей. Какими бы посторонними не были её мысли, в них, конечно, была и правда – всё начиналось с правды и уходило не туда. А правда была в том, что рядом был не тот. Приклеился и не отставал. Она и не гнала. Настойчивому Толе она не могла сказать нет, несмотря на то, что его внутренний мир был далёк от близкого ей, а внешность заставляла только вздохнуть. Ей было важно быть нужной кому-то.

Толя никуда не пропадал, хотя ему ничего не перепадало. И, как ей казалось, он ухаживал за ней: всегда делился пирожком, когда ел. Один раз подарил цветы и купил мороженое. Так ещё никто её не обхаживал – она подумывала, уж не сдаться ли ему? Если бы не его кривой нос… Это смешно и глупо. Не такой уж юмористкой она была. Разбавленная бедами рутина не лучше самих бед. Рутина – это смерть. И она всё больше думала о смерти, когда жила в этой рутине – это страх не успеть пожить. Она отдалась бы и Толе – чего не сделаешь, когда похожие друг на друга дни тянутся унылой чередой, а впереди не маячит ни проблеска.

Так она и жила. Изо дня в день грязно-белое осеннее небо смотрело пустыми глазами на серый город, когда она садилась в троллейбус до университета. От общежития и обратно – один маршрут. По дороге она слушала музыку и фантазировала о том, что подкидывала ей мелодия: о готических храмах, вампирах, интимном полумраке и безумствах. Иногда это так схватывало её, что она, несмотря на стеснительность, рыдала прямо в троллейбусе. Она двигалась в кресле и рыдала – это была настоящая эйфория. Люди смотрели на неё с насмешкой, но в эти моменты она была мраком и крылом бабочки – такой романтичной и чувственной. Во всей своей жизни самые сочные плоды она пожинала из этой самой чувственности, от которой было столько боли. Это была её судьба, и она знала, что судьба её не хуже судеб тех, кто зачерствел. По крайней мере, она всегда имела при себе альтернативный мирок – красочный и дичайший.

Этот мирок был по-своему реален. Она рисовала купола и шпили, черпая из этого мирка. В городе не было красивой архитектуры – не за что глазу зацепиться. Город, в котором она жила, походил на захолустное нагромождение покосившихся зданий и разбитых дорог. Это было место, где замусоренные улицы разграничивают серые, коричневые, жёлтые с лишаями дома, типовые – все, как растрескавшиеся кирпичи. И по этим улицам шли люди, тоже типовые, такие же серые, покоробленные злостью. Многие из этих людей были «нормальными» просто потому, что получив плевок в лицо, они утирались и шли дальше, принимаясь плевать в лица тем, кто был слабее их. Она была другой – получив плевок в лицо, она не могла просто утереться, она воспринимала это куда серьёзнее. Разве это ненормально? Нормально быть чёрствым – это неуязвимость. Будешь чёрствым, значит, будешь здоровым. Иногда, ей было хорошо сказать себе: «Они – нормальные, я – ненормальная».

* * *

Вероника стала замечать, что отношение к людям у неё вообще противоречивое. Она хотела говорить по душам с каждым хорошим человеком, не просто хотела – ей этого не хватало. И в то же время, она сторонилась людей. От людей одна боль и разочарования.

Мучаясь одиночеством и сторонясь соседок, она всё больше скиталась. Всякий раз, возвращаясь в общежитие, она брела по отдалённому замусоренному району, где процветает пьянство, вдыхала запах дождя и мечтала увидеть комнатку пустой. И вот уже не только лесопарки, но и невзрачный город стал мил. Даже эти грязные улицы с типовыми домами были уютней койко-места на скрипучей кровати с жестяной сеткой, проваливающейся до полу. Каждый день она проклинала койко-место и соседок, пока не поняла, что бывает ещё хуже.

Из-за ремонта в общежитии произошли многочисленные переселения. Не успела она распаковать вещи в одной комнате, как её отправили в другую. Кроме стола и всё той же досоветской кровати в новом жилище ничего не было, радовало отсутствие соседей, но в этом был подвох. Туда не поселили других девушек потому, что до этого скромного уголка скоро добрался ремонт.

Она приходила ночевать и обнаруживала изменения: то был покрашен частями пол, то окна и стены. Из-за плохого межсезонного отопления и частого проветривания в комнате установилась нежилая температура.

– Эй, вы! – как-то крикнула она коменданту. – Почему меня нельзя поселить в тёплую комнату?

– Нет мест! – громыхнуло в ответ.

– Можно и пятой! На время!

День за днём комендант угрожала или отмахивалась, а с парой соток в кошельке думать о съёмной квартире не приходилось. Почему именно она? Почему все живут в тепле, а для неё нет мест? Потому, что за неё некому заступиться или потому, что нет денег на взятку? Не так уж важно.

В это холодное время к ней вернулся Игорь, не менее холодный. Он просто решил ответить на её сообщение – через девять месяцев. И она, окрылённая надеждой, побежала на свидание. Свидание это лишь растравило ей душу: жила она в своей холодной комнатке и как-то держалась, а тут перестала есть. Дело дошло до того, что выпив стакан кефира, она чувствовала огромную тяжесть и корила себя за излишества. Она вздрагивала от каждого звука – вдруг сообщение? А сообщений было мало. От голода ей было ещё холоднее, на подушке стало оставаться всё больше и больше волос, словно она умирала от неизлечимой болезни.

Игорю, наверно, жилось получше. Бывало, они оставались наедине, он болтал о сексе, но, как она полагала, не хотел её, потому что не прикасался. Он был девственником, тем не менее, не все девственники таковы, так что был ещё вариант, он – импотент. Или трус из трусов.

Чтобы это выяснить, она спросила его:

– Почему ты меня даже за руку не берёшь?

Он очень смутился. И ответил:

– Я думал, что люблю тебя, но понял, что не люблю.

Какой милый мальчик, понял, что не любит, вот и не прикоснулся, подумала она со злостью. И они расстались.

Вот такой он был, но она готова была выйти за него замуж, будь он внимательней. «Я так люблю его, что секс – это неважно», говорила она. Не испробовав близость с мужчиной, не слишком в ней и нуждаешься, поняла она потом. Какой же невинной она была даже со своими извращёнными фантазиями! Её любовь к нему и его равнодушие к ней делали её ещё более робкой. Его она стеснялась и в щёку поцеловать.

Когда он ушёл, всё долго возвращалось в прежнее русло. Тишина нежилой комнаты давила её, словно удавка. Обычный телевизор уберёг бы от многих слёз. Всё сошлось: одиночество, тишина, холод. Утешали лишь музыка в наушниках, чистый лист бумаги и чёрный цвет одежды. Но и в этом утешении было больше трагизма, чем радости – все составляющие были полны им.

* * *

Через какое-то время они случайно встретились в клубе, где Вероника не побоялась сказать ему всё, что о нём думает.

– Видимо, у тебя в трусах нет ничего, вот ты мне голову и морочил, – сказала она.

Он не обиделся. Казалось, наоборот, обрадовался.

– Проверь, – говорит.

Она запустила туда руку и обнаружила, что там всё как у всех. Он признался, что с девушками ему нелегко. У него, вроде, всё работает, и сексом заняться он мог бы, только с ним не хотят этим заниматься.

– Может, если бы ты сама раздела меня и… или просила, чтобы я тебя… Может, тогда всё бы и получилось? Почему ты не стала? – спросил он.

Вначале она так и стояла с открытым ртом. Она мечтала, чтобы он ухаживал за ней, потом, «изнасиловал», а он, не сделав ей ни одного комплимента, мечтал, чтобы она сама напрашивалась! С ума сойти, какие мужчины водятся в этих краях!

– Как же я могла сама всё делать, когда ты даже цветов мне не дарил? – удивилась она. – А помнишь, говорил, что с друзьями гуляешь, мол, надо очередь занимать, чтобы тебя на прогулку вывести! Как же я могла после этого…

– Значит, я должен цветы дарить? Я знаю, что парни так делают, по идее, ты права, это я должен был ухаживать. Я и целоваться должен был, но не хотелось. В следующий раз, как только полюблю, сразу буду. Что ещё мне делать? Что вам, девушкам, надо?

Он искренне спрашивал её и с таким простодушием открывал для себя очевидные вещи… Можно было бы проникнуться к нему из жалости, но с чего она будет давать ему советы?

– Ну, так, что кроме цветов и поцелуев? Что я должен?

– Ничего. Ты ничего не должен, – ответила она.

– Но тогда у меня не будет девушки, а мне одиноко. А семью как я заведу? Без семьи мне же будет одиноко!

– Мне с тобой тоже было одиноко, – сказала она.

Видимо, уловив её укоризненный тон, он помолчал и сказал:

– Мне было скучно, а ты мне нравилась. Я думал, что люблю тебя, но, оказалось, что не люблю. Разве я виноват? Я же с тобой не спал. Другие спят без любви и бросают.

– А ты не спал. Ты и без того меня «поимел».