Читать книгу Крик в небо – Вселенной. Книга 1. Она - Софи С./М. - Страница 11

Продолжились поиски жилья. Адрес за адресом – хозяйка за хозяйкой. За жадностью – злорадство – безумие – мелочность – алкоголизм – и снова всё сначала. Она понимала, что придётся бороться. Слабых детёнышей травоядных в лесу съедают первыми, так что она должна была набраться сил, а ещё лучше – отрастить клыки. Мучений у неё было много, и давались они тяжело – слёзы её лились до злобы, и каждая сволочь становилась поводом.

В это тяжёлое время оживляли лишь сообщения от Толи, который, при сложившихся обстоятельствах, из постылого превратился в милого. Сам он ничуть не изменился: он всё так же бодрился при виде её, и увядал, как только она отходила. Он казался разговорчивым, только темы были всегда простыми – житейскими. На вопрос вроде – «Что такое воображение?» он отвечал – «Воображение – это то, чего нет». Было ли у него самого воображение или нет – оставалось секретом, но ответ его был всегда таков. Он не интересовался ни музыкой, ни танцами, ни ещё чем-либо, что нравится молодым людям. Его больше интересовало имущество и недвижимость. Он был, точно молодой старик, может потому и говорил: «Танцы – это для стариков». Не мог же он сказать: «Танцы – это для молодых». И всё же, не отдать должное его вниманию она не могла. Что его невзрачное лицо и невнятные речи, когда он сидел с ней в машине до трёх часов ночи! Ему было не всё равно – вот, что главное. Он предложил ей переехать к себе. В её жизни впервые появился мужчина, которому было не всё равно! Конечно, она согласилась.

Когда спать на хорошей постели перестало быть чем-то диковинным, а отвращение к кривому носу Толи притерпелось, она обнаружила в себе любовные переживания. Она невольно навязывала Толе детали возбуждающего образа, и пока не поняла, каков он на самом деле, возбуждалась от всякой близости. Для него начальный этап был напротив – худшим. В первый раз у него даже не вышло. Он был откровенен: «Одно, когда ты делаешь это сам, а другое, когда тут девушка». Через несколько недель Толя привык, только вот иллюзий у неё поубавилось. Она стала понимать, что без подмоги фантазий ни возбудиться, ни получить оргазм не в состоянии. Он, бывало, очень старался: целовал её и часами ласкал рукой, пробовал делать это в необычных местах – в душе, на столе. Всё было бесполезно. Она подозревала, что с партнёром будет вынуждена фантазировать, но не думала, что это так тяжко. Это, можно сказать, не настоящий секс, а виртуальный, где Толя – не больше чем вибратор. И потом, все эти гадости в голове – было сложно представить, что всю свою жизнь она будет перебирать их, чтобы хоть что-то почувствовать.

Он приютил её, и этим она была ему обязана. Ей и в голову не пришло бы питаться за его счёт – на кассе они расплачивались по очереди, и это было нормально. Проблема возникла через неделю, когда деньги, что она растягивала на месяц, живя одна, закончились. Он ничего не сказал, и остаток месяца расплачивался сам, впрочем, в основном, они ели картошку, которую он привозил из деревни, где жила его мать. Вероника не могла нарадоваться великодушию Толи: в голове не укладывалось, что кто-то может так заботиться о ней. Всё бы ничего, но как-то раз он пришёл с работы ранним утром, и, разогревая завтрак, принялся жаловаться матери. Вероника лежала в комнате за тоненькой дверью и слышала, как он сказал: «Эта Вероника… Ничего не покупает, я сам все оплачиваю. Денег самому не хватает». Говорил он это так жалобно, что стало совестно. Одного она не могла принять: зачем говорить это матери? Как бы то ни было, ему она ничего не сказала, но жила теперь, укоряя себя за каждую картофелину, взятую из его мешка. Бросить его было больно, и она думала, что это любовь, но ей было страшно остаться одной и всё.

***

Теперь она не приписывала Толе ни сексуальности, ни великодушия. Было бы неплохо открыть в нём хотя бы собеседника. И вот она повествовала роман за романом, называла авторов разных жанров – иностранных и отечественных. Говорила о музыкальных направлениях, готической субкультуре, её специфике, зарождении и расцвете, и о многом другом. Особенно ей нравилось говорить о великих людях, их тяжёлых жизненных путях, гениальности и странностях, о том, «как искусство торжествует над смертью, храня частичку души создателя в сердцах поколений». Изо дня в день он кивал, и это принималось ей, как интерес. Это длилось бы ещё неизвестно сколько, если бы однажды, когда дело коснулось картинных галерей, импрессионизма и сюрреализма, он не сказал:

– Что мне эти Дали, Моне, Мане и все они вместе взятые?

Здесь она взглянула на него, будто опомнившись. Действительно – разве ему до художеств? Он был измождённым. Глаза его были добрыми, но столько боли отражалось в них! С самого начала она чувствовала, будто этот человек – само горе. Он был печалью и скорбью – вокруг него витало что-то трагическое. Он был искренним. Он умел плакать иногда. Горько и смиренно, без претензий на поддержку.

– Зачем тебе я? – спросила его Вероника.

– Ты мне нравишься, – ответил он и улыбнулся. Только глядя на неё он улыбался вот так: всё его лицо, будто преображалось от радости. – Да я только ради тебя хочу что-то делать. Только ты даёшь мне надежду.

– Почему так? И если так, то почему ты говоришь «Эта Вероника»… Почему ты говоришь такое матери, будто я – обуза?

Он стал печальнее серого неба над головой.

– Это не из-за тебя, – сказал он. – Они хотят, чтобы я помогал.

– Кто они? – спросила она.

– Мать. Она родила ребёнка от какого-то мужика. Отец уехал на заработки, этот мужик пришёл к ней. Она говорит, что не виновата, он сам пришёл. – Толя говорил серьёзнее некуда, от этого Вероника рассмеялась. – Потом ребёнок зачался, она говорит, что само пришло, то – от Бога.

– И что? Тот её бросил?

– Она требовала от него, мол, ты должен, ты обязан. Ты – подлец. Он запил и всё равно ушёл. Я всё делал сам. Всё покупал, из роддома её забирал. Я едва успеваю учиться и работать, ещё мать и младенец…

– Ещё я, – проговорила Вероника.

– Да… Но ты – это единственное, что у меня есть. Что есть для меня самого.

Очевидно, он был безумно в неё влюблён – она растаяла. Надо же, старается для неё, несмотря ни на что! Ей стало досадно от того, что она была не в состоянии помочь ему. Он был неплохим человеком и уже почти исчез с лица земли.

– Может, тебе не стоит так надрываться, – сказала она. – Твоя мать могла бы и подумать, прежде чем взвалить на тебя отцовство. Тебе самому всего двадцать.

– Теперь уже поздно, – проговорил он. – На мне ещё два огорода в деревне. Раньше я думал, что помогаю и это хорошо. Думал, у нас в семье так принято – помогать друг другу. Но когда появилась ты, мать сразу начала злиться. Получается, принято у нас только чтобы я помогал.

– А твой отец?

– Отец на заработках опять.

– Он – не очень-то, как отец, да?

– Не знаю, – ответил Толя. – Он радовался, когда я родился. Сестру он вообще из роддома забирать не хотел.

– Серьёзно? Сексист что ли?

– Сексист? – улыбнулся Толя. – У нас в деревне не так говорят. У нас говорят: «Зачем нужна лошадь, если есть сын?»

Как-то раз Вероника видела Толину мать. Та назвала её «сукой» и велела держаться подальше от её сына. Так и сказала: «У меня младенец, работы в деревне нет, а ты ещё у нас высасываешь!» Оправдываться Вероника не стала. Эта женщина считала, что дело её сына – это она и новорождённый. Сын должен помогать ей в материнстве и копать её огороды, а какая-то любовь отвлекает его от дела чести. «Он – порядочный, – заявляла она, – он всегда поможет!»

Толя – хороший сын, труженик и просто несчастный человек. На свой собственный день рождения он повёз едва знакомую женщину в Москву, а Вероника ждала его дома с праздничным ужином. Женщине этой было необходимо немедленно попасть в столицу – вопрос жизни и смерти. Денег на такси у неё, конечно же, не было. Весь день Толя провёл, трудясь ей во благо – когда он вернулся, Вероника уже спала. Ему было бесполезно говорить, что безотказность – это беда. Он считал помощь людям своим хорошим качеством, а тех, кто был с этим не согласен – плохими людьми. Его бы оставить в покое – проблем у него хватало и так. Умом Вероника это понимала, но ум полностью отказывал, когда этот Толя из последних сил покупал ей джинсы и футболки. Она ничего не просила и не понимала, зачем он это делал. Его блестящие радостью глаза при виде её, его старания привлечь её через все «не могу» – всё это наполняло её теплотой. Как было отказаться от такой любви? Её никто не любил ещё ни разу в жизни. Она хваталась за этого Толю, несмотря ни на что.

***

Дела их были плохи. Она больше не путала с любовью ту благодарность, что испытывала к нему. Она не могла без морального пристанища, и даже бездомность была тут не при чём – это лишь усугубляло потребность в моральном пристанище. Её вечное фоновое чувство пустоты становилось заметнее – его надо было чем-то глушить, а источник был слабым. Слабый источник – это время без воодушевляющего дела, время бессмысленно прожитых дней. Она ныла и ныла, а что бы Толя ни предложил – отказывалась. Что была эта самая пустота? Пустота – это отсутствие всякого оживляющего чувства. Все эмоции – гнилые. Это когда тебе что-то смертельно необходимо, но ты не знаешь что именно. Всё кажется гадким и ненужным. Ты злишься на мир за то, что он больше не может предложить тебе хоть что-то. А пустота всё черней и шире. И здесь в этой клетке начинаются сумасшедшие бои. Вырваться из клетки! Любой ценой! Даже ценой здоровья и жизни – они просто больше не имеют ценности.

Пустота тянулась, злобная и отчаянная, а на этом препоганом фоне то и дело светили тревоги одиночества – открытые раны отвержения. Случилось так, что на неё стали нападать такие мучительные эмоции, что она устраивала истерики, часто убегала из дома… А бывало, оскорбляла Толю последними словами, а то и норовила врезать.

Что-то с ней было не так. Именно с ней. От простой обиды она страдала так, как иные от предательства или нанесения увечий. Хуже всего было то, что она не могла успокоиться. Она не слушала никаких извинений, её не просто злил его поступок, её наполняло отчаянием. Строились вот такие цепочки: «Он – гад, а без него ещё хуже. Бросить его – не выход». В такие моменты мысли всегда абсолютные – в этом Толе не оставалось ни капли добра. В мире без него – ни капли надежды. Всё плохо! – надрывается в мозгу, и кажется, выхода нет, и не будет. Она будто попадала в капкан и никак не могла из него выбраться. Как тут держаться? Как ни выплеснуть свою злость, как ни оплакать своё несчастье? И она рыдала. Рыдала ни на жизнь, а на смерть. Порой, она не могла успокоиться ночи напролёт, а утром падала от усталости и головной боли. Кололо в сердце и темнело в глазах. Как она ненавидела Толю за это! В чём же был виноват бедный Толя? Хотя бы в том, что только с ним у неё случались такие приступы.