Читать книгу Крик в небо – Вселенной. Книга 1. Она - Софи С./М. - Страница 13

2.1 ДРОЖЬ

Мать говорила, что Толю бросать нельзя. «Другие ещё хуже» – таков был её аргумент. Она с уверенностью повторяла это «Другие ещё хуже», а ведь вышла замуж девственницей и всю жизнь прожила с одним мужчиной, ни разу ему не изменив. «Предлагает, так бери, – говорила она. – Что женщина сделает, если больше не предложат?» Вероника не хотела жить, как жила мать, но, видно, дело не в желании. Она считала себя недоразумением: желая власти над собой, порой, насилия, она могла довести себя до истерики и упасть с сердечным приступом из-за слова невпопад. Ей нужен был тот, кто готов на всё, чтобы быть с ней. Толя был как раз из тех. Многие его родственники умерли в психушке, в том числе, родная тётка.

– Это потому, что у неё семьи не было, – ответил на это Толя.

Риск переключения Толи в пациента был велик. Его мать говорила, что он уже бывал по ту сторону грани и выходил в «норму» медикаментозным путём. Пока болезнь текла вяло, едва заметно. Он путался в словах, плохо выражал мысли. Обычно эмоций у него было не больше ноля, и только Вероника могла его немного взбодрить. Он отказывался называть своё заболевание, но, судя по истории родственников, он имел наследственную неизбежную патологию. Выстрадав до седины, в тридцать Вероника рисковала оказаться с недееспособным мужем и больными детьми.

Что она могла бы сказать о себе? Только то, что в её сердце была брешь. Брешь эта звалась пустота и одиночество. Может ли по-настоящему любить человек с дырой в сердце? Она полагала, что может. Она была чуткой и к красоте, и к интеллектуальности мужчин. Она мечтала о родстве душ, тянулась к свету. Только что этот свет, когда есть брешь в сердце? Брешь причиняет страдания и её надо кем-то закрыть. Любимый мужчина – умный и красивый – тревожит раны отвержения реже. И всё равно, этот умный и красивый отвергал бы её иногда. Если мужчина не может быть постоянным в своей любви – это не её мужчина. Как же совместить боль в сердце и настоящую любовь? Боль будет всегда на первом месте. Возможно, в мире существует один умный и красивый мужчина, который сможет годами любить её в эпизодах слёз и гнева, но его надо ещё поискать. А брешь не терпит. Каждый день – просыпаешься одна и не знаешь, зачем проснулась. Одна – это ледяной холод и тревога.

Толя настаивал на браке. Он носил домой цветы – букет за букетом – прямо как в песне о бедном художнике, который превратил свою жизнь «в цветы». Это кажется абсурдом, но Толя был единственным, кто заботился о ней, и, убеждённая в том, что другие мужчины этого делать не будут, она согласилась на замужество. Они расписались по-быстрому, точно так же, как занимались сексом в последнее время. После церемонии она выпила целую бутылку водки на голодный желудок и её отвезли в больницу.

– Лёша сказал, что ты опозорилась на собственной свадьбе, – сказала на это мать.

– Брат так сказал?! – не выдержала Вероника. – Как он может говорить такое, что он обо мне знает!

– Я сама удивилась, – робко проговорила мать. – Говорю ему, сестра же, не осуждай.

В этот миг вспомнилось ей, что Алексей и сам напился на этой свадьбе. Ночью он приполз к подруге Ане и залез к ней в постель. Этот человек никогда не замечал за собой ничего – виноваты были все, все были плохими, только не он. Однажды, он избил до полусмерти собаку за то, что та залаяла на него – он не был в деревне больше года, но позволить собаке забыть его не мог.

Вернувшись из больницы, Вероника стала больше уединяться, сама не зная зачем. Она всё время думала о том, что вышла замуж не по любви и не по расчёту. Это не свалилось на неё камнем – она сделала такой выбор. Умные книги учили её жизни, но ни одна из этих книг не могла подойти к ней и просто сказать: «Я знаю, ты ни в чём не виновата. Я знаю, у тебя и у твоих детей есть шанс. И ты справишься и без Толи». Её отец не пришёл на бракосочетание без малейшего комментария. По словам матери, он сказал: «Толи этого хуже нет. Пусть лучше до смерти одна будет, чем с этим».

– Он хочет, чтобы ты одна была, – сказала мать по телефону. – Хочет, видимо, чтобы ты только ему досталась. Не хочет делить с другими.

Положив трубку, Вероника только и подумала – Что за чушь? Сам на меня внимания никогда не обращал, а тут хочет, чтобы только ему досталась. Как это вообще пришло ему в голову?

***

Они ссорились с Толей по любому пустяку. Несчастный, потерянный Толя, который уже едва связывал слова, не понимал, чего от него хотят. Он был вечно злым и унылым от того, что ему не хватало денег. Он хотел скорее обзавестись жильём и детьми – это была его навязчивая идея. Он требовал от Вероники высокооплачиваемой работы и скорейшего рождения сына. «Работай и копи. Рожай. Мне это необходимо» – говорил он между строк. Она понимала его намерения очень смутно. Свои потребности застилали ей глаза – ей не было дела до ада, который Толя собирался построить их общими усилиями. В голову ей лезли фантазий о зеленоглазом. Она придумала ему семью – жену и набор для садо-мазо. И жила их выдуманной жизнью.

Однажды, после такой вот её фантазии вернулся откуда-то Толя. Из спальной было слышно, как он разогревает ужин, шаркает стоптанными подошвами тапочек по кухне в поисках пульта от телевизора. После свадьбы он сразу стал грубее и наглее. Очень часто стал он говорить, что женщинам хорошо живётся на свете. Он завидовал и Веронике, и своей сестре.

– Женщинам всё просто даётся, – снова заговорил он, – с вас спрос небольшой. А мне… Вот как мне…

Работал ноутбук, играла подборка классической музыки: седьмой вальс до минор Шопена, что-то от Мориса Равеля и слёзная мелодия Бетховена.

– Мне все нужно, понимаешь, – сказал он. – Другим ничего не нужно, а я всего хочу.

– Бедняга, – пробормотала она так, чтобы он не услышал. Она уже понимала, что «хотеть всего с ней» вовсе не означает «хотеть и любить её».

– Сына хочу, – продолжал он, – дом хочу.

– Какого ещё сына? Мне только девятнадцать, о каких сыновьях ты говоришь?

Она поднялась с кровати, подошла к окну. Конец февраля выдался снежным, ветреным. На фоне коричнево-чёрной рухляди домов барачного типа с гнилыми бревенчатыми фасадами и обитыми жестяными листами крышами, цвета ржавчины, снег, мокрый и тяжёлый, не радовал глаз. Хлопья были крупными, слипались, сливались с тонами белёсого неба, и, глядя на небеса из окна, становилось особенно горько. Осадки при такой температуре предвещали десятки дней слякоти, и запах гнили, встающий над чернотой промокших дощатых стен. В воздухе висел густой аромат земли, влажный, с примесью выхлопов. И она дышал им. Глубоко. Она повторяла про себя: «Ты справишься, ты сможешь. Да, ты одна на целом свете, но ты должна держаться».

Может, слова, которые она повторяла, были не самыми воодушевляющими, а может, промозглая погода сводила её с ума. Она чувствовала горечь – преддверие беды. Вот-вот она снова начнёт издеваться над несчастным Толей. Издевательства эти были похожи на крик отчаяния. Убегая из дома, она определённо призывала его к неравнодушию, спасению и назиданию. Обзывая его последними словами, она определённо намекала на то, чтобы он врезал ей, а потом, изнасиловал. Она не хотела этого, но вела себя именно так. Стоило ему снова начать говорить ни впопад, как ей вспоминались все детали её неудачного замужества. Сразу рушилась сказка о заполненной бреши на сердце, и её захлёстывало болью и отчаянием. Она, словно говорила: «Если ты не заботишься обо мне, хотя бы изнасилуй меня, и верни мне чувство нужности. Хотя бы извращённо покажи мне, что тебе не всё равно». Разумом она знала, что это не помогло бы ей. Извращённое внимание никогда не поможет, когда нет настоящей близости и понимания. Это дико, когда ты, понимая, что провоцируешь человека на то, в чём сама же его и обвинишь, всё равно делаешь это. Всё это сложно – мозг человека, это тебе не колесо со спицами. Она сама не понимала себя – чтобы хоть что-то понять, ей приходилось вести дневник и думать ночи напролёт.

В тот день, что бы ни усугубляло её отчаяние, она действительно пыталась держаться. Толя ни в чём не виноват, понимала она. Кто мешал ей искать того, кто сможет дать ей то, что ей необходимо? – задав себе такой вопрос, она разрыдалась.

– Выруби, – сказал он, появившись у дверей в спальню.

Она взглянула на него: он стоял у ноутбука, безучастный и несчастный, как всегда. Этому вечеру не суждено было закончиться без крови.

– Весь вечер вот это, выруби, – требовал он.

Она молчала, пока он не захлопнул ноутбук.

– Идиот, это Шопен! Ну ладно ты не понимаешь темноволновые команды, тут критиков хватает, но это Шопен!

– И что с того? Что мне твой Шопен?

В этот момент ярость взорвалась в ней. Объяснять ему свои чувства она не собиралась – это бесполезно. Всё казалось бесполезным. Ярость на себя и на весь мир вскипела в ней, словно в котле отчаяния. Толя испугался, только увидев её глаза. Ей вдруг так сильно захотелось врезать ему, что она преследовала его до самой кухни.

На кухне ему в голову не пришло ничего лучше, чем запереться от неё. Он стоял, подпирая дверь плечом, а Вероника билась в неё, словно хищник в клетке. Она и в самом деле становилась похожа на затравленного зверя – взбешённая и рыдающая, она кидалась на дверь, как на врага, несущего смерть ей и всему её роду. Здесь и случилось то самое. Дверь была из спрессованных опилок, крашеная, на ней имелась декоративная стеклянная вставка, которая шла по центру – сверху донизу. Пиная дверь, Вероника угодила в неё ногой.