Читать книгу Крик в небо – Вселенной. Книга 1. Она - Софи С./М. - Страница 2

Мне было двадцать семь, когда у меня родился ребёнок, и жизнь моя стала похожа на расплату за что-то ужасающее. Я думала, что во всём виноваты обстоятельства. До появления новорождённого были и другие виноватые обстоятельства – сколько себя помнила, я страдала. Почему я страдала там, где другие не страдают, я понять не могла. Казалось, будто я сама была виновником всех своих бед, но как же так случилось? В общем, мне пришлось многое обдумать, вот я и написала эту книгу. Речь здесь пойдёт о моём студенчестве. Я не помню, понимала ли я тогда хоть что-то, я помню только то, что делала, и тех, кто был рядом. Тогда моя семья состояла из родителей и двух братьев. Родственники отца почти не принимали участия в моей судьбе, поэтому говоря здесь о бабушке или о дедушке, я буду всегда иметь в виду родителей матери.

Мои бабушка и дедушка были людьми из глухой уральской деревни, у обоих по четыре класса начальной школы. Однажды, моя мать вышла замуж и переехала в рязанскую область, прихватив с собой и этих стариков. С тех пор эти двое изумляли собой всех новых соседей в новой им области. Их характеры поражали людей даже сильнее, чем их самобытный говор. Бабушка была особенно хороша – и характером и говором. Она не только нажимала на букву «о», она придумывала свои собственные фразы и словечки. К примеру, вместо ругательств она использовала слова «лихорадка» и «холера». Помню, варит похлёбку, уронит ложку и кричит: «Тьфу, лихорадка!» Кроме того, она умело жестикулировала – показывала всё, о чём говорила. А говорила она вот что: «Пресной воды на земле на днях не станет!» Это было умно, ведь она была образованной. Мать бабушки в школе не бывала и говорила так: «Земля стоит на трёх китах».

Из детства я помню, как бабушка собирала дождевую воду: бегала под проливным дождём и выставляла под потоки всё, что могла. Потом, она хранила эту воду в бочках, в жаре там заводились черви. Она не разрешала пользоваться водой из колодца – дозволялось мыться и стирать бельё только ржавой водой с червями. Однажды, голубь сел на бочку и принялся пить эту воду. Бабушка согнала его.

– Вон чё, – сказала она, – пьёт, как корова! – Это было очень смешно – все смеялись.

Соседи считали бабушку юмористкой, вот только жить с ней было не так уж смешно. Приходилось со скандалом выбивать для себя даже батон хлеба. «Бегите в магазин! Бегите, больно богаты!» – кричала она, а потом, принималась критиковать купленный батон. Батон этот был всегда плох, но всегда для гостей. «Хлеб-то хоть для гостей оставь», – заявляла она и предлагала отведать прошлогодних сухарей. Как-то раз она чудом купила мороженное из автомата – это случилось в один из сентябрьских деньков, тогда моя мать уезжала куда-то и оставила меня у бабушки на несколько месяцев. Мне было восемь, я уронила завиток этого мороженного прямо на асфальт. Бабушка тут же подняла его и съела. Помню, она не сказала мне ни слова, как бы ни сожалела об этом мороженном. Те несколько месяцев, что мы провели вместе, она заботилась обо мне, как могла. Дед был моим врагом, а она – защитником.

Дед был не менее жаден, только мало кто это запомнил. Его жадность просто терялась на фоне его садистских пристрастий. В послевоенные годы в деревне почти не было мужчин, но замуж за этого человека не хотел никто. Говорят, что приходя свататься, он глумился над невестами, и его выгоняли, а все его подарки бросали ему вслед. Злоба его была сильна, но на силу не смахивала даже отдалённо. По словам очевидцев, однажды, он пришёл с работы, а его руки и ноги трясло от страха. Вздрагивая, он рассказывал, как руководитель бригады, в которой он работал, грозился высказаться о нём на собрании. В то же время он мог повесить пару котов в день и с удовольствием сломать своей дочери руку. Его любимыми фразами были «День, как год, хоть сдохни» и «Вон он твой Бог – на горе стоит». Всю жизнь он работал, как все деревенские люди, а в свободное время либо выпивал, либо издевался над домочадцами. Он не щадил никого – ни свою старуху мать, ни малых детей. Каждый день он старался выдумать какую-нибудь штуку, чтобы довести кого-нибудь до слёз. Эти издевательства не имели никакой цели, кроме удовольствия, которое он получал от успеха в них. Внуков он мог лишить долгожданного мультика, жене мог напомнить о смерти сына, добавив: «Туда ему и дорога». Он подмечал какие-то особенности лица и тела и тут же высмеивал их, как только мог. «Сумушеший!» – кричала на него бабушка по десять раз в день. В переводе на русский это означало сумасшедший.

Я заметила, что самое грубое из своего выдуманного языка она всегда относила именно к деду. Его голову она называла тыквой, руки – паклями, ноги – костылями, а глаза – шарами. Это звучало примерно так:

«Уставил шары-те!»

Или:

«Растянул костыли-те!» – это «те», видимо, заменяло «то».

Нос деда звался панок. Губы – брылы. На его просьбы она обычно отвечала: «Насрать на рыло», «Перетопчешься» или «Обсерешься на радостях». Все эти фразы означали, что он ни за что ничего не получит.

– Дай выпить-то, – как-то попросил он, – а то окно выбью, сам найду!

Она ответила:

– Говна-то с редькой, – что означало, что его угрозы – не угрозы вовсе, а так – мелочи.

Помню, у них был огород и курятник. Бывало, дед отдавал все куриные яйца, собранные за неделю, какому-нибудь прохожему. Комментировал он это так:

– Лучше я их растопчу, чем ты дочке своей отдашь! – дочка эта, между тем, была мне матерью, а ему – родной дочерью.

Двойной удар – и по жадности, и по любви к дочери – бабушка выносила редко. Обычно она била его палкой, но и от этого толку не было. Рассказывали, что ещё ребёнком он не садился за стол, пока не выведет кого-нибудь из себя и не получит ложкой по лбу. Это было развлечением всей его жизни: он заставлял страдать и морально и физически. И людей, и животных – кошки с рёвом вылетали из комнаты, стоило ему появиться в дверях.

Незадолго до кончины он сказал:

– Дай мне ружьё, я бы всех расстрелял. Вот если бы не сажали за это, я бы давно всех вокруг расстрелял.

Те несколько месяцев, что я прожила с этим человеком, отняли у меня многое. Он был уже стар и безнадёжен. Вся злоба, накопившаяся в нём за жизнь, так и лилась из него. Он бы просто умер, не получи он свежей крови. Думаю, я продлила ему жизнь на годок-другой – он говорил, что губа у меня, как у негритянки, что пишу я, как курица лапой, но… это всё мелочи. В один из октябрьских дней он сделал то, что я унесу с собой в могилу. Я помню, тогда я так и загадала: «Перед смертью я вспомню твоё имя» – решила я, держа на руках само страдание. Это имя было Джек – так звали моего щенка.

Дед страдал от язвы желудка десятилетиями, а в семьдесят два умер от рака.