Читать книгу Противостояние.Том I - Стивен Кинг - Страница 16

В дальнем углу гостиной стояли дедушкины часы. Всю свою жизнь Фрэнни Голдсмит слышала их размеренное тиканье. Они были символом комнаты, которую она никогда не любила, а в отдельные дни, подобные нынешнему, просто ненавидела.

Ее любимым местом в доме была мастерская отца. Она находилась в сарайчике, соединявшем дом с амбаром. В нее вела маленькая дверь, от силы пяти футов в высоту, почти скрытая старой кухонной плитой. Дверь была совершенно замечательная: крошечная, едва заметная, она чудесным образом напоминала те двери, которые встречаются в сказках и фантастических историях. Когда Фрэнни подросла, ей, как и отцу, приходилось буквально нырять в нее, – мать же посещала мастерскую лишь в случае крайней необходимости. Это была дверь из «Алисы в Стране чудес». Фрэнни придумала игру, которую держала в тайне даже от отца. Она верила, что однажды обнаружит за дверью вовсе не мастерскую Питера Голдсмита, а подземный ход, ведущий ни Страны чудес в Хоббитанию, – низкий, но уютный туннель с земляными сводами, оплетенными мощными корнями. Если стукнешься головой о такой корень, заработаешь здоровенную шишку. В этом туннеле пахнет не сырой землей или отвратительными жуками и червями, а корицей и свежеиспеченными яблочными пирогами. А кончается он где-нибудь далеко в столовой Бэг-Энда, где мистер Бильбо Бэггинс празднует свой сто одиннадцатый день рождения…

Но уютный туннель так и не обнаружился. Впрочем, для Фрэнни Голдсмит, выросшей в этом доме, было достаточно и мастерской, которую отец иногда называл «подсобкой», а мать не иначе как «грязной дырой, где твой папочка глушит пиво». Там водились странные инструменты и замысловатые механизмы. Стоял огромный шкаф с тысячей ящичков, каждый из которых был набит до отказа. Гвозди, шурупы, лезвия, наждачная бумага (трех видов: полушершавая, шершавая и очень шершавая), рубанки, уровни и много других вещей, названий которых она не знала ни тогда, ни сейчас. В мастерской было темно, за исключением слабого мерцания покрытой паутиной лампочки в сорок ватт, свисающей на шнуре с потолка, да яркого круга света от лампы Тензора, направленной туда, где работал отец. Мастерскую наполняли запахи пыли, масла, табачного дыма, и ей казалось теперь, что существует некое непреложное правило: каждый отец должен курить. Трубку, сигары, сигареты, марихуану, гашиш, сушеные листья салата – в общем, что-нибудь. Потому что запах дыма был неотъемлемой частью ее детства.

«Подай мне тот гаечный ключ, Фрэнни. Нет, поменьше. Чем ты сегодня занималась в школе?.. Она так поступила?.. С чего бы это Рути Сирз захотелось толкнуть тебя?.. Да, это неприятно. Очень неприятная царапина. Но зато сочетается с цветом твоего платья, тебе не кажется? Если бы ты только могла сейчас отыскать Рути Сирз, чтобы она опять толкнула тебя и оцарапала другую ногу, тогда у тебя была бы законченная пара царапин. Ты не подашь мне большую отвертку?.. Нет, ту, что с желтой ручкой».

«Фрэнни Голдсмит! Немедленно убирайся из этой грязной дыры и сними школьную форму. НЕМЕДЛЕННО! Ты вымажешься!»

Даже сейчас, в двадцать один год, она могла нырнуть в эту дверь, протиснуться между рабочим столом отца и старинной печью времен Бена Франклина, которая в зимнее время просто пылала жаром, и вновь почувствовать себя маленькой Фрэнни Голдсмит, подрастающей в этом доме. Это было обманчивое ощущение, к которому почти всегда примешивались овеянные грустью смутные воспоминания о брате Фреде, чья жизнь оборвалась столь грубо и внезапно. Она стояла бы там и с наслаждением вдыхала слабый аромат отцовской трубки, запахи плесени и масла, которым было смазано абсолютно все в мастерской. Она почти не помнила, что значит быть маленькой, такой удивительно маленькой, но там ей иногда это удавалось, и тогда она испытывала радость.

Но сейчас она была в гостиной.

Гостиная.

Если с мастерской было связано все лучшее в ее детстве и символом этого был призрачный аромат отцовской трубки (иногда он осторожно выдувал дым прямо ей в уши, когда они болели, предварительно взяв с нее слово, что она ничего не скажет Карле, чтобы не выводить ее из себя), то гостиная была воплощением той стороны ее детства, о которой хотелось забыть навсегда.

«Отвечай, когда с тобой разговаривают!» «Ломать – не строить!» «Немедленно отправляйся наверх и переоденься, ты что, не понимаешь, что эта одежда здесь неуместна? Ты вообще думаешь когда-нибудь?» «Фрэнни, не ощипывай платье: люди решат, что у тебя вши. Что теперь подумают дядя Эндрю и тетя Карлина? Я чуть не сгорела со стыда из-за тебя!»

Гостиная была для Фрэнни местом, где нужно держать язык за зубами, где нельзя почесаться, если у тебя зуд. Там отдавались жесткие приказы, велись скучные разговоры и родственники трепали тебя за щеки. Гостиная была болью, которую нужно терпеть, чиханием, которое нужно сдерживать, кашлем, которому нельзя поддаваться, и, хуже всего, зевотой, которую нужно подавлять.

В центре этой комнаты, где обитал дух ее матери, стояли часы. Их собрал в 1889 году дед Карлы, Тобайас Даунс. С тех пор они стали семейной реликвией и не раз за годы своего существования, бережно упакованные, перевозились из одной части страны в другую. На свет же они появились в Буффало, штат Нью-Йорк, в мастерской Тобайаса, несомненно, такой же прокуренной и грязной, как мастерская Питера, хотя подобное замечание покоробило бы Карлу как заведомая ложь. Часы переходили от одних родственников к другим, когда ту или иную ветвь их семейного древа подтачивал рак, инфаркт или несчастный случай. Часы воцарились в гостиной в тот год, когда 36 лет назад Питер и Карла Голдсмит поселились в этом доме. Сюда их поставили, и здесь они продолжали тикать и бесстрастно отсчитывать мгновения. «Когда-нибудь часы перейдут ко мне, если я захочу, – размышляла Фрэнни, глядя на бледное, потрясенное лицо матери. – Но я не хочу! Не хочу и не возьму их!»

В этой комнате под стеклянными колпаками стояли сухие цветы. На полу лежал сизо-серый ковер с тускло-розовыми розами. С холма из изящного эркера гостиной открывался вид на проходящее внизу шоссе 1. Территория их дома была отделена от дороги высокой живой изгородью. Карла нещадно пилила мужа, пока он не посадил кустарник сразу после взрыва на заправочной станции «Эксон», что на повороте. А потом стала изводить Питера требованиями, чтобы он заставил изгородь расти быстрее. Ее, считала Фрэнни, устроили бы даже радиоактивные удобрения. Резкость ее выпадов по поводу кустарника уменьшалась по мере его роста. И Фрэнни думала, что года через два, когда изгородь станет достаточно высокой, чтобы вид ненавистной заправочной станции полностью исчез с горизонта и ничто больше не оскверняло бы гостиную, мать совсем успокоится.

Ну хватит об этом.

На обоях был узор из больших зеленых листьев и розовых цветов, почти того же оттенка, что и розы на ковре. Мебель в раннеамериканском стиле и двойные двери из темного красного дерева. Камин был лишь для видимости, неизменное березовое полено вечно лежало в его топке из красного кирпича, которая всегда была безупречно чистой, без единого пятнышка копоти. Фрэнни предполагала, что полено уже так высохло, что, если его поджечь, оно вспыхнет как бумага. Над поленом нависал огромный котел, в котором впору было купать ребенка. Он достался от прабабушки Фрэнни и тоже навечно застыл над вечным поленом. Над каминной полкой, завершая картину, висело вечное кремневое ружье.

Мгновения.

Одно из самых ранних воспоминаний Фрэнни было связано с тем, как она описала этот сизо-серый ковер с тускло-розовыми розами. Ей тогда было года три, ее не так давно приучили к горшку, из-за чего, вероятно, и не пускали в гостиную от греха подальше, кроме особых случаев. Но однажды она каким-то образом ухитрилась пробраться туда и, видя, как мать не просто побежала, а буквально рванулась, чтобы схватить ее, пока не произошло немыслимое, именно это немыслимое и совершила. Ее мочевой пузырь расслабился, и расплывшееся под ней пятно, превратившее ковер из сизо-серого в темно-серый, заставило мать прямо-таки завопить. Пятно в конце концов сошло, но сколько же понадобилось для этого терпеливых стирок? Только одному Богу это известно, но не Фрэнни Голдсмит.

Именно в гостиной мать, не стесняясь в выражениях, устроила Фрэнни беспощадную и долгую выволочку после того, как застала ее с Норманом Берстайном в амбаре, когда они изучали друг друга, сбросив одежду в одну кучу на стоге сена. Как ей это понравится, спросила Карла под торжественное тиканье дедушкиных часов, отсчитывающих мгновения, если она проведет ее в голом виде туда и обратно по шоссе 1? Понравится? Фрэнни, ей тогда было шесть лет, заплакала, но все-таки не впала в истерику, которую вполне могла вызвать подобная угроза.

А в десять лет она врезалась на велосипеде в почтовый ящик, когда обернулась назад, чтобы крикнуть что-то своей подруге Джорджетте Магуайр. Она поранила голову, в кровь разбила нос, ободрала обе коленки и на несколько секунд потеряла сознание от шока. Придя в себя, она, всхлипывая, заковыляла по подъездной дорожке к дому, напуганная видом обильно льющейся крови. Конечно, она бы пошла к отцу, но, так как он был на работе, она добрела до гостиной, где ее мать – угощала чаем миссис Веннер и миссис Принн. «Выйди вон!» – закричала мать, но уже в следующее мгновение подбежала к Фрэнни и, обнимая ее, запричитала: «Ох, Фрэнни, дорогая, что случилось, ах, бедный носик!» Продолжая утешать дочь, она поспешила увести ее на кухню, где пол можно было легко отмыть от крови, и Фрэнни так никогда и не забыла, что первыми ее словами были не «Ох, Фрэнни!», а «Выйди вон!». Мать прежде всего думала о гостиной, где мерно велся отсчет времени и было не место крови. Наверное, миссис Принн тоже этого не забыла, потому что Фрэнни даже сквозь слезы заметила изумленное, ошарашенное выражение ее лица. С того дня миссис Принн стала бывать у них значительно реже.

В седьмом классе ей поставили в табель успеваемости плохую оценку за поведение, и, конечно, по этому поводу она была вызвана в гостиную для объяснения с матерью. В последнем классе средней школы ее три раза оставляли после уроков за передачу записок, и это тоже обсуждалось с матерью в гостиной. Именно здесь они обсуждали стремления Фрэнни, которые неизменно в конечном счете начинали казаться несколько мелкими; здесь они обсуждали надежды Фрэнни, которые неизменно в конечном счете выглядели не вполне достойными; здесь они обсуждали жалобы Фрэнни, которые неизменно в конечном счете представлялись малообоснованными, уж не говоря о том, что воспринимались как пустое хныканье, нытье и неблагодарность.

Именно в гостиной стоял на козлах гроб ее брата, убранный розами, хризантемами и ландышами, наполнявшими комнату холодным ароматом. А в углу бесстрастные часы все так же мерно отсчитывали мгновения.

– Ты беременна, – еще раз повторила Карла Голдсмит.

– Да, мама. – В горле у Фрэнни пересохло, но она не позволила бы себе облизать губы. Вместо этого она сжала их и подумала: «В мастерской отца есть маленькая девочка в красном платье и всегда будет там. Она со смехом прячется под верстаком, на краю которого укреплены тиски, или, прижав к груди ободранные коленки, свернувшись в клубок, притаившись сидит за большим ящиком для инструментов с тысячей отделений. Это очень счастливая девочка.

А в гостиной матери томе есть девочка, но она намного меньше и не может удержаться от того, чтобы не напрудить на ковер, как ничтожная собачонка. Как паршивый маленький щенок. И она тоже всегда будет там, как бы мне ни хотелось, чтобы она исчезла».

– Ох, Фрэнни, – слова с невероятной быстротой слетали с губ матери, приложившей одну рук у к щеке, как оскорбленная старая дева, – как-же-это-получилось?

Это был в точности вопрос Джесса. Вот что ее в действительности достало тогда. Это был тот же самый вопрос, который задал ей он.

– Раз ты родила двоих детей, мама, я думаю, ты знаешь, как это получилось.

– Не смей дерзить! – закричала Карла. Ее глаза широко раскрылись и загорелись жарким пламенем, которого Фрэнни в детстве всегда боялась.

Она резко поднялась (такая манера вставать тоже всегда пугала маленькую Фрэнни), высокая женщина с седыми, красиво забранными кверху, всегда ухоженными волосами, высокая женщина в элегантном зеленом платье и бежевых чулках без малейшей морщинки. Как всегда в тяжелые минуты, она подошла к камину. На каминной доске, прямо под кремневым ружьем, лежал огромный альбом для наклеивания вырезок. Карла увлекалась составлением генеалогической хроники. В этой книге была записана полная история ее семьи… по крайней мере начиная с 1638 года, когда самый древний из известных ей предков возвысился над безымянной толпой лондонцев на достаточно продолжительный срок, чтобы его упомянули в некоторых старинных церковных книгах под именем Мертона Даунса, Вольного Каменщика. Генеалогическое древо ее семьи было опубликовано четыре года назад в журнале «Генеалогия Новой Англии» с упоминанием и ее имени как составителя семейной летописи.

Сейчас она дотрагивалась до этой книги, где с такой тщательностью собраны имена предков, как до святыни, которую никто не посмел бы осквернить. Интересно, подумала Фрэнни, не было ли среди них воров, алкоголиков и незамужних матерей?

– Как ты могла так поступить с отцом и со мной? – наконец спросила мать. – Это был тот мальчик, Джесс?

– Да, Джесс. Джесс – отец ребенка.

При этом слове Карла вздрогнула.

– Как ты могла так поступить? – повторила Карла. – Мы сделали все, чтобы правильно воспитать тебя. Это просто… просто…

Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

– Как ты могла так поступить? – кричала она. – Так ты нас отблагодарила за все, что мы для тебя сделали? За то, что мы отправили тебя, чтобы ты… ты… спаривалась с каким-то мальчишкой, как сука в период течки? Негодяйка! Негодяйка!

Мать зашлась в рыданиях, прислонившись к каминной, доске. Одной рукой она прикрывала глаза, другой продолжала водить по зеленому матерчатому переплету семейного; альбома. А дедушкины часы все так же мерно тикали.

– Мама…

– Молчи! Ты уже достаточно сказала!

Фрэнни стояла, застыв на месте. Она не чувствовала своих одеревеневших ног, и только дрожь в них напоминала, что они есть. У нее тоже потекли слезы, ну и пусть: она не позволит этой комнате вновь сломить ее.

– Я ухожу.

– Ты ела за нашим столом! – вдруг закричала Карла. – Мы любили тебя… и содержали тебя… и вот что мы за это получили! Негодяйка! Негодяйка!

Ослепленная слезами, Фрэнни споткнулась. Правой ступней она зацепилась за левую лодыжку и, потеряв равновесие, упала, раскинув руки. Она ударилась головой о край кофейного столика и одной рукой опрокинула на ковер вазу с цветами. Ваза не разбилась, но из нее растеклась вода, превратив сизо-серый цвет в темно-серый.

– Посмотри, что ты наделала! – почти торжествующе воскликнула Карла. Тушь размазалась у нее под глазами черными кругами, и ручейки слез избороздили наложенный на лицо грим. Она выглядела измученной и полубезумной. – Посмотри, ты испортила ковер, ковер твоей бабушки…

Потрясенная, Фрэнни сидела на полу, потирая голову и все еще плача. Она хотела сказать матери, что это только вода, но у нее совсем не было сил да и полной уверенности. Всего лишь вода? Или моча? Что?

Все с той же пугающей резкостью и быстротой Карла схватила вазу и стала размахивать ею перед лицом Фрэнни.

– Каков будет ваш следующий шаг, мисс? Собираетесь остаться здесь? Надеетесь, что мы будем кормить и содержать вас, а вы будете демонстрировать себя всему городу? Я так думаю. Не выйдет! Нет! Я этого не позволю. Я этого не позволю!

– Я не хочу здесь оставаться, – пробормотала Фрэнни. – Неужели ты думаешь, что я останусь?

– Куда же ты денешься? Поедешь к нему? Я что-то сомневаюсь.

– Нет, наверное, к Бобби Ренгартен в Дорчестер или к Дебби Смит в Сомерсуэрт. – Фрэнни постепенно взяла себя в руки и встала. Она все еще плакала, но в ней самой начала закипать злость. – Хотя это уже не твое дело.

– Не мое дело? – эхом отозвалась Карла, продолжая держать вазу в руках. Ее побледневшее лицо приобрело пергаментный оттенок. – Не мое дело? То, что ты вытворяешь, находясь под моим кровом, не мое дело? Ах ты неблагодарная маленькая сучка!

Она дала Фрэнни пощечину, и сильную пощечину. Голова Фрэнни дернулась назад. Она перестала потирать голову и начала потирать щеку, остолбенело глядя на мать.

– Вот вся твоя благодарность за то, что мы отправили тебя учиться в приличный колледж, – сказала Карла, обнажая зубы в безжалостной, пугающей усмешке. – Теперь ты никогда не закончишь учебу. После того как выйдешь за него…

– Я не собираюсь выходить за него и не собираюсь бросать учебу.

У Карлы расширились глаза. Она уставилась на Фрэнни как на умалишенную.

– Что ты задумала? Аборт? Сделать аборт? Решила превратиться из шлюхи еще и в убийцу?

– Я собираюсь родить этого ребенка. Мне придется пропустить весенний семестр, но уже следующим летом я смогу окончить колледж.

– А на какие деньги ты рассчитываешь его окончить? На мои? Если это так, тебе надо крепко обо всем подумать. Разве такие современные девицы, как ты, нуждаются в родительской поддержке?

– Поддержка мне бы не помешала, – мягко сказала Фрэнни. – А вот деньги… как-нибудь выкручусь.

– В тебе нет ни капли стыда! Ты всегда думаешь только о себе! – закричала Карла. – Господи, а что будет со мной и твоим отцом! Тебя это совсем не заботит! Это разобьет сердце твоему отцу и…

– Оно не чувствует себя таким уж разбитым, – раздался со стороны двери спокойный голос Питера Голдсмита, и они обе повернули туда головы. Он действительно стоял в дверном проеме, но не дальше порога. Носки его ботинок замерли у самой кромки, отделяющей ковер гостиной от потрепанного коридорного покрытия. Вдруг Фрэнни осознала, что в прошлом много раз видела отца именно на этом месте. Когда же он последний раз заходил в саму гостиную? Она не могла припомнить.

– Что ты здесь делаешь? – набросилась на него Карла, сразу позабыв о серьезном разрушении, которому могло подвергнуться сердце ее мужа. – Я думала, ты поздно вернешься с работы.

– Миш подменил Гарри Мастерз, – объяснил Питер. – Карла, Фрэн мне уже сказала. Скоро мы станем бабушкой и дедушкой.

– Бабушкой и дедушкой! – завопила Карла и зашлась в каком-то нервном, безобразном смехе. – Предоставь мне разбираться с этим. Она сказала тебе первому, а ты молчал. Ладно. Мне следовало ожидать от тебя чего-нибудь подобного. А сейчас я закрою дверь, и мы вдвоем обсудим ситуацию.

Она улыбнулась Фрэнни сияющей, ядовитой улыбкой.

– Только мы… девушки.

Карла взялась за ручку двери и стала закрывать ее. Фрэнни, все еще потрясенная, наблюдала за ней, плохо понимая причину внезапной вспышки гнева и ехидства.

Питер медленно, словно нехотя, протянул руку и остановил закрывающуюся дверь на полпути.

– Питер, я хочу, чтобы ты предоставил мне разбираться с этим.

– Я знаю. И в прошлом соглашался. Но на этот раз нет, Карла.

– Это не твоя вотчина.

– Моя, – спокойно возразил он.

– Папочка…

Карла повернулась к ней. На скулах ее пергаментно-белого лица выступили красные пятна.

– Не смей разговаривать с ним! – закричала она. – Тебе не с ним придется иметь дело! Я знаю, ты всегда можешь подольститься к нему с любой самой бредовой своей затеей или умаслить его принять твою сторону, что бы ты ни натворила, но сегодня тебе не с ним придется иметь дело, мисс!

– Прекрати, Карла.

– Выйди вон!

– Я и не входил. Ты же видишь, что…

– Не делай из меня дуру! Выйди вон из моей гостиной!

С этими словами она налегла на дверь, уперевшись в нее плечами и наклонив голову. Своим видом она напоминала какое-то странное существо, получеловека, полубыка. Сначала он легко противостоял ее напору, потом с трудом. Наконец от усилий у него на шее вздулись вены, хотя она была женщиной и весила на семьдесят фунтов меньше его.

Фрэнни хотела крикнуть, чтобы они остановились, и попросить отца уйти, чтобы им вдвоем не быть свидетелями этого внезапного, стихийного потока злобы, хлещущего из Карлы, который, казалось, всегда угрожал ей, но сегодня полностью поглотил ее. Но Фрэнни не могла раскрыть рта, словно шарниры, на которых он держался, безнадежно заржавели.

– Убирайся вон! Убирайся из моей гостиной! Вон! Вон! Вон! Ты, ублюдок, отпусти эту чертову дверь и УБИРАЙСЯ ВОН!

И тогда он дал ей пощечину.

Раздался слабый, еле слышный звук, от которого дедушкины часы не пришли в возмущение и не рассыпались в прах, а продолжали себе тикать, как и прежде. Мебель не застонала. Но бешеный словесный поток Карлы отрезало словно хирургическим скальпелем. Она упала на колени, отпустив дверь, которая мягко ударилась о викторианский стул с высокой спинкой и с вышитой руками накидкой на сиденье.

– Нет, только не это, – с болью пробормотала Фрэнни еле слышным голосом.

Карла, приложив руку к щеке, уставилась на мужа.

– Ты напрашивалась на это последние десять лет, а то и больше, – проговорил Питер слегка срывающимся голосом. – Я всегда убеждал себя не делать этого, потому что для меня недопустимо ударить женщину. Таков мой принцип и сейчас. Но когда человек – не важно, мужчина или женщина – превращается в собаку и начинает кусаться, кто-то должен осадить его. Я только об одном жалею, Карла, что у меня не хватило духу сделать это раньше. Тогда это было бы не так болезненно для нас обоих.

– Папа…

– Помолчи, Фрэнни, – сказал он со сдержанной суровостью, и она умолкла.

– Ты говоришь, она эгоистка, – продолжал Питер, глядя вниз, на застывшее в изумлении лицо жены. – Но ведь это ты – самая настоящая эгоистка. После смерти Фреда ты перестала любить Фрэнни. Ты тогда решила, что любовь может причинить слишком большую боль и что жить для себя гораздо безопаснее. Именно здесь стала протекать твоя жизнь для себя, за годом год. В этой комнате. Ты обожала мертвую часть своей семьи и совсем забыла о живой. И когда дочь пришла сюда сказать тебе, что у нее проблемы, и попросить у тебя помощи, ты, готов поспорить, первым делом подумала, что скажут дамы из Клуба садоводства и флористики или что это может помешать тебе присутствовать на свадьбе Эми Лодер. Боль – причина перемен, но даже вся боль мира не изменит фактов. Ты превратилась в эгоистку.

Он нагнулся и помог Карле встать. Она поднялась как лунатик. Выражение ее лица осталось прежним; глаза все так же были широко раскрыты, и в них застыло недоумение. Безжалостность еще не вернулась в них, но Фрэнни подозревала, что скоро это произойдет.

Обязательно произойдет.

– Это я виноват, что позволил тебе так жить. Потому что не хотел ссор. Не хотел осложнять себе жизнь. Как видишь, я тоже был эгоистом. И когда Фрэнни уехала в колледж, я подумал: ну вот, теперь Карла может делать что хочет и это никому не причинит боль, кроме нее самой, а если человек не понимает, что причиняет себе боль, то, может быть, его все устраивает. Я ошибался. Я и раньше ошибался, но никогда так преступно, как в этом случае. – Он протянул руки и осторожно, но крепко стиснул плечи Карлы. – А теперь я говорю тебе как глава семьи. Если Фрэнни нужно пристанище, она найдет его здесь, как и раньше. Если ей понадобятся деньги, она возьмет их в моем кошельке, как и раньше. И если она решит оставить ребенка при себе, вот увидишь, будет прием гостей в честь новорожденного. Может, ты думаешь, никто не придет, но у нее есть друзья, настоящие друзья, и они придут. И еще одну вещь я тебе скажу. Если она захочет окрестить младенца, это произойдет прямо здесь. Прямо здесь, в этой чертовой гостиной.

Рот Карлы открылся и начал издавать какие-то звуки. Сначала они были совершенно невообразимыми, напоминающими свист чайника на раскаленной плите, потом превратились в пронзительный вопль:

– Питер, твой собственный сын лежал в гробу в этой комнате!

– Да. Именно поэтому я не могу придумать лучшего места для крещения новой жизни, – сказал он. – Кровь Фреда. Живая кровь. А сам Фред, он мертв уже много лет, Карла. Его тело давно стало поживой для червей.

При этих словах она вскрикнула и закрыла уши руками. Он наклонился и отвел их.

– Но черви еще не добрались до твоей дочери и ее ребенка. Не важно, откуда он взялся. Он живой. Карла, ты ведешь себя так, словно хочешь прогнать ее. А что тогда у тебя останется? Ничего, кроме этой комнаты и мужа, который возненавидит тебя за то, что ты сделала. Если это произойдет, то знай, что в тот день ты обойдешься так как будто с нами тремя – со мной, Фрэнни и Фредом.

– Я хочу подняться наверх, – сказала Карла. – Меня тошнит. Думаю, мне лучше прилечь.

– Я помогу тебе, – предложила Фрэнни.

– Не прикасайся ко мне. Оставайся со своим отцом. Вы оба, видно, все заранее просчитали. Как уничтожить меня в этом городе. Почему бы тебе не поселиться прямо в моей гостиной, Фрэнни? Не заляпать ковер грязью, не выгрести золу из печи и не забросать ею мои часы? Почему бы нет? Почему бы нет?

Она засмеялась и протиснулась мимо Питера в коридор. Она шаталась как пьяная. Питер попытался одной рукой поддержать ее за плечи. Она оскалила зубы и зашипела на него, как кошка.

Пока она медленно поднималась по лестнице, опираясь на перила из красного дерева, ее смех перешел в рыдания. В них было столько безутешности и отчаяния, что Фрэнни едва сдержала крик и одновременно острый позыв к рвоте. Лицо отца было цвета грязного белья. Наверху Карла, обернувшись, очень сильно покачнулась, и на мгновение Фрэнни испугалась, что мать сейчас покатится по лестнице до самого низа. Карла посмотрела на них так, будто собиралась что-то сказать, но снова отвернулась. А в следующую минуту закрывающаяся дверь спальни приглушила бурные звуки ее боли и горя.

Потрясенные, Фрэнни и Питер уставились друг на друга, а дедушкины часы продолжали невозмутимо тикать.

– Все само уладится, – тихо сказал Питер, – Она придет в себя.

– Ты считаешь? – спросила Фрэнни. Она медленно подошла к отцу, прижалась к нему, и он обнял ее одной рукой. – Я в этом не уверена.

– Не волнуйся. Давай не будем пока об этом думать.

– Я должна уйти. Она не хочет, чтобы я оставалась.

– Ты должна остаться. Ты должна быть здесь, когда… если… Она придет в себя и поймет, что ты все еще нужна ей. – Он помолчал. – И мне, я уже и сейчас не могу без тебя, Фрэн.

– Папочка, – она положила голову ему на грудь. – Ах, папочка, прости меня, я так раскаиваюсь, чертовски раскаиваюсь…

– Тшш, – сказал он и погладил ее по волосам. Поверх ее головы он видел лучи догорающего дня, золотистые и спокойные, которые, как всегда в эту пору, просачивались в гостиную сквозь окна эркера так же робко, как солнечный свет проникает в залы музеев и покои мертвых. – Тшш, Фрэнни. Я люблю тебя. Я люблю тебя.