Читать книгу Противостояние.Том I - Стивен Кинг - Страница 9

Ларри Андервуд свернул за угол и обнаружил достаточно просторное место для парковки своего «датсуна зед» между пожарным гидрантом и чьим-то мусорным баком, свалившимся в сточную канаву. Мусорный бак представлял малопривлекательное зрелище, и Ларри постарался убедить себя, что на самом деле он не видел окостеневшее тело дохлой кошки и крысу, вгрызавшуюся в ее покрытый белой шерстью живот. Тем более крыса так стремительно исчезла из-за яркого света фар, как будто ее действительно там никогда и не было. Правда вот, кошка осталась на месте. И, заглушая мотор, он подумал: если признаешь существование одной, то должен признать и существование другой. Говорят, что самое большое количество крыс – в Париже. Не мудрено при таком количестве старых клоак. Но и в Нью-Йорке этих тварей полно. И, насколько он помнил свою растраченную молодость, не все крысы в городе Нью-Йорке передвигались на четырех ногах. Впрочем, какого черта, припарковавшись у этого разрушающегося фасада из песчаника, он вообще размышляет о крысах?

Еще пять дней назад, 14 июня, он был в солнечной Южной Калифорнии, родине Диснейленда и скопище наркоманов, религиозных сект, а также единственных в мире ночных клубов, где исполняют эротические танцы. Сегодня утром в четверть четвертого он прибыл на побережье другого океана, заплатив пошлину за проезд по Трайбургскому мосту. Моросил нудный дождик. Только в Нью-Йорке ранний летний дождик может быть таким бесконечно гнетущим. В первых робких предрассветных лучах, пробивающихся с восточной стороны неба, Ларри разглядел капли, покрывшие ветровое стекло машины.

«Дорогой Нью-Йорк, вот я и вернулся домой».

Может быть, «Янки» уже в городе. Тогда его поездка будет иметь хоть какой-то смысл. Доехать на метро до стадиона, пить пиво, есть горячие сосиски, запеченные в тесте, и смотреть, как «Янки» будут отделывать «Бостон» или «Кливленд»…

Мысли его поплыли, а когда он очнулся от забытья, то обнаружил, что уже почти совсем рассвело. Часы на приборном щитке показывали 6.05. Оказывается, он задремал. Крыса, как он теперь убедился, существовала наяву. Она вернулась и успела прогрызть приличную дыру в кошачьем брюхе. Ларри почувствовал, как его пустой желудок медленно сжимается от отвращения, и решил гудками прогнать эту тварь прочь, но спящие дома с выстроившимися перед ними как часовые мусорными баками остановили его.

Он сел пониже, чтобы не видеть, как крыса пожирает свой завтрак. «Потерпи немного, мой дружочек, и я снова вернусь в подземку. Ехать на стадион „Янки“ сегодня вечером? Возможно, я увижу тебя, старина. Хотя ты вряд ли увидишь меня».

Фасад здания был обезображен нанесенными аэрозольной краской зловещими надписями: ЧИКО 116, ЗОРРО 93, МАЛЫШ ЭЙБИ ПЕРВЫЙ! В детстве, когда еще был жив отец, соседствовать с этим домом почиталось за честь. Тогда ступени, ведущие к двойным дверям, охраняли два каменных пса. За год до того, как он уехал на побережье, хулиганы полностью разбили правую скульптуру. Теперь же от обоих изваяний практически ничего не осталось, кроме обломков одной задней лапы левого пса, а туловище, которое она когда-то поддерживала, наверное, сейчас украшает лачугу какого-нибудь наркомана из Пуэрто-Рико. Может быть, его стянули ЗОРРО 93 или МАЛЫШ ЭЙБИ ПЕРВЫЙ! А может, крысы однажды темной ночью уволокли его в заброшенный туннель подземки. Как знать, вдруг они утащили заодно и его мать? Он понимал, что должен по крайней мере подняться по ступенькам и проверить, все ли еще значится ее фамилия на почтовом ящике квартиры номер 15, но он слишком устал.

Нет, он побудет в – машине и немного поспит, надеясь, что остатки барбитурата, находящиеся в его организме, позволят ему проснуться около семи. Потом он пойдет и посмотрит, живет ли еще здесь его мать. Может, было бы лучше, если бы она умерла. Может, тогда ему и дела не будет до «Янки» и он просто остановится в «Балтиморе», отоспится дня три, а там подастся обратно на золотой Запад. Хмурое утро, моросящий дождь, неунимающийся стук в висках и дрожь в теле от столкновения с омерзительной действительностью придавали Нью-Йорку очарование дохлой шлюхи.

Его вновь увлек поток мыслей. Он обдумывал события последних десяти недель, пытаясь найти разумное, точное объяснение тому, как можно шесть долгих лет биться головой о глухие стены, играть в клубах, делать демонстрационные записи и фонограммы и вдруг получить все, чего добивался с таким трудом, за девять недель. Стараться сразу внедрить это в свое сознание все равно что пробовать проглотить круглую дверную ручку. Но должен же быть ответ, думал он, какое-то объяснение, которое убедит его самого в несостоятельности отвратительного мнения, что все это, по словам Дилана, лишь каприз, прихоть изменчивой фортуны.

Скрестив на груди руки, он все сильнее погружался в дремоту, перескакивая с одной мысли на другую, пока в их поток не вклинился совершенно свежий эпизод из жизни, словно низкий, зловещий контрапункт, одна нота на самом пороге слухового восприятия, исторгнутая синтезатором, которая пронзила тебя, как спазм головы, и стала знаком предостережения: крыса, чавкающая и терзающая тело дохлой кошки в поисках лакомого кусочка. Таков закон джунглей, дружок, если тебе даны острые зубы, орудуй ими…

В действительности все началось полтора года назад. Он выступал тогда с группой «Пережитки в лохмотьях» в клубе Беркли, и ему позвонил один человек из «Коламбии». Конечно, не туз, а просто рядовой труженик виниловых виноградников. Нейл Даймонд подумывал записать одну из песен Ларри – «Детка, по душе ли тебе твой парень?».

Даймонд работал над альбомом и, кроме своих песен, собирался включить в него старый шлягер Бадди Холли «Пегги Сью вышла замуж» и, возможно, эту песенку Ларри Андервуда. Проблема была в том, согласится ли Ларри подготовить пробную запись своей песни, а затем сделать фонограмму. Даймонд хотел ввести вторую акустическую гитару, а вообще мелодия ему очень нравилась.

Ларри согласился.

Запись фонограммы продолжалась три дня. Все прошло хорошо. Ларри встретился с Нейлом Даймондом, а также Робби Робертсоном и Ричардом Перри. Его имя значилось на внутренней стороне обложки, и ему неплохо заплатили. Но «Детка, по душе ли тебе твой парень?» так и не вошла в альбом. На второй день записи Даймонд принес новую мелодию собственного сочинения и включил ее в альбом вместо песенки Ларри.

«Все это скверно, – сказал тогда человек из „Коламбии“. – Но такое в жизни случается. И вот что я тебе скажу: почему бы тебе, несмотря ни на что, не сделать новую обработку песни? Я подумаю, чем смогу тебе помочь». Ларри записал демонстрационный вариант и вскоре вновь оказался на улице. В Лос-Анджелесе наступили тяжелые времена. Удалось записать несколько фонограмм, но этого оказалось слишком мало.

Наконец он устроился гитаристом в вечерний клуб, исполняя неторопливые вещицы типа «Лунной реки» и «Я нежно прощаюсь с тобой», пока старые обезьяны за столиками толковали о делах и поглощали итальянское варево. Он записал тексты на обрывках нот, чтобы не перепутать, а то и вовсе не забыть их, и подбирал мелодию, пока напевал «у-у-у… ла-ла-ла», стараясь придать своему лицу такое же, как у Тони Беннетта, вкрадчивое выражение, импровизируя и чувствуя себя вляпавшимся по уши в дерьмо. В лифтах и супермаркетах беспрерывно крутили этого гнусного Мазека, от которого Ларри просто мутило.

И вот девять недель назад совершенно неожиданно ему позвонил тот человек из «Коламбии». Они хотят выпустить пластинку с его песней. Может ли он приехать для записи? Конечно, ответил Ларри. Он сможет. В воскресенье днем он вошел в студию «Коламбии» в Лос-Анджелесе и за час записал на первой стороне диска «Детку», а затем на оборотной стороне – свою старую песню «Карманный Спаситель», сочиненную им еще для «Пережитков в лохмотьях». Человек из «Коламбии» передал ему чек на пятьсот долларов и кабальный контракт, который наделял компанию несравненно большими правами, чем самого Ларри. Он пожал Ларри руку, сказал, что с ним приятно иметь дело, ответил на вопрос Ларри, как будут раскручивать диск, печально-снисходительной полуулыбкой и стал с ним прощаться. Было уже поздно, чтобы оформить в банке депозит, а потому Ларри исполнял свой репертуар у «Джино» с чеком в кармане. В конце первого выхода он спел медленный вариант «Детки». На песню никто не обратил внимания, кроме самого хозяина, который посоветовал Ларри приберечь этот ниггерский джаз для бригады уборщиков.

Семь недель назад ему снова позвонил человек из «Коламбии» и посоветовал купить номер «Биллборда». Ларри тут же помчался. Его «Детка» вошла в тройку лучших хитов недели. Он перезвонил человеку из «Коламбии», и тот спросил, не хочет ли Ларри пообедать в кругу настоящих шишек, обсудить выпуск альбома. Они были очень довольны успехом его песни, которая уже прозвучала в эфире в Детройте, Филадельфии и Портленде, штат Мэн. Похоже, песенка удержится. Она оказалась победителем в ночном музыкальном конкурсе «Битва звуков», хотя ее передавала лишь в течение четырех вечеров единственная в Детройте негритянская общинная радиостанция. Никто и не догадывался, что Ларри Андервуд – белый.

За ленчем он напился и не смог толком распробовать вкус семги. Но все сделали вид, что не заметили, как он накачался. Один из шишек сказал, что не удивится, если «Детка» получит на следующий год приз «Грэмми». Эти слова отдавались в ушах Ларри сладостным эхом. Все происходило как во сне, и по дороге домой его не покидало странное предчувствие, что его непременно собьет грузовик и на этом все в один миг кончится. Шишки из «Коламбии» вручили ему еще один чек, на этот раз на две тысячи пятьсот долларов. Придя домой, он бросился обзванивать разных людей. Первым делом он позвонил хозяину «Джино» и заявил: пусть кто-нибудь другой отныне исполняет «Желтую птичку», пока посетители давятся его паршивой, недоделанной стряпней. Потом он позвонил всем, кого мог вспомнить, в том числе и Барри Грегу из «Лохмотьев». А после этого он пошел и напился вдрызг.

Пять недель назад его песня прорвалась в сотню лучших хитов «Биллборда», заняв 89-ю позицию. В ту неделю в Лос-Анджелес пришла настоящая весна. Ослепительно ярким майским днем, когда дома такие белые, а океан такой голубой, что глаза готовы выскочить из орбит и покатиться по щекам, как стеклянные шары, он впервые услышал свою песню по радио. К нему в гости заглянули три или четыре приятеля и тогдашняя подружка. Все они были слегка одурманены кокаином. Ларри взял на кухне пакет с печеньем от «Толл-Хауса» и вошел в гостиную, как специально, под знакомые позывные канала Кей-эл-эф-ти «Ноооовая муууузыка!». И тут Ларри буквально застыл на месте, услышав звуки собственного голоса, доносившиеся из приемника:

– Бог мой, это же я, – пробормотал он. Пакет выскользнул у него из рук и упал на пол, а он, оглушенный аплодисментами друзей, стоял совершенно ошарашенный, с открытым от изумления ртом.

Четыре недели назад его песня перескочила на 73-е место в хит-параде «Биллборда». Ему начало казаться, что его грубо втолкнули в старый немой фильм, где все двигается слишком быстро. Телефон разрывался. «Коламбия» вопила, требуя записи альбома, спеша поживиться на успехе песни. Какой-то сумасшедший козел трижды звонил ему по телефону, настаивая, что Ларри был просто обязан приехать в «Студию-один» даже не сегодня, а еще вчера, и записать песню «Держись, Кораблик» группы «Маккойз». «Пойдет нарасхват! – надрывался этот идиот. – Это не потребует от тебя больших усилий, Лар! (Он никогда не видел этого парня, а уже был для него даже не Ларри, а Лар.) Произведет фурор! Прямо из рук будут рвать!»

В конце концов Ларри не выдержал и сказал этому беснующемуся крикуну, что если бы его связали и предложили выбирать между записью «Держись, Кораблик» и клизмой с кока-колой, он предпочел бы клизму. И повесил трубку.

Так все и продолжалось. В уши потрясенного Ларри вливали сладкий яд уверений, что он побьет все рекорды популярности за последние пять лет. Агенты трезвонили десятками, словно оголодали. Он стал занимать верхние места в хит-парадах, и ему казалось, что его песня звучит повсюду. Как-то воскресным утром он услышал ее в передаче «Поезд души» и весь оставшийся день пытался убедить себя, что все это происходит не во сне, а наяву.

Неожиданно трудно оказалось избавиться от Джулии, девушки, которую он встретил еще в дни работы у «Джино». Она беспрерывно знакомила его с разными людьми, из которых мало кто ему действительно нравился. Ее голос стал напоминать ему голоса агентов, осаждающих его по телефону. После затяжного шумного и злобного скандала он порвал с ней. Она кричала, что его голову скоро так раздует, что она не пролезет в дверь студии звукозаписи, что он задолжал ей пятьсот баксов за наркотики, что в 1990-м он проходил ответчиком по делу Загера и Эванз, угрожала покончить жизнь самоубийством. У Ларри потом осталось чувство, будто он участвовал в долгой драке подушками, наполненными низкопробным отравляющим газом.

Три недели назад они приступили к работе над альбомом, – и Ларри удалось отбиться от большинства предложений типа «для вашей же пользы». Ларри использовал те спасительные лазейки, которые предоставлял ему контракт. Он пригласил троих ребят из группы «Пережитки в лохмотьях»: Барри Грега, Зла Спеллмана и Джонни Макколла – и еще двух музыкантов, с которыми играл в прошлом: Нейла Гудмана и Уэйна Стаки. Они записали альбом за девять дней, уложившись в максимально отведенное студией время. «Коламбии» хотелось, чтобы альбом состоял из песен, благодаря которым, по их мнению, за двадцать недель он полностью разойдется, начинаясь «Деткой» и заканчиваясь песней «Держись, Кораблик». Ларри стремился к большему.

На обложке альбома была помещена фотография Ларри в полной пены старомодной ванне с опорами в виде когтистых лап. На кафеле у него над головой губной помадой секретарши «Коламбии» были выведены слова «КАРМАННЫЙ СПАСИТЕЛЬ» и «ЛАРРИ АНДЕРВУД». «Коламбия» хотела назвать альбом «Детка, по душе ли тебе твои парень?», но Ларри категорически воспротивился. В результате они согласились ограничиться наклейкой на съемной упаковке «ВКЛЮЧАЕТ ХИТ».

Две недели назад его песня поднялась на 47-ю позицию, и веселье началось. Он снял на месяц дом на побережье в Малибу, и за этим последовала туманная полоса бесшабашной жизни. Перед глазами постоянно мелькали какие-то люди. Некоторых Ларри знал, но большинство из них были ему абсолютно не знакомы. Он припоминал навязчивых агентов, желавших «упрочить его великий успех». Он припоминал девицу, которая с воплями носилась по белому, как кость, пляжу в чем мать родила. Он припоминал, как нюхал кокаин и запивал его водкой из агавы – текилой. Он припоминал, как однажды субботним утром, должно быть, неделю или около того назад, его разбудили, чтобы ой услышал, как Кейси Касем прокручивает его запись, объявленную шлягером-дебютантом, занявшим 36-е место среди хитов таблицы «Лучшие сорок песен Америки». Он припоминал, как, накачавшись таблетками барбитурата и получив на почте чек на четыре тысячи долларов, перечисленных в качестве гонорара от сборов, вяло торговался, приобретая «датсун зед».

И наконец 13 июня, шесть дней назад, Уэйн Стаки пригласил его прогуляться по пляжу. Было еще только девять утра, но стереосистема и оба телевизора уже были включены. Стоял страшный шум, как будто в игровой комнате на цокольном этаже продолжалась оргия. Ларри в одних трусах сидел в гостиной и силился понять содержание комикса «Супербой», осовело уставившись на картинки. Он чувствовал, что прекрасно соображает, но слова, казалось, полностью утратили какой-либо смысл и связь друг с другом. Из квадрофонических колонок гремела музыка Вагнера, и Уэйну потребовалось три или четыре раза прокричать Ларри свою просьбу, пока до того дошло. Ларри кивнул в знак согласия. У него было ощущение, что он может пройти долгие мили.

Но когда солнечный свет, как сотни иголок, ударил в глаза Ларри, он вдруг передумал. Никаких прогулок. Нет-нет. Его глаза превратились в увеличительные стекла, и вскоре солнце, проходящее сквозь них, доберется до его мозгов и спалит их. Его бедные, старые мозги высохли как трухлявое дерево.

Уэйн, крепко сжимая руку Ларри, настаивал. Они спустились к пляжу по сыпучему теплому песку, дойдя до более темной, плотно спрессованной его полосы. В конце концов, подумал Ларри, это была вовсе не плохая затея. Шум пенистых волн действовал успокаивающе. В голубом небе, распластавшись, как белая буква М, парила, набирая высоту, одинокая чайка.

Уэйн с силой дернул его за руку.

– Пошли.

У Ларри появилась возможность пройти все те мили, которые он готов был преодолеть всего несколько минут назад. Только теперь это желание исчезло. Голова просто раскалывалась, спина затекла и будто одеревенела. В глазных яблоках пульсировала боль, почки ныли. Отходняк после накачки амфетамином и то не такой паршивый, как похмелье на следующее утро после ночной попойки, но и не такой приятный, как, скажем, секс с Рейкел Уэлш. Если он сейчас примет парочку доз амфетамина, то выберется из этого опасного состояния, способного его угробить. Ларри полез за таблетками в карман и только тут обнаружил, что на нем лишь трехдневной свежести трусы.

– Уэйн, я хочу вернуться.

– Давай еще немного пройдемся.

Ларри показалось, что Уэйн как-то странно смотрит на него, со смесью жалости и раздражения.

– Нет, дружище, мне нужно надеть хотя бы шорты. Меня могут забрать за непристойный вид.

– В этой части побережья ты можешь замотать свой член в цветной шелковый платок, а яйцам позволить свободно болтаться, но и тогда тебя никто не посадит за непристойный вид. Пошли, парень.

– Я устал, – огрызнулся Ларри. Уэйн просто достал его. Уэйн вымещает на нем таким образом свою злобу за то, что Ларри написал хит, а ему в новом альбоме доверили лишь партию клавишных. Он ничем не лучше Джулии. Все теперь ненавидят его, Ларри, каждый точит нож против него. Глаза Ларри наполнились слезами.

– Пойдем, парень, – повторил Уэйн, и они снова двинулись вдоль берега.

Они прошли, наверное, еще милю, когда у Ларри судорогой свело оба бедра. Он закричал и рухнул на песок. У него было такое чувство, будто в него одновременно вонзили два кинжала.

– Судорога! – орал он. – Господи, судорога!

Уэйн присел рядом с ним на корточки и стал распрямлять ноги Ларри. Приступ боли повторился с новой силой, тогда Уэйн принялся колотить и разминать сведенные мышцы Ларри. Наконец ткани, испытывавшие кислородное голодание, начали расслабляться.

Ларри, который во время приступа боялся сделать даже вдох, теперь дышал с надрывом.

– Старик, – с трудом выдавил он. – Спасибо. Это был… это был кошмар.

– Еще бы, – ответил Уэйн без особого сочувствия. – Могу себе представить. Как ты сейчас, Ларри?

– Ничего. Только давай немного посидим, ладно? А потом пойдем назад.

– Я хочу поговорить с тобой. Я должен был выманить тебя оттуда и утащить так далеко, чтобы ты очухался и понял, что я тебе скажу.

– И что же это, Уэйн? – Он подумал, ну вот, сейчас начнет клянчить деньги. Но то, что заявил Уэйн, было так далеко от предположения Ларри, что целую минуту он силился уловить смысл этой короткой фразы, как раньше – комикса «Супербой».

– Кутеж должен закончиться, Ларри.

– Что?

– Кутеж. Когда вернешься, ты всех соберешь, поблагодаришь за приятно проведенное время, раздашь ключи от машин и проводишь до входной двери. Избавься от них.

– Я не могу этого сделать! – Ларри был шокирован.

– Тебе же будет лучше, – сказал Уэйн.

– Но почему? Старик, веселье в самом разгаре!

– Ларри, какой аванс тебе выплатила «Коламбия»?

– Зачем тебе это знать? – лукаво спросил Ларри.

– Ты что, решил, что я зарюсь на твои денежки, Ларри? Подумай.

Ларри подумал и, к своему великому удивлению, понял, что у Уэйна Стаки нет нужды посягать на его доходы, да он никогда и не давал повода так считать. Как и большинство ребят, помогавших Ларри записывать альбом, он дрался за работу, но в отличие от многих из них Уэйн происходил из обеспеченной семьи, и у него были прекрасные отношения с родителями. Отец Уэйна владел половиной третьей по величине компании в стране по производству электронных игр. Семье Стаки принадлежал небольшой дворец в Белл-Эйре. Ларри совершенно обескуражила мысль, что его собственное, неожиданно свалившееся богатство, возможно, в глазах Уэйна значит не больше грозди бананов.

– Нет, я так и не думал, – хмуро пробурчал Ларри. – Извини. Просто, похоже, все прощелыги к западу от Лас-Вегаса…

– Так сколько, Ларри?

Ларри все-таки решился:

– В общей сложности семь штук.

– Тебе каждый месяц выплачивают проценты от сборов за сингл и раз в полгода – за альбом, так?

– Верно.

Уэйн кивнул:

– Подонки, они будут сохранять этот порядок, пока рак на горе не свистнет. Сигарету хочешь?

Ларри взял одну и, заслонив ее ладонью, прикурил.

– А ты знаешь, во сколько тебе обошлось это веселье?

– Конечно, – ответил Ларри.

– Дом ты снял не меньше чем за штуку.

– Точно.

На самом деле арендная плата составляла тысячу двести долларов плюс еще пятьсот в качестве залога за возможную порчу имущества. Он уже выплатил залог и половину месячной аренды, то есть всего тысячу сто баксов, и оставалось выплатить еще шестьсот.

– А сколько за наркотики? – продолжал свои вопросы Уэйн.

– Ну, старик, без них не обойтись. Это как сыр к крекерам «Риц»…

– Были марихуана и кокаин. Все же сколько?

– Чертовы наркоманы, – мрачно проговорил Ларри. – Пятьсот и пятьсот.

– И на второй день уже ничего не осталось.

– Скоты! – Ларри был поражен. – Сегодня утром, когда мы уходили, я заметил два косяка. Да, почти все извели, но…

– Парень, ты уже забыл старину Пирата? – И тут Уэйн вдруг заговорил, очень похоже пародируя манеру Ларри растягивать слова: – Запиши на мой счет, Дьюи. Набей потуже.

Ларри смотрел на Уэйна с нарастающим ужасом. Он помнил маленького крепкого парня, весьма своеобразно подстриженного по моде десяти-пятнадцатилетней давности (тогда эту стрижку окрестили патлатой), одетого в футболку с надписью ИИСУС ПРИДЕТ И ВСЕМ ПОКАЖЕТ. Парень, казалось, был так нафарширован наркотиками, что они чуть ли не вываливались у него из задницы. Ларри даже точно помнил, как говорил этому Дьюи Пирату, чтобы тот постоянно снабжал его «травкой», не давая затухнуть курительным трубкам, и включал это в его счет. Но ведь это было… да, это было много дней назад.

Уэйн заметил:

– Ты просто долгожданная находка для Дьюи Пирата.

– Сколько же я ему должен?

– За «травку» мало. Она дешевая. Всего-то двенадцать сотен. А вот за кокаин – восемь штук.

На мгновение Ларри показалось, что его сейчас стошнит. Он остолбенело уставился на Уэйна. Потом попытался заговорить, но смог выдавить из себя только:

– Девяносто два стольника?

– Инфляция, парень, – сказал Уэйн. – Мне продолжать?

Ларри этого не хотелось, но он кивнул.

– Наверху стоял цветной телевизор. Кто-то запустил в него стулом. Думаю, на починку уйдет сотни три. Деревянные панели вдоль лестницы разбиты в щепки. Четыре сотни. И то если повезет. Позавчера разбили окно из цветного стекла, выходящее на пляж. Еще три сотни. Ковер в гостиной безнадежно испорчен следами от сигарет, пива, виски. Четыре сотни. Я справлялся в винной лавке. Они довольны твоим счетом не меньше Пирата. Шесть сотен.

– Шесть сотен за выпивку? – прошептал Ларри. От ужаса у него перехватило горло.

– Скажи еще спасибо, что большинство из них дули только пиво и вино. И еще в продовольственном магазине на твой счет записано четыреста баксов – в основном за пиццу, чипсы, гамбургеры и тому подобное дерьмо. Но хуже всего в этой истории – героин. Очень скоро сюда явятся фараоны. Ищейки. Из-за нарушения общественного спокойствия. А в твоем доме нашли приют четыре-пять проходимцев, завязанных с героином, и три-четыре унции этого зелья из Мексики.

– Что, и это на моем счету? – хрипло спросил Ларри.

– Нет, Пират не связывается с героином. Это уже попахивает серьезной статьей, а Пират – не любитель тюремных колодок. Но если сюда сунется полиция, готов поспорить, эту отраву запишут на твой счет.

– Но я не знал…

– Да, ни дать ни взять – невинный младенец.

– Но…

– На сегодняшний день цена этого скромного праздника жизни перевалила за двенадцать тысяч долларов, – констатировал Уэйн. – А ты еще пошел и отхватил этот «датсун зед»… Сколько ты за него выложил?

– Две с половиной тысячи, – отрешенно проговорил Ларри. Он чуть не плакал.

– И сколько же у тебя осталось до следующего гонорара из «Коламбии»? Пара тысяч?

– Да, около того. – Ларри не осмелился признаться Уэйну, что денег у него значительно меньше – где-то восемьсот долларов, поровну чеками и наличными.

– Ларри, выслушай меня внимательно. Ты не заслуживаешь, чтобы я повторял одно и то же дважды. Люди всегда ждут развлечений. В этом мире только две вещи постоянны – вечное надувательство и вечный кутеж. Эти твари слетаются, как птицы на жуков, паразитирующих на теле какого-нибудь животного. Сегодня они облепили тебя. Стряхни их с себя, пусть убираются восвояси.

Ларри подумал о многочисленных людях, толкущихся в его доме. В лучшем случае он знал лишь каждого третьего. Но при мысли о необходимости выставить всех этих незнакомцев за дверь у него застревал ком в горле. Он же потеряет их расположение. И тут в сознании всплыл образ Дьюи Пирата, набивающего курительные трубки, вынимающего из заднего кармана записную книжку и заносящего новые цифры в самый конец длинного счета Ларри. Он явственно представил себе этого подонка, его патлатую стрижку и экстравагантную футболку.

Уэйн с невозмутимым видом наблюдал за душевными терзаниями Ларри, разрывающегося между двумя видениями.

– Старик, я, наверное, кажусь последним говнюком, – наконец вымолвил Ларри, презирая себя за это проявление слабости и отчаяния.

– Да, они наградят тебя еще и не такими словами. Они будут говорить, что нужно ехать в Голливуд, добиваться настоящей славы, забыть старых друзей. Но они тебе не друзья, Ларри. Твои друзья видели, что происходило три дня назад, и ушли со сцены. Знаешь, вовсе не смешно смотреть на своего друга, который обоссался и даже не замечает этого.

– Зачем ты все это мне говоришь? – неожиданно взорвался Ларри. Он ужасно разозлился, услышав, что все настоящие, хорошие друзья покинули его. Теперь все их извинения при отъезде выглядели лживо. Барри Грег тогда отвел его в сторону и пытался поговорить, но Ларри, совершенно прибалдевший, только кивнул и снисходительно улыбнулся Барри. Неужели Грег хотел высказать ему те же упреки? Эта мысль вызвала в Ларри еще больший гаев и смятение.

– Зачем ты мне все это говоришь? – повторил он. – У меня такое чувство, будто ты совсем не так уж хорошо ко мне относишься.

– Ты прав… но и не испытываю к тебе неприязни. Больше мне добавить нечего, старина. Я мог бы позволить тебе увязнуть в этом дерьме по самые уши. Это послужило бы тебе хорошим уроком.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты велишь им убраться. В тебе есть внутренняя твердость, какая-то сила, способная сокрушать металл. Чего бы тебе ни стоил успех, ты достигаешь его. Тебя ждет славная скромная карьера. Средней руки попсовая музыка, о которой через пять лет уже никто и не вспомнит. Молодые фанаты бибопа станут коллекционировать твои записи. Ты будешь делать деньги.

Ларри сжал кулаки. Ему хотелось заехать по этому спокойному лицу. От слов Уэйна он чувствовал себя кучкой собачьего дерьма у придорожного столба.

– Вернись и разгони их, – мягко сказал Уэйн. – Потом садись в машину и уезжай. Просто уезжай, дружище. И не показывайся до тех пор, пока тебе не перечислят очередной гонорар.

– Но Дьюи…

– Я найду человека, который потолкует с ним. Доставь мне такое удовольствие. Парень объяснит Дьюи, чтобы тот был хорошим мальчиком и спокойно ждал денег. И Пират будет счастлив услужить. – Он замолчал, глядя на двух малышей в ярких купальниках, бегущих вдоль берега. За ними мчался пес, обращая к голубому небу громкий радостный лай.

Ларри поднялся и заставил себя сказать Уэйну спасибо. Слово вышло у него изо рта тяжело, как кирпич.

– Тебе нужно просто уехать куда-нибудь, чтобы восстановиться, – сказал Уэйн, поднимаясь вслед за ним и продолжая смотреть на детей. – Ты многое должен обдумать. Какого менеджера ты хочешь, какие гастроли, какой контракт ты подпишешь после того, как «Карманный Спаситель» станет хитом. А я в этом не сомневаюсь. У этой песни есть четкий приятный ритм. Если ты постараешься, то справишься со всем этим. У таких ребят, как ты, все получается. У таких ребят, как ты, все получается. У таких ребят, как я, все получается. У таких ребят, как…

Кто-то стучал пальцем по стеклу.

Ларри вздрогнул, потом сел прямо. Он поморщился от острой боли, пронзившей затекшую, онемевшую шею. Вместо того чтобы вздремнуть, он заснул. Ему снилась Калифорния, а наяву был серый нью-йоркский день и чей-то палец стучал по стеклу.

Превозмогая боль, он осторожно повернул голову и увидел свою мать в черном кружевном шарфе на голове.

Мгновение они молча смотрели друг на друга через стекло, и Ларри почувствовал себя таким же беззащитным, как животное, выставленное на всеобщее обозрение в клетке зоопарка. А уже в следующую минуту губы его дрогнули в улыбке, и он опустил стекло.

– Мам?

– Я так и знала, что это ты, – сказала она на удивление ровным голосом. – Выходи-ка оттуда, дай мне посмотреть на тебя в полный рост.

Обе ноги затекли. Тысячи иголок вонзились в ступни, когда он открыл дверцу и вышел. Он никогда не думал, что встретится с ней так, совершенно неподготовленный, застигнутый врасплох, как часовой, заснувший на посту и внезапно разбуженный по команде. Он ожидал увидеть мать менее сильной и уверенной в себе, но по иронии судьбы годы, сделавшие его зрелым человеком, совсем не коснулись ее.

Было что-то почти мистическое в том, как она подловила его. Когда ему было десять, похожим постукиванием пальца по двери спальни она будила его по субботам, если считала, что он слишком долго спит. И сейчас, четырнадцать лет спустя, она точно так же разбудила своего спавшего в новенькой машине, уставшего мальчика, который всю ночь старался не заснуть, но проиграл песочному человечку, наславшему на него сон в самый неподходящий момент.

И теперь он стоял перед ней со спутанными волосами, робко и даже скорее глуповато улыбаясь. Иголки продолжали впиваться в ступни, заставляя Ларри переминаться с ноги на ногу. Он вспомнил, что, когда он так делал, она всегда спрашивала, не хочет ли он в туалет, и тут же прекратил топтаться, позволив иголкам беспрепятственно терзать его.

– Привет, ма, – сказал Ларри.

Она молча смотрела на него. И внезапно страх проник в его сердце, как зловещая птица, вернувшаяся в старое гнездо. Он боялся, что мать может бросить, отвергнуть его, повернуться к нему спиной, скрытой под дешевым пальто, и просто исчезнуть в подземке за углом, оставив его в одиночестве.

Затем она набрала воздуха, словно собиралась поднять тяжелый тюк, а когда заговорила, то голос ее звучал так естественно, мягко и дружелюбно, что его опасения тут же развеялись.

– Привет, Ларри, – сказала она. – Пошли наверх. Я сразу догадалась, что это ты, как только выглянула в окно. В моем доме завелась тоска. Видно, пришло ее время.

Она повела его в дом по лестнице мимо некогда стоявших тут каменных псов. Он отставал от нее ступени на три и, морщась от колющей боли в ногах, пытался догнать ее.

– Мам?

Она обернулась, и он крепко обнял ее. По ее лицу скользнула тень страха, как будто она ожидала не объятий, а нападения. Но это длилось всего мгновение, и она ответила на его порыв, обняв его в ответ. Он уловил знакомый запах ее духов, и его неожиданно охватило острое и какое-то сладостно-горькое чувство ностальгии. На минуту Ларри показалось, что он вот-вот заплачет, и он был абсолютно уверен, что она-то уж точно не удержится от слез. Это был потрясающе трогательный момент. Через ее плечо он видел дохлую кошку, наполовину вывалившуюся из мусорного бака. Когда мать отстранилась, глаза ее были совершенно сухими.

– Пойдем. Я приготовлю тебе завтрак. Ты всю ночь вел машину?

– Да. – Голос Ларри слегка осип от нахлынувших чувств.

– Ну пошли же. Лифт не работает, но нам же только на второй этаж. Миссис Халси с ее артритом труднее. Она живет на пятом. Не забудь вытереть ноги. Если наследишь, мистер Фриман пулей примчится ко мне. Клянусь, у него просто нюх на грязь. Грязь – его заклятый враг. – Они продолжили путь. – Будешь яйца? Еще я могу приготовить тосты, если ты не против хлеба с отрубями. Не отставай.

Вслед за матерью он миновал исчезнувших каменных псов и несколько испуганно посмотрел туда, где они когда-то возвышались, просто чтобы убедиться, что их действительно нет, что его рост не уменьшился на полметра и что целое десятилетие восьмидесятых безвозвратно прошло и уже не повторится. Мать распахнула дверь, и они шагнули внутрь. Даже темно-коричневые тени и кухонные запахи остались прежними.

Элис Андервуд подала ему на завтрак три яйца, бекон, тосты, сок и кофе. Перед тем как выпить кофе, он закурил и отодвинулся от стола. Она неодобрительно покосилась на сигарету, но ничего не сказала. Это отчасти вернуло ему уверенность, но лишь отчасти. Она всегда умела ждать подходящего момента.

Элис сунула чугунную сковороду в раковину с водой, послышалось шипение. Она почти не изменилась, подумал Ларри. Немного постарела – ей исполнится пятьдесят один, – чуть поседела, но на ее аккуратно прибранной голове еще много черных волос. Мать была одета в скромное серое платье, наверное, то, в котором ходила на работу. Под ним четко вырисовывалась по-прежнему высокая большая грудь, разве что чуть увеличившаяся. «Мам, скажи правду, твоя грудь стала больше?» Неужели это самое существенное изменение?

Он собрался было стряхнуть пепел в кофейное блюдце. Элис резко выхватила его у Ларри из-под руки и взамен поставила пепельницу, которую всегда держала в буфете. Блюдце было испачкано мокрыми следами от кофе, и, казалось, пепел не испортил бы картины. Пепельница же выглядела безупречно чистой, без единого пятнышка, и он стряхнул в нее пепел не без колебания. Мать умела ждать своего часа и расставлять вокруг тебя бесконечные маленькие капканы, пока твои лодыжки не начинали истекать кровью, а ты не оказывался на грани помешательства.

– Значит, ты вернулся, – сказала Элис, скобля сковороду. – И что же привело тебя?

«Ох, мама, один мой друг раскрыл мне глаза на жизнь – подонки бродят толпами, и на этот раз они добрались до меня. Не знаю, подходит ли для него слово „друг“. Он уважает меня как музыканта в той же мере, в какой я уважаю фирму „Фруктовая жевательная резинка-1910“. Но именно он заставил меня отправиться в путь, а кажется, Роберт Фрост сказал, что дом – это место, где тебя всегда примут, когда бы ты ни вернулся».

Вслух же он произнес:

– Я соскучился по тебе, мама.

Она фыркнула:

– Поэтому ты так часто писал мне?

– Я не большой мастер писать письма. – Он медленно водил в воздухе сигаретой, и с ее кончика слетали колечки дыма, уплывая прочь.

– Повтори-ка это еще раз.

Улыбаясь, он сказал:

– Я не большой мастер писать письма.

– Но ты по-прежнему дерзишь своей матери. В этом ты не изменился.

– Прости меня, – проговорил он. – Как ты жила, мама?

Элис поставила сковороду на сушилку, выдернула из сливного отверстия раковины затычку и стряхнула с покрасневших рук кружево мыльной пены.

– Не так плохо, – ответила она, подходя к столу и присаживаясь. – Спина побаливает, но я принимаю таблетки. Пока помогает.

– У тебя были приступы с тех пор, как я уехал?

– Один раз. Но доктор Холмс сделал все, что надо.

– Мама, эти мануальщики – просто… – Он осекся, чуть не произнеся вслух «шарлатаны».

– Кто же?

Он неуверенно пожал плечами, смущенный ее колючим, насмешливым взглядом.

– Ты свободная, белая, совершеннолетняя – тебе уже двадцать один. Если он помогает тебе, отлично.

Она со вздохом вынула из кармана платья упаковку леденцов с ароматом зимолюбки.

– Мне уже давно не двадцать один. И я чувствую это. Хочешь?

Он покачал головой, отказываясь от леденца, который она тут же отправила себе в рот.

– Ты все еще выглядишь как девчонка. – Он отпустил ей излюбленный старый шутливый комплимент. Раньше ей всегда было приятно его слышать, но сейчас он вызвал у нее лишь слабое подобие улыбки. – В твоей жизни были новые мужчины?

– Несколько, – ответила она. – А у тебя?

– Нет, – произнес он нарочито серьезно. – Никаких новых мужчин. Несколько девушек, но ни одного нового мужчины.

Он надеялся рассмешить ее, но увидел опять ту же тень улыбки. «Я нарушил ее покой, – подумал он. – В этом все дело. Она не знает, что мне здесь нужно. Все эти три года она ждала меня вовсе не для того, чтобы я вот так неожиданно объявился. Ей бы хотелось, чтобы я так и оставался для нее блудным сыном».

– Узнаю прежнего Ларри, – сказала она. – Ни капли серьезности. У тебя есть невеста? Встречаешься с кем-нибудь постоянно?

– Я еще не нагулялся, мам.

– Ты всегда так жил. По крайней мере не было случая, чтобы ты пришел домой и сказал мне, что по твоей милости одна хорошенькая девушка-католичка оказалась в интересном положении. Догадываюсь почему. Ты был или очень осторожен, или очень удачлив, или очень обходителен.

Ларри старался сохранять непроницаемое лицо. Первый раз в жизни в разговоре с ним она, прямо или косвенно, коснулась темы секса.

– Как бы то ни было, тебе этого не миновать, – заметила Элис. – Все эти рассказы о том, что холостяки живут в свое удовольствие, только сказки. Ты, как мистер Фриман, просто станешь старым, отвратительным, и из тебя посыплется песок. Он занимает квартиру на уровне тротуара и всегда торчит у окна в ожидании какой-нибудь потаскушки.

Ларри фыркнул.

– Я слышала твою песню по радио и сказала всем, что это мой сын. Мой Ларри. Но большинство мне не поверили.

– Ты ее слышала! – Ему было интересно, почему мать сразу не сказала об этом вместо того, чтобы морочить ему голову всякими дерьмовыми пустяками.

– Конечно. Ее постоянно передают по этой рок-н-ролльной радиостанции, которую слушают девчонки. WROK.

– Она тебе нравится?

– Не больше, чем любая подобная ей музыка. – Элис посмотрела на него твердым взглядом. – Мне кажется, что местами она звучит непристойно. Похотливо.

Он поймал себя на том, что опять переминается с ноги на ногу, и замер на месте.

– Я просто хотел, чтобы она звучала… страстно, ма. Только и всего. – Ларри покраснел. Он никогда не предполагал, что ему доведется обсуждать проблему страсти, сидя с матерью на-кухне.

– Страсти место в спальне, – отрезала она, завершая дискуссию об эстетических особенностях его хита. – Кстати, что ты сделал со своим голосом? Он звучит так, словно ты черномазый.

– В данный момент? – спросил он. Его позабавило ее замечание.

– Нет. По радио.

– «Она очнется от дурмана…» – Ларри понизил голос, подражая Биллу Уидерзу, и улыбнулся.

– Да, в этом роде, – кивнула она. – Когда я была молодой, мы считали Фрэнка Синатру отчаянным смельчаком. А теперь появился этот так называемый рэп. А я бы назвала его – вопли. – Элис неодобрительно взглянула на сына. – По крайней мере в твоей песне воплей нет.

– Я получаю гонорар, – сказал он. – Определенный процент с каждого проданного диска. Это примерно…

– О, ради Бога, – она замахала руками, останавливая его. – Я всегда была не в ладах с математикой. Они уже тебе заплатили, или ты приобрел этот игрушечный автомобиль в кредит?

– Пока мне заплатили не очень много, – ответил он, удерживаясь на границе, отделяющей правду от лжи, но не переходя ее. – Я купил машину в рассрочку, заплатив первый взнос наличкой.

– Выгодные условия кредита, – сказала мать. – Именно это довело до банкротства твоего отца. Доктор сказал, что он умер от инфаркта, но это не так. Он умер из-за разбитого сердца. Твой папа сошел в могилу из-за выгодных условий кредита.

Это была старая песня. Ларри не прислушивался к ней, но в нужных местах кивал. Отец владел галантерейным магазинчиком. Неподалеку от него открыли «Роберт-Холл», и через год отец разорился. Чтобы утешиться, он стал много есть и за три года поправился на сто десять фунтов. Он умер в закусочной на углу, когда Ларри было девять, оставив на тарелке недоеденный сандвич с мясом. Накануне похорон, когда тетка попыталась утешить женщину, которая по внешнему виду вовсе не нуждалась в утешении, эта женщина, Элис Андервуд, заметила, что могло быть и хуже. Прямо глядя поверх плеча сестры на ее мужа, она сказала: «Хорошо, что это произошло не из-за выпивки».

Дальше Элис растила сына сама, давя на него тяжелым грузом пословиц и собственных представлений о жизни вплоть до того дня, когда он покинул родной дом. Перед тем как они с Руди Шварцем тронулись в путь на стареньком «форде» Руди, мать напутствовала Ларри словами, что в Калифорнии тоже есть приюты для нищих. «Такова моя мамочка, сэр».

– Ты хочешь остаться здесь, Ларри? – мягко поинтересовалась она.

Он растерянно спросил:

– А ты не против?

– Есть свободная комната. В дальней спальне по-прежнему стоит раскладная кровать. Я использую ее вместо кладовки, но ты мог бы часть коробок перенести в другое место.

– Прекрасно, – медленно произнес Ларри. – Если ты действительно не возражаешь. Я только на пару недель. Хотел повидать кое-кого из старых приятелей. Ну, Марка… Гейлена… Дэвида… Криса…

Мать подошла к окну и распахнула его.

– Живи здесь столько, сколько захочешь, Ларри. Может, это и не заметно, но я правда рада тебя видеть. Мы не очень хорошо попрощались тогда с тобой. Я была слишком резка. – Она повернулась к нему лицом, сквозь привычную суровость которого помимо ее воли проступала безграничная любовь. – Я сожалею, что произнесла те слова. Но они сорвались только потому, что я люблю тебя. Я никогда не знала, как прямо сказать об этом, и пыталась как-то по-другому выразить свои чувства.

– Все в порядке, – сказал он, уставившись в стол и чувствуя, что опять краснеет. – Послушай, мы поделим расходы.

– Как хочешь. Но это совсем не обязательно. Я работаю в отличие от тысяч других. А ты все еще мой сын.

Он вспомнил о дохлой кошке, наполовину вывалившейся из мусорного бака, о Дьюи Пирате, с ухмылкой набивающем трубки «травкой», и внезапно горько заплакал. Смахивая руками слезы, он подумал, что плакать должна бы она, не он, но все получилось иначе, чем ему представлялось, все. Она все-таки изменилась. Он, конечно, тоже, но не так сильно, как ему казалось. Нарушился естественный ход вещей: как будто она стала старше, а он младше. Он оставался вдали от дома, потому что его влекли другие места. Но он вернулся домой, потому что испугался и захотел назад, к маме.

Стоя у раскрытого окна, она наблюдала за ним. Влажный легкий ветерок развевал белые занавески, отбрасывая на ее лицо тени, которые хотя и не скрывали его полностью, придавали ему какой-то призрачный вид. С улицы доносился гул автомобилей. Мать вынула из кармана платья носовой платок, подошла к столу и вложила его в руку сына. В Ларри всегда была какая-то жесткость. Она могла бы упрекнуть его в этом, но к чему? Его отец был слабохарактерным, и в глубине души она считала, что именно это и свело его в могилу. Макс Андервуд был создан скорее для того, чтобы давать, чем брать в кредит. Каким же образом в Ларри появился этот стальной стержень? Кого он должен благодарить? Или винить?

Слезы могли размыть эту каменную твердость его характера не больше, чем единичный ливень очертания скалы. Подобная твердость может сослужить хорошую службу – уж она-то знает это и знала всегда как женщина, которая одна растила сына в большом городе, где никому нет дела ни до матерей, ни тем более до их детей. Но Ларри еще не нашел ей полезного применения. Он такой же, как она и сказала, прежний Ларри. Он не задумываясь будет идти напролом, вовлекая себя и других в разные переделки, а если случится серьезная беда, в нем заговорит этот стальной стержень и поможет ему выпутаться. А другие? Он оросит их тонуть или предоставит выплывать самим. Рок – жесткая музыка, та же жесткость присуща и ему, но пока он не научился владеть ею, направляя ее лишь на разрушение. Она читала это в его глазах, в каждом движении… даже в том, как он пускал в воздух кольца сигаретного дыма. Правда, он не выточил из того стального стержня ни одного клинка, чтобы разить им людей, и это уже кое-что, но когда он чувствует опасность, то бросается к нему как ребенок, чтобы расчистить путь и выкарабкаться из ловушки, в которую сам себя загнал. Однажды, говорила она себе, Ларри изменится. Она точно знала – он изменится.

Но перед ней сидел уже не мальчик, а взрослый мужчина. И она испугалась, что дни его перемен – тех глубоких, коренных перемен, которые ее исповедник называл скорее просветлением души, чем сердца, – опоздали. В Ларри было нечто, заставляющее вздрагивать, как от резкого скрежета мелка о доску. Из глубины его внутреннего мира наружу выглядывал исключительно сам Ларри. Только себя допускал он в свое сердце. Но она любила его.

И еще она размышляла, что в. Ларри есть хорошее, много хорошего. Но нужна по меньшей мере катастрофа, чтобы оно проявилось. А здесь никакой катастрофы нет, есть только ее плачущий сын.

– Ты устал, – сказала она. – Умойся. А я уберу коробки, чтобы ты мог поспать.

Она прошла по короткому коридору в дальнюю комнату, его бывшую спальню, и Ларри услышал, как она ворчит, двигая коробки. Он медленно вытер глаза. Из окна доносился шум машин. Ларри пытался вспомнить, когда он последний раз плакал на глазах у матери. Но почему-то подумал о дохлой кошке. Мать была права. Он устал. Он никогда еще так не уставал. Ларри лег на кровать и проспал почти восемнадцать часов.