Читать книгу Принцип моей неопределённости - Таня Гуревич - Страница 11

В том феврале умер Ватсон. Саркома сточила его, как карандаш, за три месяца. Меня позвали… Ну, потому что позвали.

Я шла по Живописному мосту, чтобы идти подольше. Вместо неба надо мной была пушистая белая стекловата – будто изоляция от яркого света солнца. Весь мир мне вдруг показался внутренностями гигантского кокона шелкопряда, только вместо шёлка синтетическое волокно с осколками стеклянной пыли.

И глядя на этот просеянный свет, я резко ощутила свою вину перед мамой Ватсона. Как будто я своими глазами буквально отожрала тот свет, который не достался её сыну. Как будто ей жалко для живых теперь этого света. И как ей теперь не получится не замечать, что солнце продолжает светить, даже через пелену облаков. Не получится. А сын закрыл глаза, чтобы больше не видеть этого ярко-белого цвета, прошивающего мелким стежком абсолютно всё вокруг. Так всё становится шито этими белыми нитками для матери: куда ни отвернёшься, всюду всё равно видишь жизнь.

Когда я дошла до морга, все уже были внутри. Мне оставалось просочиться сквозь двери и проползти вдоль стены. Людей было много, никто не замечал опоздавших. Рядом со мной вдруг оказался наш общий знакомый Кирилл. Он с улыбкой сказал:

– Ты за рулём?

– Что? – мне показалось, я не расслышала. О чём он меня только что спросил?

– За рулём? – Кирилл отогнул полу пальто, в кармане торчала плоская изогнутая бутылка какого-то отечественного коньяка.

– Да, – я соврала. Зачем? Пусть так.

– Ты замужем? – Кирилл уже сделал очередной глоток, пригнувшись за стоящими стеной людьми.

– Что? – я растерялась. Почему он со мной говорит? Зачем он у меня что-то спрашивает?

– Муж есть? Дети?

– Я в 11 классе.

– Чёрт! Да, прости, – он снова глотнул. Потом заплакал.

Я смотрела на лицо Ватсона. Оно было не более человеческим, чем восковая свеча. И мне казалось, что это был вовсе не он – так мало это лицо было похоже на того, кого я когда-то знала. Может быть, это и правда не он? Сделали восковую фигуру, а Ватсон где-то там, живой?

Но тут я увидела его маму, и мои наивные надежды истлели, как мгновенно истлевает пепел на сильном ветру. Вокруг неё была не буря, не шторм. Это было анти-бытие. Отрицательно заряженное пространство, которое кричало, что жизни нет, но и покой смерти в него ещё не пришёл. Там была только боль, боль такой потери, после которой не остаётся просто пустого места – был и не стало. Остаётся чёрная дыра, как будто из материи вселенной выдрали кусок. И эта брешь не та, через которую начинает затекать вода, собираясь потопить лодку. Через этот пролом, наоборот, утекал воздух, уходила сила, ускользала жизнь.

Батюшка отпел раба Ивана, мы все попрощались.

Люди стали расходиться: кто-то ехал на кладбище, кто-то шёл жить дальше. Кирилл выходил последним, давясь неумело скрываемым смехом. В руке у него была алюминиевая банка какого-то сидра – где он вообще умудрился его взять? Одноклассники Ватсона что-то ему втолковывали, хлопали по плечам и груди наполовину ободряюще, наполовину брезгливо, чтобы он не прислонился к ним. Директор школы, мне показалось, это был он, смотрел осуждающе: «Кто позволил ему так себя вести?»

Поразительно, но мне стало его жаль. Я уже почти ушла, но решила вернуться:

– Кира, идём, – я взяла его под рукав, тряхнув пальто, поняла, что в карманах были ещё непочатые запасы спиртного.

– Я не могу не пить! Не могу.

– Пей, тебе можно.

– Эти все, они говорят – так не можно.

– Идём, идём, подождём автобус.

Я отвела его подальше от всех. Обернувшись, кивнула директору: «Езжайте без него». Кирилл что-то говорил, говорил. Я не слушала.

Ватсона больше не было. Хотя на первый приём мы попали одновременно, но вот его восковая материя лежала передо мной полчаса назад, а я выгуливала его пьяного дружка в сквере возле морга. Кирилл блевал, я вызывала такси.

На приём меня долго не записывали. Терапевт была брякнутая дама, абсолютно непрошибаемая. У меня на руках были анализы с такими показателями лейкоцитов, что моя кровь, наверное, была слабо-розового цвета. Тётеньку интересовали мои родители, и как я ни объясняла ей, что им вряд ли будет дело до оттенка моей крови, она была непреклонна.

Наконец, мне удалось под видом оформления школьной поездки, заполучить у матери официальную справку, в которой говорилось, что вопросы моего здоровья она доверяет мне решать самостоятельно. Терапевтша сделала выпуклые глаза, а брови искривились, как дождевой червяк, которого перерубило лопатой. Но направление выдала.

В диспансере разговор со мной был совсем другой. Анализы крови взяли заново, прописали препараты. Врач тоже сперва хотел говорить только с родителями, но волшебная справка всё ещё была при мне. Не скажу, что он воспринял её так же безмолвно, как участковая терапевт, и даже повозбухал, что сообщит опеке. Но после разговора о наследственных заболеваниях по стороне отца и матери, кажется, передумал. Сказал только, чтобы я приходила через неделю, выдал рецепт.

Я вышла. Села на скамейку в коридоре. Рядом сидел Ватсон, и кажется, он там сидел ещё и до моего приёма. Мы разговорились. Ватсон это была кличка. Без всякой причины – просто так. У него тоже был первый приём. Только, то ли стадия была запущена, то ли сама саркома вела себя агрессивнее моего лейкоза.

– Твои предки знают?

– Ну да, мать знает. Отец – нет. А твои, что ли, нет?

– Мои – нет.

– Как так?

– А вот так. Им пофиг.

– Так разве можно?

– Ну значит, можно, раз я тут, а это, – я помахала рецептом, тяжёлым от количества печатей, – у меня.

Мы ещё пару раз виделись, а потом перестали. Ну мало ли. А потом наш общий врач мне написал адрес и место… Прощания.

Самое сложное было – сказать Ане. Она была сущий ребёнок: витала в зефирных облаках со своей игрушечной любовью. Казалось, реальная жизнь может её просто сломать. Как если бы кто-то вздумал запрячь деревянного пони с плюшевой гривой в настоящую телегу. И я бесконечно откладывала разговор с ней: в другой раз, как-нибудь потом, точно не сейчас.

Пока однажды всё не развернулось само собой, но совершенно в другую сторону. Мы договорились встретиться с Аней вечером. Перед этим у меня была запись на химию. Обычно всё проходило довольно спокойно: надо было лежать и ждать, можно было почитать что-нибудь. Потом я без проблем шла дальше по своим делам. Но в этот раз случилось что-то странное. Очнулась я, лежа на койке в палате, когда за окном было уже совсем темно, на мне была какая-то больничная одежда. Сестра рассказала мне, что после процедуры я теряла сознание, меня рвало – пришлось переодеть. Сказала, что вообще-то с детьми приходят мама и папа. Отдала пакет с моей кофтой, пропитавшейся желчью.

На телефоне было куча пропущенных и смсок от Аньки. Она дико на меня разозлилась – прождала меня два часа на улице, ещё бы. Я вышла на улицу и сразу же набрала её, ещё не зная точно, что именно собираюсь сказать:

– Прости меня, прости, прости!

– Ты офигела совсем! Я чуть коня не двинула пока тебя ждала! Где ты вообще пропала? Сложно было хоть сообщение написать?!

– Анечка, прости, пожалуйста! Я не могла… Меня задержали, я правда не могла ничего написать!

– Ну как так-то? Кто тебя там так задержал? Ты меня на свиданку, что ли, променяла? Вконец обнаглела? Нет и ладно, свидание – ты мне даже ничего не говорила, что у тебя кто-то есть!

Я не до конца поняла, как именно Аня перескочила на тему моих потенциальных романтических отношений, но спонтанно решила ей подыграть.

– Аня, я не могла тебе рассказать! Нам нельзя видеться, это тайна.

– Скажи хотя бы имя! И почему видеться нельзя? И как вы познакомились? Это мальчик или девочка?

Я замялась и судорожно пыталась слёту сочинить правдоподобную версию. На глаза мне попалась реклама концерта «Алисы»:

– Её зовут Алиса.

– Это всего один ответ! Мне нужно больше деталей!

– Она учится не в России, но приезжает сюда к родителям. Они запрятали её в пансион в Америке. Мы познакомились случайно…

– Почему запрятали? Из-за вас? То есть, вы давно вместе?

– Вроде того, – было проще согласиться с Аниными заключениями, чем выдумывать что-то на ходу.

– И ты мне ничего не говорила!

Так у меня появилась фантомная подружка. История постепенно обрастала новыми деталями, приходилось самой тоже в это немножко верить: чтобы не колоться на мелочах образ должен был получаться стройным. Я страдала от несчастной любви, хоть и разделённой, но разлучённой. По легенде мы редко и непредсказуемо виделись – это объясняло и то, что я внезапно пропадала после посещения клиники, и то, что я впадала в депрессивные состояния после инцидентов дома.

На время лечения голоса в моей голове как будто взяли паузу – по крайней мере мне не приходилось спорить с ними с ножом в руке. Возможно, химия подавляла нейронную активность. Стало ли мне легче? Дома всё так же подстерегал агрессивный отчим, назойливая и одновременно безразличная мать. Предстояло как-то планировать дальнейшую жизнь. Но я не знала, на что мне рассчитывать.

Я не знала, светит ли мне ремиссия. Врач поразительно туманно уходил от конкретных ответов, говоря что-то невнятное вроде: «Вы должны сами захотеть жить, тогда всё получится».

Как-то раз после очередного внутривенного коктейля я отлеживалась дома одна. В голове царил жужжащий гул, как от работающего старого холодильника. По прошлому опыту я знала, что лучше не шевелиться, пока этот гул не стихнет – иначе снова стошнит. Я думала про Ватсона, прошло ровно сорок дней с его смерти. Почему-то мне казалось, что я в чём-то виновата перед ним – это не давало мне спокойно спать всё это время. Но мучительные копания в себе так и не дали ответа.

– Что? Ну вот что я могла для тебя сделать, Ватсон? Ничего. Ты болел, я болею. Мы были в одной лодке. Может, тебе даже и попроще – не приходится блевать после этой дряни. Ватсон, а, брат? Как тебе там? Спокойно, тихо? Никто не доебётся, да?

– ., – что-то стукнуло подозрительно рядом, и как будто стучали не по твёрдой поверхности, а звук раздался сам по себе из ниоткуда.

– А я тут живи. Ходи, дыши, жуй, говори. Вот бы кончилось уже это всё, как меня заебало всё. Заберёшь меня к себе?

– ..

– Нет, конечно, нет. Доктор говорит, если захочу жить – буду жить. Есть секрет, как это делается? Взял себя в руки и захотел?

– .

– Прям уж так просто. Умище-то куда девать? Да и всё остальное. Всё это понимание. Ведь достаточно один раз догадаться, что мир погано устроен, и происходящее – не просто череда случайных ошибок. А закономерное, системное, даже в какой-то мере гармоничное наебалово. Вот один раз увидишь – и всё, развидеть нельзя. Мир – говно, жизнь – сука.

– ..

– Ой, да не занудствуй ты! Стучит он. Скажи ещё, что жизнь прекрасна и удивительна!

– .

– Да? То-то ты в земле лежишь, а мать твоя…

Тут свет замигал и с треском погас. А я поняла, что разговаривала с призраком. Меня вырвало.