Читать книгу Принцип моей неопределённости - Таня Гуревич - Страница 15

В школе пришлось оформить специальное разрешение на домашнее обучение. Маме я сказала, это необходимо, чтобы не тратить время на дорогу в школу и погрузиться в подготовку к экзаменам. Меня постоянно рвало, часто сил не было даже помыть голову. Ногти крошились, волосы выпадали прядями. Постоянно хотелось спать, но истощённое сознание не могло забыться, а находилось в звенящем напряжении.

Когда удавалось провалиться в сон, мне непременно снились кошмары: за мной постоянно либо кто-то гнался, либо само окружение пыталось поймать меня в ловушку и уничтожить. Я запомнила один повторяющийся сон:

Я лежу на полу своей комнаты и не могу пошевелиться. Вдруг сквозь щели паркета начинают пробиваться зелёные ростки. Их становится всё больше, сами они всё гуще. Превращаются в побеги лиан, начинают обвивать меня и заползать на стены и мебель вокруг. Постепенно комната превращается в абсолютно зелёную живую коробку, на побегах распускаются цветы – огромные, ярко-розовые лилии. Я хочу встать и сорвать цветок, но лианы начинают сжиматься вокруг меня, как удав. Они сдавливают мои ноги, руки, грудь, заползают в уши, нос и горло. Я умираю.

Сон казался мне дикостью. Я пыталась расшифровать его, ведь эти лианы наверняка что-то значат? Может, это угроза от отчима? И даже его квартира пытается убить меня? Нет, эта зелень и цветы никак не могли быть связаны с ним, они слишком гармоничны и прекрасны. Я прочитала толкование, в котором говорилось, что сочная и зелёная трава снится к счастью. Откуда ему взяться? Что такого счастливого моё подсознание могло разглядеть?

Единственной радостью были редкие встречи с Аней. Редкие, потому что её жизнь бурлила, как густой суп разномастных событий. И ещё потому, что мне стоило колоссальных усилий выбираться в город помимо обязательных визитов в клинику. В основном говорила она – о своём Паше, о своей Рае. О всём том безумном подростковом бреде, который она творила. Или который творился с ней. Я старалась туманно уходить от ответов, когда речь заходила об Алисе – моей несчастной и прекрасной любви.

– Ну, как у вас? – могла спросить Аня.

– Ну как. Всё по-прежнему, меняться особо нечему.

– Как же так… Неужели они не понимают, что так нельзя?

– Как нельзя?

– Ну… Типа, разлучать влюблённых.

– Влюблённых может и нельзя. А двух девочек-лесбиянок можно.

Мы помолчали.

– Я тут спросила маму, типа, а что, если ты узнаешь, что твоя дочка, ну… – несмотря на свой богатый опыт общения с девушками, Аня всё равно ужасно тушевалась, говоря и об ориентации, и о сексе как таковом, тем более об известных частях тела.

– Лесбиянка?

– Ну, типа.

– И что она?

– Она говорит: «Запрещать – это всё равно, что закручивать пружину».

– Типа, бесполезно?

– Ну вроде. Я так поняла, что ещё и стрельнуть может в глаз, если передавишь.

Мы заржали, уж больно удачным оказалось сравнение. Ане повезло с родителями. Меня, наверное, за сам вопрос расщепили бы на атомы.

– И что вы будете делать?

– В смысле?

– Ну ты и Алиса. Что вы будете делать?

– А что мы можем сделать, Ань?

– Не знаю.

– «Не знаю», – я дебильно передразнила её голос. – А что тогда спрашиваешь?

– Мар.

– Я сделать ничего не могу. Алиса не может. Всё останется, как есть.

– Ну а после школы?

– А что после школы?

– Когда восемнадцать будет?

Упс, про это я как-то даже не думала. Я старалась не заглядывать в будущее дальше следующих анализов, которые отмеряли мои шансы дождаться следующего забора крови. Надо было срочно что-то соврать. Что-то неотвратимое, чтобы она не доканывала меня больше планами романтического воссоединения Джульетты и Джульетты.

– А её родители замуж сразу выдадут.

– В смысле?.. – Анькины глаза округлились, как два колеса от КАМАЗа.

– Ну вот так. Она ещё с 16 лет за отцова бизнес-партнёра сосватана.

– Так разве делают?

– Видать, делают.

– А она не может ну, типа, сказать «нет» там в загсе, не?

– Может, но там всё сложно. Она, типа, обещала…

– Родителям? Или мужику этому?

– Не, – повисла пауза. Аня смотрела на меня, как взволнованная сова.

Блин, блин, блин, так разве бывает? Зачем я всю эту хрень наплела? Может, сказать, типа «хаха, шутка»? Не, она не поймёт. Чёрт.

– Ну, короче. У неё была сестра. Но умерла от лейкемии. Родители сходили с ума, естественно. И короче, перед смертью сестра, типа, заставила пообещать, что они все будут счастливы. Что у Алисы будет семья, муж и так далее.

– И что теперь, именно за этого хрена надо замуж выходить?

– Ой, Ань, ну короче, у них там всё сложно. Я не знаю. Она сама уже всё решила.

– Но она же обещала, что будет счастлива, а на самом деле…

– Ань! Хорош. Оставь эту тему.

Анька заткнулась, но видно было – обиделась. Надулась, как сопля. Мне резко поплохело, мерзкая кислая рвота подступила к горлу и жгла нёбо.

– Давай, мне пора уже.

– Давай.

– Пока.

– Пока.

Мы обнялись на прощание, но скорее автоматически. Я еле добралась домой, и чуть было не выблевала свои кишки. Лежа на полу в ванной с закрытыми глазами, я ощутила ужасающее одиночество. Больше не оставалось на белом свете никого, за кого я могла бы подержаться. Только выдуманная подружка Алиса, да и та скоро выскочит замуж за какого-то толстосума. Ну и дура.

– Сама дура.

Голос был совсем рядом. Как если бы человек сидел меньше, чем в полуметре от меня. Я не открывала глаза. Какого чёрта она тут делает?

– Ну ничего себе. Нормально вообще? Я, типа, девушка твоя.

Спокойно. Это же Алиса, которую я придумала. Она меня не обидит. Ей не на что злиться, так ведь?

– Ваще не так. Я дико злюсь. Ты ни хрена не делаешь для меня. Тебе вообще, по ходу, пофиг, есть я или нет.

Ха. Ха. Есть она или нет. То есть, я ещё ей что-то должна? Цветы там, романтику?

– Ты должна хоть что-то делать! А ты типа смирилась, что вот, не судьба. Сдалась, как слабачка. Говорила, что любишь, а сама жопу поднять не хочешь ради меня!

Типа чего? Выдумать заодно её родителей, а потом позвонить им и всё объяснить? Я люблю вашу выдуманную дочь, не выдавайте её замуж?

– Ну что за бред, Марин? Ты вообще нормальная?

Не думаю, нет.

– Они тебя слушать не станут. Ты должна придумать, как нам сбежать или типа того.

Охренеть. Куда, в Нарнию, что ли? Алис, ты соображаешь? Тебе восемнадцати, блин, нет. И потом, ты сама, кажется, обещала сестре и всё такое. Это ты решила, что замуж выйдешь всё равно.

– Ну ты могла бы за меня побороться.

А нафига?

– Потому что любишь.

И что?

– Да, блин, ничего. Всё, ты меня достала.

Так, меня воображаемая девушка сейчас, типа отшивает, да?

– Считай, что так. Сдохнешь ты, короче, одна. Ни хрена ты не любишь, ни хрена тебе не надо.

Я виновата, что ли?

– А кто виноват?

Блин.

Меня снова затошнило, и я еле успела нагнуться над унитазом. Когда приступ закончился, я открыла глаза. Я была абсолютно одна.

Той ночью мне снова снился сон с лианами. Только цветов в этот раз не было. Вернее, они были, но появившиеся бутоны не успели распуститься – они сразу же завяли и превратились в жухлые коричневые плоды. Лианы вокруг уже не были сочно-зелёными, а походили скорее на полусгнившие водоросли, бурые и скользкие, но в то же время поразительно крепкие. Пока они не начали лезть мне в горло, я пыталась звать на помощь, но голос не слушался.

Вдруг что-то в сне пошло не по плану. Кто-то гладил меня по голове. Я подняла глаза, это был Ватсон.

– Дура ты, Марина. Дура. Сама виновата.

Ватсон. Как живой!

– В чём, Вань, в чём я виновата? – веки набрякли горячим железом, из глаз полился раскалённый свинец. – Что заболела? Что меня бросили все? Что я не нужна никому?

– Не в том. Ты же первая всё бросила.

– Когда?

– Не дури. Ты же жить осталась.

– Ты мне, типа, жить завещаешь? Ни хрена себе. А ничего, что у меня, типа, тоже рак?

– Нет у тебя рака. Ты просто жить не хочешь.

– Скажи это моему врачу. Ватсон, блин, это же элементарно!

Гнилые лианы, которые до этого только удерживали меня неподвижно, начали оплетать моё горло, сжимаясь.

– Молчи, – Ватсон вдруг перестал казаться живым. А стал похож на ту восковую копию себя в гробу. Я слышала его голос, но губы не шевелились. – Молчи. Ты виновата. В том. Что отрицаешь. Жизнь.

Он провёл рукой по моим глазам, опуская мне веки. Я умерла.

Я проснулась, за окном уже светало. Акварельный апрельский рассвет. Ресницы были ещё мокрыми от слёз кошмара, но глаза умылись и видели ясно. Руки тряслись, через кожу просвечивали зелёно-синие провода вен. Сетка запекшихся порезов украшала меня как клинопись последних лет.

Что со мной было? Не знаю. Я потеряла себя в своей же жизни. Где там я, где моя болезнь, где голоса? Я настоящая – только один из осколков в калейдоскопе того человека, которого знают все. Мог ли кто-то разглядеть именно меня в этих бесконечно перескакивающих узорах поведения?

Мне захотелось разбить этот витраж, вырваться из него отдельной единицей, не складываясь больше в ненужные мне картины чужого бытия. Мне захотелось выбраться. Внезапно мой сон стал понятен. Жизнь, которая хоронила меня за нежелание жить. Не давала ни притронуться к цветам, ни встать, ни вдохнуть. Я виновата, что и не хотела дышать.

Впервые за долгое время мне захотелось жить. Нет, не то чтобы я вдруг резко полюбила мир вокруг. Но я решила, что буду просто выживать изо всех сил. Пусть одна. Пусть зря. Пусть.