Читать книгу Принцип моей неопределённости - Таня Гуревич - Страница 5

Дни были похожи друг на друга. Учёба, продлёнка, дом. Дом, учёба, продлёнка. Но мне нравилась эта монотонность и предсказуемость: она позволяла отвлечься от гудящей пустоты. Родители были очень заняты целыми днями, а в свободное время им было необходимо хоть как-то восстановить жизненные силы и отдохнуть. Я была предоставлена самой себе как очень самостоятельный, а вернее, просто послушный и ответственный ребёнок. Который не наделает глупостей один в квартире, спокойно поест и сделает уроки. Мне нравилось бывать одной, самой регулировать громкость окружающего мира и его насыщенность, поэтому я не страдала.

Скорее мне остро не хватало включённости в какую-то группу людей, ощущения причастности. Позднее я поняла, что мне не хватало общих семейных ритуалов или времени, проведённого вместе с родными. Я до сих пор с теплом вспоминаю, что в серванте стояли особые глиняные миски, которые использовались только под пельмени. Ели их с бульоном, сметаной и обязательно за жутко неудобным и неповоротливым столом, который специально выволакивали на середину комнаты. Обычно ужинали все порознь, сидя на диване, примостив тарелку с тем, что нашлось в холодильнике, на табуретке перед собой или на коленях. Исключение составляли только нечастые эпизоды с покупными пельменями.

Я отчаянно искала устойчивости, стабильности хоть в каких-нибудь отношениях. Конечно, мы дружили с Натой. Но то ведь была дружба детская, ещё с подготовишки. Мы могли дурачиться, писать записочки о всякой ерунде. Например, однажды я оставалась у неё с ночёвкой. Римма, её мама, постелила нам на полу: чтобы мы не упали с дивана и могли придуриваться сколько влезет. Мы долго болтали, шушукались, ворочались и, разумеется, не могли заснуть. То одеяло казалось слишком узким, то простынь слишком короткой. В конце концов, я каким-то образом умудрилась попасть пальцем ноги в крошечную дырку в шве пододеяльника и застряла.

– Нат, тут какая-то дырочка… – я испугалась, что испортила чужое постельное бельё, мне было неловко

– Ничего не знаю, я вижу только одну дурочку, – она буквально прыснула со смеху и с головой спряталась под одеяло.

– Ну перестань! Тут правда какая-то дырочка. Дырочка-дурочка, – тут уже стала смеяться я.

Не знаю, почему, но этот эпизод нас дико веселил и смешил. Ната ещё долго потом передавала мне в школьных записках привет от «Дырочки-дурочки». Всю глупую иронию словосочетания мы осознали гораздо позже. Вообще мы много именно дурачились – бессмысленно, беззаботно и беззаветно. У нас даже была наша персональная поговорка: «Смех без причины – Ани и Наты начинка».

Но это было раньше, в детстве. После того, как Маша ушла из школы, всё начало меняться. Нет, у нас, конечно, остались наши особые моменты ничегонеделания и бестолковые разговоры, которые нас по какой-то причине веселили. Но часто я видела, как Ната что-то живо обсуждала с Мариной в каком-нибудь закутке под лестницей. Или Марина держала её за плечи и в чём-то убеждала, пристально глядя в глаза, а Ната только мрачно кивала. Я не знала ничего, о чём они могли так разговаривать, и не могла даже догадываться: когда я приближалась, девочки делали вид что обсуждают что-то по учёбе или просто болтают.

У них появились какие-то свои фразочки, шутки, понятные только им двоим. Например, кто-нибудь из одноклассников здоровался со всеми:

– Привет всем!

– О да, как же, —вполголоса добавляла Марина, глядя на Нату как будто со скрытым смыслом, а та явно сдерживала смех.

«Что в этом такого? Что смешного?», – не могла понять я. И таких случаев было немало, я просто не догоняла их новый, незнакомый мне уровень общения, безнадёжно отставая, оставаясь в детском дурашливом контексте. В то время как они явно осваивали новый мир взрослых намёков и недомолвок.

Однажды мы гуляли все вместе по городу. Стоял апрель: удивительно ясный, акварельный и прозрачный. Снег, не успевший по какой-то причине испачкаться, таял, оставляя роскошные прозрачные лужи. Было много солнечных дней, и небо превращалось в какое-то растёкшееся ванильно-клубничное мороженное. А пока голые ветви деревьев практически незаметно подрагивали на уже мягком и тихом ветру – настолько тихом, что капли только подрагивали на прутиках, мерцая на розоватом солнечном свету.

Мы включали «Ночных Снайперов» прямо с телефона, через трескучие динамики, но это было неважно, потому что подпевали мы всё равно громче. Я помню тот день так хорошо потому, что именно тогда я, наконец, поняла, что за недоступную мне тему обсуждают Марина и Ната. Играла песня «Актриса»:

На словах «моя актриса» Ната закрыла лицо ладонями, а Марина молча сгребла её в охапку. До меня начало доходить. Конечно, я понимала, что «Снайперы» поют о разной любви, но до того момента я думала, что мы трое слушаем ради необычных стихов, красивой музыки и особенного антуража. Увидев реакцию Наты на песню, я поняла, что её трогают слова гораздо больше, чем обычный трек про несчастную любовь.

Я ничего не сказала тогда, не могла же я просто протянуть: «Аааа, теперь мне ясно!». Чувствуя себя дико глупо, я обняла Марину и Нату, обеих сразу, тушуясь и не находя подходящих слов. Всё, что приходило мне в голову, звучало или ужасно по-детски, или плоско, или примитивно. Это как пытаться влезть на скрипке в парную гитарную импровизацию. Ты просто звучишь не так.

Меня жгло сильное желание выразить поддержку, тепло Нате, но я видела, насколько я неуместна, и насколько ей не нужны сейчас мои слова или действия. Они общались на другой волне, на другом языке, абсолютно в других категориях. Тогда я решила: лучшее, что я могу сделать – остаться оплотом стабильности. Надёжной пристанью для своего друга. Куда она могла бы сбегать от взросления и смятения противоречивых чувств – в общение без подтекстов, особых знаков, намёков.

Я стала намеренно вести себя максимально просто, не задавая вопросов – по крайней мере, по этой теме. Когда я видела Марину и Нату обсуждающими что-то в каком-нибудь закоулке, я шла мимо.

Конечно, мне было горько. Горько от осознания того, что могу потерять свою подругу, с которой я всегда чувствовала особенную связь. Мы могли разойтись по сферам интересов, просто не найти времени на наше общение. Горько ещё от того, что я чувствовала себя ужасно одиноко, лишившись своей гарантированной компании. Меня исключили из группы, в которой я остро нуждалась. Но я старалась не думать об этом в таком ключе, ведь тогда я действительно не чувствовала в себе достаточной осведомлённости, чтобы претендовать на участие в их разговорах – что я могла им дать? Что привнести? У меня ни разу не было ни влюблённости, ни тем более отношений, ни каких-либо представлений о романтических чувствах. Мне просто нечего было сказать.

Мои стихи тогда стали меняться. Теперь они не крутились вокруг «несчастной любви». И пусть они были неумелыми, детскими, наивными, но в них я вкладывала свои размышления и переживания, которые мне больше некуда было изливать. Меня вдохновляли фантазии о том, что могло бы происходить со мной, будь я взрослее или хотя бы более развитой. Я была бы интересна другим, мы вели бы философские разговоры, мы бы использовали символы и знаки, понятные без слов. Получалось что-то такое:

Я писала почти каждый день, стала выкладывать стихи онлайн, обзавелась виртуальным кругом общения, в котором была, наверное, самым юным участником. И всерьёз стала задумываться о том, не стать ли мне писателем или журналистом – кем-то кто будет много писать. Я помню, что хотела прочитать как-то одно особенно удачное стихотворение родителям, но не могла решиться. Наконец, выбрав момент во время рекламной паузы, дрожащим голосом зачитала свои труды. В конце я добавила, что мне нравится сочинять и, наверное, я пойду учиться на писателя.

Мама с папой выслушали, а затем с полуулыбкой переглянулись. После этого секундной задержки, папа повернулся ко мне с таким характерным выражением лица – смесью жалости и разочарования. Склонив голову вбок, он вкрадчиво сказал:

– Крошка, ты уверена? Ты же не Пушкин.

Сожаление. Растерянность. Раздражение.

После этого я никогда не читала ничего вслух, и хорошо уяснила, что сам по себе внутренний мир человека мало кому нужен, если он не соответствует представлению других людей о его устройстве.

Появилось понимание, что жизнь идёт-бредёт не сама по себе, а по нотам, сюжетной пунктирной линией, где следующий штрих предопределён логикой повествования, а не течением судьбы. Осознание, что происходящее столь же управляемо, как пьеса, где важно знать свою роль и свои реплики. Герои третьего плана пожинают плоды посредственной игры, а основные действующие лица достойны внимания зрителей благодаря не столько своим талантам, сколько уместности и соответствию моменту и антуражу.

Вопрос был в том, каким реквизитом предстояло разжиться.