Читать книгу Медуза. Роман из уголовной хроники - В. Александров - Страница 11

Пообедав, Иван Ильич сел за письменный стол, по обыкновению, перед стаканом чаю и долго, сосредоточенно что-то обдумывал и соображал. Видимо, он был недоволен, и это неудовольствие ясно выражалось на его лице. Временами он нервно поправлял очки и барабанил пальцами по столу.

Пришел Крылович. Прокурор встретил его особенно радушно и крепко пожал ему руку. Молодой следователь был очень печален.

– Ну что, успешны ли ваши похождения? – начал Иван Ильич.

– Совершенно безуспешны. На почте рылись в разных книгах, в бесчисленном множестве журналов и ровно ничего не нашли. Тименев в последнее время никому не посылал денег и ни от кого ничего не получал. Извещение отдал напечатать.

– Конечно и «туда» заезжали?

– Заезжал. Бедная Антонина Аркадьевна очень больна. Павел не выдержал и все ей сказал… Говорят, у нее сделалась горячка…

– Ну, где же ему было выдержать, да еще такую неловкую роль? И сам-то он сильно расстроен. Ведь тоже – как хотите – сестру убили!

– Я его и не обвиняю, а все же хорошего тут мало. Такая болезнь, как горячка…

– Горячки-то еще нет. Доктор мне говорил, что надеется перервать. Бог милостив! Может быть, все кончится благополучно.

– Вы там тоже были? – несколько удивился Крылович.

– Да, заезжал… А вы обедали?

– Нет, не успел. Признаюсь, и есть как-то не хочется… Я с утра еще не могу успокоиться. Притом же…

– Знаю, знаю ваш характер, – перебил Иван Ильич. – Молодой человек, горячий, нетерпеливый… Все хочется сейчас, да поскорее. Ну, садитесь, выпейте стаканчик чаю, непременно выпейте…

Прокурор, как будто уклонялся начать разговор, тот решительный разговор которого жаждал Крылович. Его нетерпение и беспокойство достигли последних пределов.

– Этот напиток, – продолжал Иван Ильич, наливая стакан, – обладает замечательным свойством: он не только утоляет жажду, но питает, положительно питает. Человек может долго прожить на одном чае, уверяю вас. А когда занят чем-нибудь серьезным, голова работает, устает… глотка два чаю и готово – мысли опять просветлели, утомление как рукой сняло. Я, знаете, крепких напитков не употребляю, но без чаю совсем не могу обойтись. Если бы у меня его отняли, я, право, пожалуй бы умер, как пьяница, вдруг лишенный водки. Он для меня та же водка… Драгоценный напиток!

Такая необыкновенная в характере прокурора словоохотливость насчет совершенно постороннего предмета, достоинств чая, удивила Крыловича. Он еще больше стал тревожиться: верно, есть что-нибудь очень важное, если сам Иван Ильич, видимо, вышел из своего обычного спокойного состояния.

– Вы хотели окончить сегодняшний наш разговор и высказать мне ваши соображения по убийству, – проговорил он нерешительно, как бы боясь приступить к делу. – Признаюсь вам откровенно, Иван Ильич, мое состояние, после сказанного вами утром, настолько тревожно и тяжело, что очень хотелось бы покончить все это.

– Вы торопитесь продолжать наше утреннее расследование? Извольте, будем продолжать, – решил прокурор. – Мы остановились на розыске преступника и начали бесконечную, совершенно бесполезную характеристику знакомых Тименева. Посмотрим же сначала поближе на живущих в доме…

– На живущих в доме? – смутился Крылович.

– Конечно. Ведь не одни же убитые в нем жили?

– Прислуга? Ну, по моему мнению, разговор о прислуге будет тоже праздный, потому что прислуга тут ни при чем. Впрочем, для систематического расследования, так сказать, для полноты дела, займемся прислугой. На первом плане является камердинер, Григорий, кажется. Положим, он мог пуститься на убийство своего барина, но зачем же он барыню-то убил? Хотя он и не одобрял ее поведения относительно желания иметь отдельную спальню, но за этот, по его выражению, «непорядок» убить женщину – это уже слишком строго. Наконец, что-то очень хитро: убить, да самому в полицию дать знать – совсем даже невероятно. Далее следует горничная Катерина, очень недурненькая девушка, но весьма простоватая. Хоть и субретка, но доморощенная: еще не наметалась. Со временем, впрочем, может выйти пикантный сюжет. У этой не могло хватить силы, то есть, простой физической силы, чтобы убить, да еще задушить. На это, пожалуй, и моей силы не хватило бы. Затем кучер, настоящий деревенский парень. Его дома не было, он весь вечер пробыл у театра, где имел время на свободе составить план действия, если бы у него на это хватило соображения, в чем позволительно сомневаться. По возвращении же домой он занялся уборкой лошадей и положительно не имел возможности забраться незаметно в спальню. Дворник – добрый русский мужик. Этот-то, пожалуй, обладает/достаточной силой, чтобы задушить успешно, но с какой же цельно? Про остальных двух баб и поминать нечего – совсем неподходящие. Наконец, общее заключение: если бы преступление совершила прислуга, то непременно был бы грабеж. Всенепременно. Притом же, если бы убийца был из прислуги, то разве стал бы он ждать полицию, да мало того – сам за ней бегать? Он был бы сегодня утром уже далеко от города, а если и близко, то мертвецки пьян. Это обыкновенное, ближайшее следствие преступления, совершенного простым человеком, и оно вполне понятно – забыться надо! Скорее можно было бы подозревать прислугу в соучастии, но, по выясненной нами утром процедуре преступления, убийца в этом соучастии не нуждался. Зачем ему было доверять свой замысел, да еще кому – простым людям, которые на первом же допросе неминуемо проболтаются? Итак, окончательное заключение: прислуга в убийстве не принимала никакого участия.

– Но если так, то…

– Позвольте! В доме была не только прислуга.

– Как? Вы можете подозревать Антонину Аркадьевну? – разразился вдруг Крылович, давно ждавший и чувствовавший приближение этой трудной для него минуты. – Подозревать эту благородную девушку, которую я знаю, говорю вам – лучше себя знаю? Да я готов принять какую угодно присягу, что она тут ни при чем! Такое честное, невинное создание могло совершить гнусное убийство? И зачем? Для чего? Да возьмите хоть фактическую сторону дела: как она была поражена, когда услышала о преступлении? Разве возможно так притворяться не только невинной девушке, но даже самому закоренелому злодею? Наконец, у нее не хватило бы силы, простой физической силы, как вы сами выразились, чтобы задушить! О, это просто ужасно!

– Но позвольте! – спокойно проговорил прокурор, когда этот горячий, неудержимый порыв сердца вдруг оборвался, и молодой человек, совсем обессиленный, упал на диван, – Позвольте! Кто же ее обвиняет в убийстве?

– Вы выразили подозрение!

– Успокойтесь, Михаил Алексеевич, прошу вас – успокойтесь! Неужели же я, человек уже старый, смею сказать – довольно опытный в судебных делах, решусь выразить такую ребяческую мысль, как подозрение этой молодой девушки в убийстве? Мысль даже совершенно нелепую с фактической стороны? За кого же вы меня принимаете?

– Тогда зачем же, – проговорил, несколько успокоившись, Крылович, – примешивать ее имя к этому отвратительному делу?

– Да как же не примешивать? Помилуйте, как же не примешивать? Она одна была в доме в то время, когда совершилось преступление, ведь могла же она что-нибудь заметить?

– Если бы она что-нибудь слышала или заметила, неужели вы думаете, что это не было бы нам уже давно известно?

– Михаил Алексеевич, – вдруг поднял голову прокурор, – сознайтесь: вы неравнодушны к Антонине Аркадьевне? Скажу даже: больше, чем неравнодушны, вы ее любите?..

– Если бы я даже любил ее, – смутился молодой следователь, – что же из этого?

– Нет, сознайтесь, любите? Впрочем, ваше сознание ни при чем, я и без него понял вашу любовь и понял также, что это любовь глубокая, беззаветная…

Крылович опустил голову.

– Я угадал – это верно. Теперь вы понимаете, почему я сказал вам утром, что вы будете пристрастны? Я вам сказал также, что вы можете ретироваться…

– Если только дело коснется Антонины Аркадьевны, то я…

– Погодите! Вы ретируетесь – пусть будет так, но только ретируетесь, когда мы кончим наш разговор. Я обещал показать вам построенное мной здание и покажу его. Имя убийцы мне неизвестно, но я нашел дорогу, которая меня к нему приведет.

– Решительно не понимаю! – пробормотал Крылович.

Несколько секунд оба молчали.

– Я к вам обращусь только с одним вопросом, Михаил Алексеевич, – решительно продолжал прокурор, – но с важным, бесконечно важным вопросом. Вы должны обещать мне, что ответите откровенно, то есть в полном смысле слова откровенно. Может быть, этот вопрос будет для вас очень тяжел, но мы одни, и никто никогда не узнает ни одного слова из нашего разговора – клянусь вам! Ответите ли вы на мой вопрос?

– Спрашивайте, – опустил голову молодой человек, – отвечу…

– Вопрос, повторяю, тяжелый: любит ли вас Антонина Аркадьевна?

– То есть как – любит ли? – проговорил как-то нерешительно следователь.

– То есть так, просто, любит ли она вас?

– Я всегда пользовался доверием, расположением Антонины Аркадьевны…

– Да не о доверии или расположении идет речь. Вы очень хорошо понимаете, Михаил Алексеевич, про какую любовь я говорю. Зачем же мы будем вертеться вокруг вопроса? Доверие – доверием, а существует ли такая любовь, ну, такая… Очень вы хорошо понимаете!..

– Но я никогда не спрашивал, не объяснялся…

– Да что же тут спрашивать? О чем объясняться? Разве трудно это видеть и без объяснений? Особенно вам, который любит ее уже давно и любит так, как вы? Полноте, не избегайте вопроса, он очень, понимаете ли, очень важен. Будьте откровенны! Причем тут самолюбие? Разве не сплошь да рядом женщина проходит мимо честной, бескорыстной любви, пренебрегая ею, и отдается страсти, которая, кроме мучений, ничего ей не доставит? Скажите же, ответьте на мой вопрос: любит ли вас Антонина Аркадьевна любовью женщины?

– Нет, не любит… – прошептал молодой человек, опустив голову.

– Ну, так и есть! Иначе и быть не могло.

– Но отчего же, ради Бога? Что вы подозреваете?

– Что я подозреваю? Да я вовсе не подозреваю, я уверен… Вполне, твердо уверен.

– Но в чем же, в чем?

– Резать вас? – как-то печально проговорил Иван Ильич. – Резать так же, как зарезали Тименева, только нравственно? Вы этого непременно хотите?

– Режьте – все равно! Говорите только, умоляю вас, что такое? В чем вы уверены?

– В том, – твердо сказал прокурор, – что если мы узнаем, кого любит Антонина Аркадьевна, то узнаем имя убийцы Тименевых.

Бедного Крыловича прежде всего, сильнее всего поразила мысль, что боготворимая им девушка любит другого. Мысль, которая ему уже являлась… Человек всегда был и всегда останется эгоистом!

– Она кого-нибудь любит? Это невозможно! – вскричал он.

– Невозможно? Нет-с, не только возможно, но даже верно. Взгляните на ее поведение – я его разобрал вполне и нахожу, что оно совершенно просто. Она знает, что у сестры в комнате кто-то есть, она слышит голоса, а что слышит – это несомненно: я сам убедился лично, и узнает голос любимого ею человека. Подслушивать она не может, вся любовь ее возмущается, она боится за себя, за них, бежит дальше от этого голоса и мучится на своей постели всю ночь. Утром, понятно, при виде испуганных лиц людей, первый вопрос ее о сестре – в ответ ей бухают про убийство. Она соображает и ясно видит, что тот человек, который был у Веры, убил перед этим Тименева. Она даже, может быть, слышала его шаги через залу… что тоже возможно в ночной тишине. Следовательно, любимый ею человек – убийца! Она поражена и падает без чувств. Придя в себя, она чувствует какое-то изнеможение, она не в состоянии видеть никого, ни с кем говорить, положение, тоже мной вполне выясненное. Ей нужно решиться. Открыть ли убийцу, которого она знает? Она лежит молча, с закрытыми глазами, потому что любит его – и как еще любит!

– Но это ужасно!

– Слушайте дальше. Вдруг мысль ее переносится к сестре. Она соображает, что Вера утром услышала о совершенном преступлении, узнала, что человек, бывший у нее, убил ее мужа. Что она сделала? Как она поступила? Первый вопрос – опять-таки о сестре, но, на этот раз, вопрос решительный, упорный, так как оставаться дольше в неизвестности ей невыносимо. Тут она узнает, что сестра тоже убита. Это переполняет чашу – с ней начинается горячка. Если болезнь возьмет верх, то случится одно из двух: или она умрет, или выздоровеет. Пусть лучше умирает… Если же выздоровеет, то какое будет ее положение? Вы очень красноречиво и подробно описали мне характер Антонины Аркадьевны, и я убежден, что раз она полюбила, так полюбила на всю жизнь. И кого же она полюбила? Убийцу! Да мало того – убийцу сестры! Что возьмет верх: долг и любовь к сестре или любовь к «нему», к тому, который ее убил? По моему убеждению, любовь к «нему» победит – она будет молчать. Но что она будет чувствовать, что она испытает, встречаясь с ним, так как он бывает в доме? Какое будет ее положение – невольной участницы двойного убийства? Если я позволю сравнение себе, может быть, неудачное, но, по моему мнению, довольно подходящее, то скажу, что несчастная девушка стоит перед Медузой11, охватившей ее своими страшными руками – змеями, перед чудовищной картиной убийства родной сестры любимым человеком! Долго ли она выдержит это положение и как его выдержит – трудно решить. Увидим.

Совсем растерянный, убитый Крылович сидел неподвижно, как-то опустившись всем телом вперед. Наступило молчание.

– Но что же теперь нам делать? Как поступить? – пробормотал, наконец, несчастный молодой человек. – Неужели вы ее арестуете?

– Что вы? Да разве это возможно? Разве мыслимо подозревать ее в совершении убийства или даже в соучастии? Она только узнала преступника, но ни на каком допросе, ни на какой пытке его не назовет. Это верно.

– Так что же делать?

– Что делать? Узнать имя, которое Антонина Аркадьевна решилась скрыть, имя того, кого она так сильно и безнадежно любит. Только таким способом возможно открыть убийцу, а это наш долг.