Читать книгу Медуза. Роман из уголовной хроники - В. Александров - Страница 7

Приехали два доктора. Один по распоряжению полиции, а другой, постоянно лечивший в доме Тименевых, по приглашению Павла, очень беспокоившегося за здоровье Антонины, находившейся все время в странном, как бы бесчувственном состоянии. Без сомнения, известие об убийстве, сообщенное ей слишком грубо, поразило ее слабые нервы: она лежала неподвижно, с закрытыми глазами, и как будто ничего не слышала, что происходит около нее.

При осмотре трупов найдено было, что Тименев убит ударом кинжала в спину, несколько ниже шеи. Удар был нанесен так точно и такой сильной рукой, что он упал, даже не вскрикнув, а если и вскрикнул, то очень слабо и глухо. Кроме этой раны, у него найдено еще две в груди, но, по всей вероятности, он был уже мертв, когда их нанесли. Смерть Веры произошла от удушения посредством сильно надавленной на лицо и верхнюю часть груди подушки. По большому беспорядку постели, на которой она лежала, можно было заключить, что произошла некоторая борьба и убийца должен был употребить значительные усилия, чтобы довести до конца свое ужасное дело, не позволив ей закричать. Ран на ее теле не было.

Доктора нашли состояние Антонины Аркадьевны довольно опасным, потому что от сильного потрясения нервной системы легко могли сделаться горячка или воспаление мозга. Для того, чтобы избежать этих печальных последствий, ей необходимо было полное, абсолютное спокойствие, чтобы ничто не тревожило ее по крайней мере в продолжение нескольких дней. Нечего и говорить, что от нее тщательно скрыли смерть сестры. Всей прислуге было строго-настрого приказано, в случае, если бы она что-нибудь спросила по этому поводу, говорить, что Вера Аркадьевна захворала от испуга, так же, как и она сама.

Павел Аркадьевич, глубоко потрясенный трагической смертью сестры, которую сильно любил, так как они были весьма похожи друг на друга как в физическом отношении, так и характерами, не чувствовал себя в силах справиться со всеми хлопотами, предстоявшими по случаю печального происшествия, и написал записку Алинскому, в которой сообщал о случившемся и просил поспешить к нему на помощь.

Через час Алинский явился. Это был молодой человек среднего роста, с замечательно правильным, красивым лицом, с задумчивым и даже печальным выражением. Его большие карие глаза были почти всегда опущены и если поднимались, то как-то медленно и неохотно. В обращении он был несколько робок и застенчив – отличительный признак бедных, но самолюбивых людей. Страшное известие должно быть поразило его, потому что он был очень бледен.

Когда Алинский увидел лежавшую на приведенной уже в порядок постели убитую Веру в мрачной, действующей на нервы и воображение позе покойников, одетую в белое подвенечное платье, со сложенными на груди руками и вытянутыми ногами в маленьких атласных туфлях, он вздрогнул, потом долго пристально смотрел на нее. Казалось, он не мог оторвать взор от страшного лица лежавшего перед ним трупа. Действительно, этот труп даже не напоминал красавицу, покорявшую сердца всех окружающих и не знавшую числа своих поклонников. Ужасная смерть молодой женщины обезобразила некогда прелестное лицо страшными судорогами. По выражению ужаса и страдания, так сказать, застывших на нем, сейчас было заметно, какую страшную агонию она перенесла. Лицо было как будто восковое, нос несколько свернут на сторону, рот не могли зажать и подвязали платком, один глаз также не был совсем закрыт – он как будто выглядывал из-под длинной опущенной ресницы…

Между тем представители человеческого правосудия собирали в доме сведения, чтобы хоть сколько-нибудь осветить страшное, темное дело и напасть на след преступника, но все старания их были тщетны.

При осмотре и обыске комнат, в которых совершилось это зверское двойное убийство, не нашли решительно никаких вещественных доказательств. Окровавленный кинжал, найденный на столе в спальне Веры, был хорошо известен всем домашним: он принадлежал хозяину дома, достался ему еще от отца и висел на стене в его спальне, рядом с кабинетом. Ножны были найдены на полу возле кровати. Вещи как в кабинете, так и в спальне Веры были все налицо. Часы, перстни и другие ценные предметы оказались нетронутыми. На письменном столе Тименева лежал ключ от его ящиков. В том ящике, где он хранил деньги и документы, нашли различных акций, облигаций, билетов и векселей более, чем на восемьдесят тысяч и, кроме того, деньгами две тысячи четыреста пятьдесят два рубля бумажками и несколько мелочи. Сколько именно было у Тименева наличных денег в минуту смерти, никто не знал, так как покойный вел дела всегда сам, откровенностью относительно своих денежных оборотов не отличался, а счетные книги со времени его женитьбы находились в некотором беспорядке. Денежное его положение знала только жена, да и то может быть, так как по характеру Вера неспособна была принимать участие в коммерческих делах и вовсе ими не интересовалась. Таким образом, преступник, по-видимому, ничем не воспользовался, хотя имел к тому полную возможность. Наконец, на краю письменного стола, на полу прихожей, залы и у дверей из будуара в спальню Веры найдено несколько капель крови – единственный след, оставленный убийцей.

Приступили к допросу прислуги.

Допрос этот открыл также очень немного. Производивший его Крылович, хорошо знакомый в доме, не особенно налегал на вопросы, касавшиеся семейных дел покойных, а прокурор, хотя и слушал внимательно, но, по-видимому, не особенно интересовался сведениями, которые мог получить из этого источника.

Конечно, прислуга видела близко быт господ, отчасти знала их характер и привычки, особенно долго жившая в доме, но едва ли можно было надеяться раскрыть что-нибудь этим путем при производстве настоящего следствия. Принадлежа к низшему разряду людей по развитию, опрашиваемые служители рассказывали, конечно, все так, как сами понимали, сообразно со своим собственным взглядом на вещи и, без сомнения, многое перевирали, прибавляли, искажали и, в конце концов, ничего не сказали такого, что имело бы действительную важность.

Другое дело, если бы на прислугу падало подозрение в совершении преступления, тогда, по горячему следу, можно было бы дойти до важных открытий. Но страшное, сложное убийство Тименевых, и притом совершенное без грабежа, не могло быть делом прислуги, и не было основания ее заподозрить.

Григорий и Катя долго жили в доме, так как камердинер прислуживал Тименеву уже несколько лет, а горничная ходила за Верой, когда та была еще девушкой, и пользовались значительным расположением господ. При них иногда происходили домашние недоразумения и сцены. Бывало, что приходилось им даже слышать кое-что о делах, но все это вскользь, как-то случайно. Своими поверенными никогда ни муж, ни жена их не делали.

Опрошенный прежде всех Григорий показал, что у Тименевых накануне обедали гости: были барышни, сестрицы Авдиевы, и братец их, Лев Семеныч, который на этот раз не был выпивши и вел себя как следует, благопристойно, да Павел Аркадьевич с двумя товарищами-студентами. После обеда гости уехали, а господа собрались в театр. Проводивши господ, он убрал все в столовой и приготовил барину постель. На вопрос, всегда ли барин спал в отдельной от жены спальне, Григорий объяснил, что перемещение произошло вскоре после свадьбы, потому что покойная барыня очень настаивала на нем и доказывала, что в порядочных домах всегда так живут. Барин было поспорил, но скоро уступил, тем более, что вставал рано, а барыня покоилась часов до одиннадцати, а то и позже, ну, и не хотел, значит, ее беспокоить. «Я тогда еще подумал, – прибавил камердинер, – где же видано, чтобы муж с женой да врозь жили? Оно, конечно, может, и бывает, да только это, по-моему, непорядок… Нынче утром, как к барыне-то стучались, согрешил, окаянный, подумал: уж не ушла ли, чего доброго? А как увидел ее мертвой на постели, так очень уж мне стыдно стало… Правду сказать, никогда за покойницей дурного не замечал и не видел: ничего такого, чтобы барину в обиду было…» На вопрос, видел ли он кинжал на месте, когда стлал барину постель, отвечал, что особенного внимания на него не обратил, но, кажись, он висел там же, где и всегда. Приготовив все господам к чаю, Григорий ушел в людскую, ужинал со всей прислугой, а потом вернулся в комнаты и дремал в прихожей в ожидании господ. Приехав из театра, они кушали в столовой чай, причем барыня жаловалась на нездоровье и головную боль. Разошлись скоро. Крупных каких-нибудь разговоров или споров он не слышал, да и редко когда они между господами случались. После чаю барин пошел в кабинет, разделся, надел халат и отпустил его. Уходя, он еще раз осмотрел, хорошо ли заперта парадная дверь, которая обыкновенно замыкалась на ключ и, кроме того, на крючок, затем вышел черным ходом и запер его на ключ. Другой ключ от этого хода висел на гвозде в сенях и оказался на своем месте. В заключение Григорий рассказал, как он утром вошел, увидел барина, лежащего на полу в кабинете в крови, и что произошло потом. Парадная дверь была заперта как надо, и отворил ее сам околоточный надзиратель.

Горничная Катя показала, что по отъезде господ в театр она приготовила все в спальнях барыни и барышни, затем ушла в людскую и не приходила в комнаты до их возвращения. В то время, как барыня раздевалась, она на головную боль не жаловалась, но была молчалива, беспокойна и, как кажется, недовольна, что барин так торопится с отъездом в деревню. Когда Катя вышла из спальни в уборную, барыня заперла за нею дверь на ключ. Она слышала, как щелкнул замок. Затем горничная пошла к барышне и помогала ей раздеваться. Барышня была очень задумчива и как будто печальна. «Впрочем, оне завсегда такие», – объяснила Катя. Относительно утренних происшествий она подтвердила показания Григория и прибавила еще, что когда барышне сказали о случившемся, «оне очень испугались и поминали о сестрице… А с тех пор и слова еще не вымолвили, очень, видно, захворали».

Дворник Осип показал, что по отъезде господ оставил ворота отворенными, а сам сидел все время в своей будке, только сходил в людскую поужинать. Когда господа вернулись и карета въехала во двор, он затворил ворота на запор, а калитку на ключ, так что никто не мог войти не позвонив. На вопрос, не проходил ли кто-нибудь во двор, пока ворота были отперты, он отвечал: «А не приметил. Кажись, никто не входил. Впрочем, кто его знает? Наверно-то сказать не могу, потому, поужинавши, вздремнул малость…» Тем и оканчивались все его сведения.

Остальная прислуга – кучер, прачка и кухарка – решительно ничего не знала, в дом не входила и никого постороннего во дворе не видела.

Наконец, все единогласно утверждали, что ночью никакого шума не слышали – все было тихо. Это, впрочем, неудивительно, хотя бы и был шум: простой русский человек обладает искусством спать так, что его – «хоть из пушек пали» – не разбудишь.

Таким образом, после допроса прислуги дело все-таки оставалось таким же темным, каким было и до него.

Окончив эту тяжелую работу, прокурор и следователь простились с Павлом, который спросил их при этом, можно ли послать в деревню Григория, чтобы уведомить отца и мать о постигшем их несчастий, но Иван Ильич посоветовал лучше возложить это трудное поручение на кого-нибудь интеллигентного, например, на Алинского, так как простой, хотя и степенный камердинер едва ли мог выполнить его с надлежащим уменьем и осторожностью. Может быть, он не хотел отпускать Григория ввиду возможности дополнительного допроса, но этого не высказал. На том и порешили.

Выйдя на улицу, прокурор пригласил Крыловича заехать к нему позавтракать.

– Помилуйте, Иван Ильич! Да мне теперь кусок в горло не полезет! Такое ужасное убийство и решительно никаких, никаких следов… просто невероятно!..

Прокурора очень заинтересовало это таинственное преступление, в котором опытный глаз его видел романическую подкладку. Как незнакомому лично ни с Тименевыми, ни с Неверовыми и зная о них только понаслышке, ему необходимы были более подробные и обстоятельные сведения. Рассказы прислуги о совершенно незнакомых ему людях и о деле, в котором они, по его крайнему убеждению, не принимали ровно никакого участия, в настоящую минуту не могли слишком интересовать его. Зная, что молодой следователь давно и близко знаком в доме, где совершилось такое выдающееся убийство, он хотел выпытать от него все, что только возможно, и выпытать немедленно, пока тот находится под впечатлением «происшествия». Тогда только он мог составить заключение и план дальнейших действий, в котором рассчитывал принять немалое участие. Таким образом, для Ивана Ильича только теперь начиналось настоящее расследование.