Читать книгу Войной опалённая память - В. И. Коско - Страница 15

В марте 1942 года фашистские власти распускали наш колхоз имени Свердлова, делили наше колхозное имущество. Муж был активным участником коллективизации, одним из первых председателей этого колхоза. Население из деревень Борцы, Замошье, Храновое, Блащитник, Гурин, Ячное и других было собрано в начальной школе в деревне Пересельки. Народу пришло много, школа всех не вмещала, многие стояли на улице у открытых дверей, на крыльце, у открытых окон.

Вел собрание староста Николай Писарик, следил за порядком сам начальник полиции Степан Илясов. Были представители из Гресской управы. Что можно было ожидать от этих душегубов, ставленников фашистских властей? конечно же никакой справедливости, никакой пощады активистам и семьям коммунистов!

Первым взял слово староста Писарик и дал направление выступающим, при этом вводилась новая форма обращения.

– Граждане, господа, – начал бывший учитель, а сейчас староста волости.

– Я, конечно же, не могу защищать советскую власть. Не может быть у меня к ней никаких симпатий. Правда, советская власть дала мне образование, я стал учителем, однако родители мои раскулачены, высланы с родных мест и находятся на чужбине. Не могу забыть я этой обиды и простить большевикам… – завершил он свою речь и посмотрел на очередного выступающего, которого сам подготовил.

В таком же духе выступил и полицай Николай Губарь, которому не было еще и двадцати лет:

– После того, как моих родителей раскулачили, я попал в детдом. Никак не могу простить большевикам за своих батьков. Как мог, я всегда вредил советам и не жалею об этом. Жили мы в Клетном, сейчас переехал к дядьке Паречину в Борцы. Вступил в полицию и буду еще бороться с комуняками.

Словом завелась, закрутилась фашистская пропагандистская шарманка. К тому же объявили, что большие наделы земли и имущества колхоза получат кулацкие семьи и те, кто больше пострадал от советской власти, кто вредил ей. И тут пошло-поехало. Бывшим кулачкам и вредителям запахло жирными кусками. Некоторых потянуло выступить. Враги народа держали речи, как на духу стали выкладывать свои черные, грязные дела. Выступали и со смаком преподносили оккупантам свои преступные делишки, как в далеком прошлом, то есть еще в первые, самые трудные годы коллективизации, так и совсем недавно.

– Я поступал хитро и незаметно, – откровенничал Винцусь Немогай. – Беру добрую жменьку льняного семени и правой рукой лошадке в левое ушко, а левой – в правое. Знают конюха и любят его лошадки. Как не любить, ведь он их кормит и досматривает. Наклонят головку: почеши, хозяин, за ушком. В это время и засыпаю, льняное семя, оно скользкое, до самых перепоночек добегает. Крутит головкой мигом оглохшая лошадка, что-то живое заползло ей в уши. Мечется и бьется о стенки, через несколько дней готова – околеет.

– Что же такое косит лошадей? Что за напасть такая? – недоумевает председатель колхоза Иосиф Коско.

– Менингит, поясняю ему. – Какая-то лошадиная болезнь ходит, менингитом прозывается.

Рассказывает Винцусь, старается показать оккупантам, каким он был хитрым и умным в своих темных и грязных проделках. И потом, с сожалением, продолжал: – Но подозревать стал председатель, было очень опасно, пришлось заметать следы… Но скотинки погубил много…

– Конечно, ты крепко потрудился, – подытожил Илясов.

– Получай гнедого коня, плуги, борону. Ты это заслужил.

– Весь клин на широком поле – твой, – добавил Писарик.

– Там же половина земли вымокает, низина несусветная, – недоумевает Немогай, считавший, что его «работу» оценят на большее.

– Пророешь канаву, сбросишь воду в реку Осиновку, – подытожил староста Писарик и приготовился слушать речь другого подонка.

– А я не мудрил, я поступал проще, – выпендривался за подачку оккупантов Александр Поддубицкий. – Беру прово- ринку и по пузу жеребой кобылке. Жеребеночка как и не было.

Молча переглядывались женщины. Изверги это, а не люди. При любой власти – изверги. Такой не пощадит человека.

Пожелал излить душу и Зенусь. Как же, он ведь так желал новой власти.

– Признаюсь я вам, людцы, добрые, это же я Орлика председательского в 31-м году на тот свет отправил. Только годик и пожил в колхозе бедолага. Запрягал его я в пару с битюгом Мартиновым. Крошка он против такого слона, да еще в борозду пущу и постромочки укорочу – ложится к вечеру миленький. Только годик и протянул. Чтобы знал, мерзавец, как поддерживать хозяина и колхозы организовывать. Организатор мне еще нашелся.

– Живодер, сволочь, подлец, – шептались бабы. – Бога на них нет…

Трэмче сказать они не могли. Илясов в таких случаях не церемонился. К тому же пополнялись его ряды, вскрывались новые приспешники. Протиснулся в середину помещения и Антось.

– Я не кулак, но жена моя кулачка, из-за нее я и выбился в начальники.

Новые власти назначили его уполномоченным по заготовкам, и он продолжал, распаляясь. – Если бы вы знали, что у меня творится против советской власти и большевиков вот здесь. Он постучал кулаком себе в грудь. – Это же надо подумать, тещу за Урал сослали, в кандалы одели.

Он готов был распахнуть свою грудь, чтобы показать односельчанам, какое пламя там горит и бушует.

Продажной собаке тоже были брошена очередная кость.

– Граждане, господа! А сколько я утащил зерна из кладовых колхоза! Одному только богу известно, – вспоминал опытный злодей Зенусь Софроновский. – Делал я это таким образом, что думай, – не додумаешься. Друг мой кладовщик закроет меня в амбаре, насыпаю мешочки, в закромах всего – радуйся душа. Темной ноченькой кладовщик откроет, перенесу мешки. Хватало и ему и мне. А с овцами, что мы проделывали, страшно вспомнить, – нахлынули воспоминания на продажного ворюгу.

Помню, подозрения имел тогда председатель на этого ворюгу. Помешала война. А сейчас он всплыл. Много покрал, а теперь козыряет этим, да побольше выклянчивает кусок у оккупантов…

Неприятный осадок остался у честных людей от участия в том собрании, от того, что довелось услышать им. Сколько, оказывается, подлых и продажных людей жило рядом. Да, не разобрались с ними в свое время и сейчас вот они юродствуют, хвалятся своими черными делами и делишками, своей продажностью и подлостью. А ведь большая часть наших сельчан были людьми трудовитыми и честными, жили с мозоля, и не зарились на колхозное, не разворовывали, а умножали его ценой своего самоотверженного труда. Взять бы того же Петра Макея. Преданный человек, справедливый. До самого раздела колхоза был бригадиром. Да каким бригадиром! Внимательный, трудолюбивый. И сейчас, при дележе, не выдержал он такого гнусного подхода к делу, не смирился с тем, что отдельные крысы выползли из своих нор и норовят урвать побольше народного добра.

– Товарищи! Как же это так, это же непорядок, это же несправедливо! Злодеев никогда не любил народ. Мы спины гнем, по вязке сено таскаем с болота, в воде по пояс, по кочкам спотыкаемся. А вредители, видишь ли, лошадку одним махом валят, мешочки ночью тащат.

Макей до того распалился, что забыл даже с кем имеет дело. Он всегда так на собраниях до войны распекал разгильдяев. Обращение «товарищ» так свыклось с ним, что представители новых властей и полицаи подумали, не издевается ли над ними этот простой труженик.

– Товарищами нас прозываешь. Окруженцам помогаешь, проводник. В Москве обложены твои товарищи, – Илясов, сжав зубы, стал протискиваться к Макею.

– Так вот, получай за товарищей.

На Петра посыпались удары фашистского шкурника. Из носа хлынула кровь. В другом случае, такой здоровый мужчина, как Макей, скрутил бы этого бандита в бараний рог, но тот уже и за пистолетом потянулся. Тут и бабы зашикали:

– Молчи, Петрок, ни слова, их власть сейчас.

Сжал он свои пудовые трудовые кулаки, весь напрягся, сплюнул кровь. Начни сопротивляться, убьют и весь разговор. «Ничего, – подумал, сверкнув глазами, – мы еще встретимся, за все рассчитаемся».

Дошла очередь и до меня.

– А что будем делать с этой семьей? – показывая в мою сторону, спросил продавшийся немцам председатель колхоза Владик Варивончик. Накануне войны он вступил в партию, старший его сын Михаил ушел служить в полицию, а сам он был уже близок к этому. Теперь я не удивлялась ничему, а только смотрела, как перевоплощаются эти черные души. Но теперь речь уже шла обо мне, о моей семье.

Варивончик обратил внимание фашистских ставленников на меня, как будто знал, что судьба наша предрешена и лишь требуется поставить точку под решением.

– Ее мужик нас обогуливал в колхоз в 30-м году, с хуторов стягивал. Ушел с Красной Армией, угнал машины колхозного добра. Разобрали и припрятали технику. Поручил это дело своим активистам Владимиру Рухлевичу, Савелию Прановичу, Исаку Курьяновичу и его сыновьям, а те под козырек и быстрее выполнять команду, раскручивать гайки. Петра Лукича Курьяновича усадил за руль и укатили Москву защищать…

– Варивончик, вы же сами в партию вступили, на собраниях выступали, перед народом, – пыталась я образумить этого лицемера.

– Знаю, что вступал, – пробурчал, багровея, продажный шкурник. – Но сейчас уже вышел из партии, не то время.

– Мой муж тоже вышел из партии, он погиб под Брянском, защищая Родину, – в тон ему был ответ.

Люди зашептались, повернув головы в мою сторону. Многие уже прослышали от вышедшего из подполья секретаря сельсовета Ивана Захаровича Гуриновича о гибели моего мужа.

– Спросите об этом у Константина Сивца. Гуринович его дядька, он рассказал ему о гибели мужа.

Я посмотрела на полицая Сивца, который с оружием стоял недалеко от стола руководителей нового строя и порядка. Сивец как-то робко, но подтвердил эти сведения. Илясов зарычал:

– А где твой дядька? Надо, чтобы Купа и Лидерман побеседовали с ним в Гресске. Надо поймать их обоих: и председателя и секретаря.

Костик Сивец что-то невнятное пробормотал в ответ, а я ждала своей участи.

– Вражескую семью коммуниста уничтожить, – вынес мне приговор Илясов.

Совершенно для меня неожиданно слово взяла Ганна Варивончик – жена Владика, поднявшего вопрос о моей участи.

– За что же семью уничтожать? За то, что мы избрали ее мужа председателем колхоза и сельсовета? Так ведь и моего мужика мы тоже избирали председателем колхоза и что же? Он разве мешает новым властям? А Писарика разве не мы назначили старостой? Не должны погибать безвинные дети. Что они соображают эти малыши? Не в ответе они за батьков. А мужик ее уже равно сложил голову и землю парит, – заключила она.

Видать доброе сердце было у этой женщины, ее слова решили нашу судьбу.

Несколько слов добавили Клим Варивончик, Иван Корзун, Мойсей Михалевич и другие, кто первыми и охотно входили в колхозы. Сознательно и дружно они встали на мою защиту. Было понятно, что семья останется жива.

– Надо подумать, может, выселим отсюда, – вынес смягчающее предложение староста Писарик.

– Ладно! Пусть будут заложниками, – вынес окончательный приговор Илясов, уготовив нам особую роль. – По доносу муж ее где-то в лесу скрывается, возьмем всех вместе.

А что до земли, то не дадим.

– Пусть идет в Гресск к Душевскому и Лидерману. Пусть пишет прошение немецкому коменданту, – милостиво давал совет староста Писарик, зная, что из Гресска, как правило, вызванные туда, не возвращались.

На следующий день по колхозным дворам разбирали имущество. Те, кто насолил советской власти побольше, получали соответствующее вознаграждение. Хлеб, зерно, семена, лошади, плуги, бороны, повозки и другое народное добро доставалось им.

Скромным труженикам перепадало кое-что. Мне же и еще нескольким солдаткам и активисткам не досталось ничего. Кроме того, надо было мне приготовиться еще к какой-то новой роли – заложников.