Читать книгу Зодчий. Жизнь Николая Гумилева - Валерий Шубинский - Страница 15

Глава третья
Цветы императрицы
4

Оглавление

В октябре 1905 года Гумилев за свой (то есть родительский) счет издает первую книгу стихов – “Путь конквистадоров”.

Конквистадорами (завоевателями) назвались покорители индейских королевств Америки – Кортес, Писарро, люди, прославленные в веках храбростью, жестокостью и коварством. За несколько месяцев до выхода книги Гумилева в “Весах” печатались путевые заметки Бальмонта о Мексике, в которых тот страстно говорил о красоте древней индейской цивилизации, погубленной колонизаторами. Связывал ли Гумилев как-то этот текст (не читать который он не мог) с названием своего сборника? Едва ли. Он просто взял (по молодости лет) звучное слово из книги по истории географических открытий. Но слово это отныне роковым образом будет сопровождать его до конца жизни – как и связанные с ним “империалистические” ассоциации.


Я конквистадор в панцире железном,

Я весело преследую звезду,

Я прохожу по пропастям и безднам

И отдыхаю в радостном саду.


Как смутно в небе диком и беззвездном!

Растет туман… но я молчу и жду

И верю, я любовь свою найду…

Я конквистадор в панцире железном.


И если нет полдневных слов звездам,

Тогда я сам мечту свою создам

И песней битв любовно зачарую.


Я пропастям и бурям вечный брат,

Но я вплету в воинственный наряд

Звезду долин, лилею голубую.



Обложка первой книги Николая Гумилева “Путь конквистадоров”


Этот “конквистадор” ничем не похож на свирепого искателя заморского золота… И всем – на расхожего мечтателя романтической и символистской поэзии. И все же Гумилев, отрекшись от своей первой книжки, счел возможным включить именно этот сонет в окончательный вариант “Романтических цветов” – стало быть, в свой “основной корпус”. Правда, последние строки он изменил:


И если в этом мире не дано

Нам расковать последнее звено,

Пусть смерть приходит, я зову любую!


Я с нею буду биться до конца,

И, может быть, рукою мертвеца

Я лилию добуду голубую.



Эта замена, честно говоря, стихи не спасает. Но, видимо, в них сказалось что-то внутренне очень важное, что-то, на что Гумилеву просто еще не хватало слов.

Почти без изменений вошло в основное собрание стихотворение “Греза ночная и темная” (“Оссиан”):


На небе сходились тяжелые, грозные тучи,

Меж них багровела луна, как смертельная рана,

Зеленого Эрина воин, Кухулин могучий

Упал под мечом короля океана, Сварана.



Это и в самом деле не по-юношески мастерское стихотворение – не вдохновенное, но мастерское. Гумилев учится уже не у Бальмонта, а у Брюсова (а через него – у парнасцев) – и учится очень успешно. Не случайно, однако, эта “Греза” – единственное во всей книге стихотворение, связанное с конкретным культурным материалом. Все остальное – и “Сказание о королях”, выразительный отрывок из которого автор тоже позднее перенес в “Романтические цветы”, и посвященная Поляковой “Дева Солнца”, и странная поэма о мудрой “жене” и ее сестре-дриаде (несомненно, связанная с юной Горенко – образы этих двух сестер, вывернутые наизнанку, всплывут через десять лет в “У самого моря”) – все это романтические сказки, фэнтези, иногда красивые, иногда нелепые (“Песня о певце и короле”). Здесь все вперемешку – короли, барды, дриады, Заратустра, Григ… Но ведь что-то от романа фэнтези есть во всем творчестве Гумилева, и надо это в нем принять, чтобы полюбить его. Во всяком случае, его первой (точнее, “нулевой”) книге это сказочное начало придает своеобразную (и обаятельную) цельность.

Что касается техники, то юный Гумилев (конечно, со времен альбома Машеньки Маркс выросший неизмеримо) временами берет очень точную и требующую сильного голоса ноту – а временами пресмешно пускает петуха. Как, собственно, в юности и положено.

Вот пример неуклюжего места (“Людям будущего”):


Издавна люди уважали

Одно старинное звено,

На их написано скрижали:

Любовь и Жизнь – одно.

Но вы не люди, вы живете,

Стрелой мечты вонзаясь в твердь,

Вы слейте в радостном полете

Любовь и Смерть.



А вот пример сильных и взрослых (и по-настоящему гулких, звучащих) строк:


И осень та была полна

Словами жгучего напева,

Как плодоносная жена,

Как прародительница Ева.



Книгу Гумилев раздарил своим знакомым – вплоть до горничной Зины, вскоре перешедшей от Гумилевых к Кленовским и с гордостью показывавшей новому молодому барину книжку старого.

По словам Кривича, в числе тех, кому был подарен экземпляр, был и Анненский. В ответ Гумилев якобы получил “Тихие песни” – первую (и единственную прижизненную) книгу Анненского, вышедшую в 1904 году под псевдонимом Ник. Т-о, с надписью:


Меж нами сумрак жизни длинный,

Но этот сумрак не корю,

И мой закат холодно-дынный

С отрадой смотрит на зарю.



Всеволод Рождественский (со ссылкой на Кривича) передает следующий анекдот о том, каким образом это произошло:


Гумилев, бывший дежурным по классу, перед уроком латинского языка вложил свою книжечку в классный журнал, принесенный из учительской, и положил на кафедру… Прогремел звонок, возвещающий “большую перемену”, и Анненский покинул класс с журналом в руках. Кончилась перемена, и Гумилев отправился в учительскую за журналом для другого преподавателя. И, идя обратно по длинному коридору, обнаружил директорский подарок.


Нелепость на нелепости: вероятно, предполагается, что Анненский, не афишировавший своих поэтических занятий, приходил на уроки с экземпляром “Тихих песен” наготове – на всякий случай. Или на большой перемене он сбегал домой за книжкой своих стихов для двоечника Гумилева? То, что он преподавал не латынь, а греческий, в данном случае уже второстепенно. И зачем бы Гумилеву, хорошо знакомому с тем же Кривичем, передавать книгу его отцу столь экзотическим способом? Самое же главное, что стихотворная надпись Анненского (как стало известно после ее факсимильной публикации в “Дне Поэзии. 1986”) сделана не на “Тихих песнях”, а на “Первой книге отражений”, вышедшей год спустя после “Пути конквистадоров” – в 1906 году и под подлинным именем автора.

Во всяком случае, личное общение Гумилева и Анненского началось именно с “Пути конквистадоров”.

С этой книги началось и не менее важное для Гумилева общение с Брюсовым. На посланную ему книгу мэтр счел необходимым отозваться отдельной рецензией, а не просто уделить ей фразу-другую в библиографическом обзоре. В сущности, это было очень добрым знаком, хотя особых похвал для гумилевской книжки у Брюсова не нашлось.


По выбору тем и образов автор явно примыкает к “новой школе” в поэзии. Но пока его стихи только перепевы и подражания, далеко не всегда удачные. В книге повторены все обычные заповеди декадентства, поражавшие своей смелостью и новизной на Западе лет двадцать, а у нас лет десять тому назад… Отдельные строки до мучительности напоминают свои образцы, то Бальмонта, то Андр. Белого, то А. Блока… Формой стиха г. Гумилев владеет далеко не в совершенстве… Но в книге есть и несколько прекрасных стихов, действительно удачных образов. Предположим, что она только “путь” нового конквистадора и что его победы и завоевания – впереди.


Между юным поэтом и мэтром завязывается переписка. В первом же письме Брюсов предлагает Гумилеву сотрудничество в “Весах”. Начиная с двенадцатого номера за 1905 год (в котором напечатаны подборка стихотворений Бальмонта и повесть самого Брюсова “Республика Южного Креста” – ранний образец science fiction) “Весы” публикуют и беллетристику. Одна из причин – конкуренция с основанным в январе 1906 года журналом “Золотое руно”, редактором-издателем которого стал один из крупнейших капиталистов России (и художник-дилетант) – Н. П. Рябушинский. Первоначально в “Золотом руне” публиковались почти все писатели “декадентского” круга, в том числе и сам Брюсов, но вскоре отношения непоправимо испортились. С 1907 года борьба между журналами приняла не только конкурентный, но и идеологический характер.

По словам Гумилева, внимание Брюсова и его лестное предложение воскресило его “уверенность в себе, упавшую было после Вашей рецензии” (письмо от 11 февраля). Но дело было не только в самооценке и в перспективах литературной карьеры. В письме от 8 мая Гумилев признается: “Уже год, как мне не удается поговорить ни с кем так, как хотелось бы”. Год – как раз столько прошло с момента разлада с Анной Горенко. Поэтому юноша так дорожит обретенным диалогом с учителем, старшим товарищем. По всей вероятности, эпистолярно общаться с Брюсовым оказывается проще, чем вживую – с Анненским. Во-первых, Брюсову тридцать три года, а не пятьдесят, главное же, он никогда не ставил “новому конквистадору” двоек по греческому.

“Ваше участие ко мне – единственный козырь в моей борьбе за собственный талант”. В этой фразе (из того же письма) удивительней всего даже не то значение, которое придавал Гумилев брюсовскому “участию”, а определение своего литературного ученичества как “борьбы”. Борьба с собой, накачка мускулов, суровая школа. Гумилев уже усвоил: он – не из тех, кому что бы то ни было дается даром.

Тем временем выходит сборник царскосельских литераторов “Северная речь”, в котором участвует и Гумилев. Гумилев с тем же письмом от 8 мая посылает его Брюсову на рецензию. Рецензия действительно появляется в шестом номере “Весов” – там же, где были напечатаны три стихотворения Гумилева[32]. Брюсов уделяет внимание лишь одному произведению – трагедии Анненского “Лаодамия”, напечатанной под собственным именем автора. Но и к ней он достаточно суров: “Перед нами “условно”-античная трагедия, действующие лица говорят, как у Шекспира, четырехстопным ямбом, а хору предлагается петь рифмованные стихи. Всего несноснее в драме язык, довольно бесцветный, хоть и пестрый…” Как автор трагедии на сходный сюжет (“Протесилай умерший”) Брюсов увидел в неведомом царскоселе конкурента. Опыты же Коковцева, Кривича, драма П. Загуляева “Волки”, рассказ Д. Полознева “Счастливый брак” не вызвали у него вовсе никакого интереса. Впрочем, и лирические стихи Анненского, напечатанные в “Северной речи” под псевдонимом Никто (не “Ник. Т-о”, как в “Тихих песнях”), Брюсов никак не отметил. Не отозвался он и на два вошедших в сборник стихотворения Гумилева – “Смерти” и “Огонь”, хотя они были сильнее любого опуса из “Пути конквистадоров” и любого из трех стихотворений, напечатанных в “Весах”. “Огонь”, не включенный ни в один авторский сборник, – редкий образец лирики Гумилева, где чувствуется прямое влияние Анненского:


Я не знаю, что живо, что нет,

Я не ведаю грани ни в чем…

Жив играющий молнией гром —

Живы гроздья планет…


И красивую яркость огня

Я скорее живой назову,

Чем седую, больную траву,

Чем тебя и меня…



В письме от 15 мая Гумилев подробнее пишет о себе – пишет просто и откровенно; но в неловком слоге письма сквозит совсем еще отроческое смущение перед взрослым и важным адресатом:


Из иностранных языков читаю только на французском, и то с трудом, так что собирался прочесть только Метерлинка. Из поэтов больше всего люблю Эдгара По, которого знаю по переводам Бальмонта и Вас (ради Бога, не сочтите это за лесть, и если Вы скромны, то припишите моей недостаточной культурности).


Между прочим, Гумилев сообщает Брюсову о своем желании уехать на пять лет за границу, по дороге заглянув в Москву – единственно чтобы побеседовать с редактором “Весов”. Но в этот раз встреча не состоялась.

Тем временем еще одна рецензия на “Путь конквистадоров”, принадлежащая хорошему знакомому автора, С. Штейну, появилась в газете “Слово” (политическом издании октябристской направленности) за 21 января 1906 года.

“Г. Гумилев, – пишет царскосельский филолог, – очень молод, в нем не перебродило, много он не успел творчески переработать. Несомненно, однако, что у него есть зачатки серьезного поэтического дарования…” Штейн отмечает, что “не столько г. Гумилев владеет стихом, сколько стих владеет им”, недоумевает, откуда “у молодого поэта есть тяготение к архаизмам… странно противоречащее стремлению автора следовать лучшим образцам новейшей русской поэзии”. Имеется в виду, видимо, Бальмонт. По словам Штейна, Гумилеву лучше удаются стихи “со сказочным, мистическим оттенком” (в качестве примера приводится “Греза ночная и темная”). Рекомендация критика – “большая простота и непосредственность”, а также, разумеется, “исправление дефектов стиха”.

Даже лучшие царскоселы в суждениях о поэзии были достаточно простодушны и старомодны. Но Гумилев уже внутренне не принадлежал их миру.

В июле он покидает Царское Село и Россию и направляется в Париж.

32

“Там, где похоронен старый маг…”, “Мой старый друг, мой верный дьявол…” и “Я зажег на горах красный факел войны…”.

Зодчий. Жизнь Николая Гумилева

Подняться наверх