Читать книгу Очень личная книга - Валерий Сойфер - Страница 18

В моей памяти сохранились воспоминания о первом дне войны с фашистской Германией. 22 июня 1941 г. было воскресным днем. В субботу мы договорились с папой и мамой, что утром отправимся куда-то вместе погулять, и я (мне было тогда четыре с половиной года) всегда с волнением ждал утра воскресенья, когда мы все вместе проводили время (я всегда поджидал возвращения папы домой с работы, он уходил из дома утром и работал до позднего вечера). В тот день я проснулся и был еще в кровати, когда вдруг из круглой черной тарелки радио, висевшей на стене в большой комнате, раздались какие-то странные тревожные звуки, мама с папой бросились туда и в напряжении слушали голос диктора. Я помню вытянувшиеся лица обоих и их слова: «Война».

Военные события развивались стремительно. В большой комнате на стене у двери из коридорчика папа повесил карту Советского Союза, и ежедневно родители вслушивались в сводки последних известий: когда из радио неслись слова «От Советского информбюро» все в квартире замирали, взрослые шли к карте, слушали сообщения и втыкали на новые места маленькие цветные иголки, которыми был помечен передний край фронта. Ряд этих цветных иголок все дальше вдвигался на территорию СССР, помеченную красным цветом. Самая крупная звездочка в центре европейской части СССР отмечала Москву, и передний край фронта приближался к Москве все ближе.

Город Горький был самым близким к столице крупным промышленным городом, он располагался за Волгой и Окой, и немецкие войска, прорывавшиеся к Москве, от Горького были пока далеко, даже опасности его захвата фашистами еще не было.

Правда, бомбили город немцы методично. Почти каждую ночь у подъезда, где располагался ближайший к нам лифт, начинала визжать на полную мощь сирена, извещавшая жильцов, что надо покидать квартиры и направляться в убежище. Из радио тогда неслись звуки метронома, прерывавшиеся словами: «Воздушная тревога». Голос диктора был тревожным и сердитым.

Папа – главный редактор газеты «На вахте»

Собственно убежища как такового в домах не было. Напротив нашего корпуса через дорогу остался старинный особняк, в котором располагался райком партии большевиков, а за ним сохранился огромный сад прежних владельцев. В этом саду солдаты Горьковского гарнизона вырыли несколько длинных траншей (глубоких – в рост человека; их звали почему-то «щелями»), сверху их накрыли бревнами и присыпали землей. В щели вели деревянные ступеньки, убежища закрывались массивными дверьми, и вдоль стенок были врыты в землю длинные скамейки. Внутри горели электрические лампочки, но всё равно находиться там было страшновато, было холодно и сыро. Всем жильцам предписывали спускаться в эти убежища, как только раздавался сигнал сирены.

В том же райкомовском садике разместили артиллерийскую батарею. Когда она начинала бухать, земля в щелях подрагивала, и это было особенно страшно.

Чтобы сверху немцы не могли по свету окон определить, где точно расположены дома (особенно высокие, как наши Дома Коммуны), с наступлением сумерек все жильцы были обязаны завесить окна светонепроницаемыми шторами. У нас над окнами укрепили свертывавшиеся с помощью шнуров, склеенные из нескольких слоев черной бумаги плотные экраны. Нужно было отвязать веревку от вбитого внизу у окна мощного крюка, и эта конструкция разматывалась и затемняла окно.

Среди мальчишек во дворе всё время циркулировали легенды о том, что какие-то немецкие шпионы в соседних от нашего района домах нарочно оставляли окна освещенными, и немцы тут же бомбили эти районы. Вообще слухов о шпионах было много, мне кажется, что их нарочно запускали чины госбезопасности, чтобы подстегнуть жителей беспрекословно выполнять приказы властей. Конечно, не все жильцы нашего дома убегали в «щели» при звуках сирены. Но вскоре по квартирам стали ходить люди, которых называли одним собирательным словом – «уполномоченные», одни проверяли наличие светонепроницаемых штор, другие выявляли тех, кто оставался дома во время тревог.

Вскоре среди жильцов были созданы бригады (преимущественно из молодежи), которые с началом тревоги поднимались на крыши, вооружались длинными металлическими щипцами (в рост человека) и готовились хватать упавшие на крышу зажигательные бомбы. На крышах установили большие ящики (более метра шириной) с песком, и, схватив щипцами дымящуюся зажигательную бомбу, надо было быстро перенести её в ящик, чтобы огонь не распространился по дому. Мой старший брат года с 1942-го или 1943-го (он родился в январе 1930 г.) сумел каким-то образом войти в состав этих бригад и каждый раз бежал прямиком на крышу, не слушая криков мамы, которая хотела бы, чтобы он спускался с нами в «щель».

Мы натягивали на себя всё теплое и бежали по ступенькам вниз (лифты во время войны были полностью обесточены и заперты, поэтому приходилось теперь подниматься и опускаться только по лестнице).

Все стекла в окнах были проклеены наискосок плотными полосками бумаги на расстоянии друг от друга сантиметров в 15, чтобы в случае, если взрывная волна достигнет стены дома, выдавленные волной стекла не поранили людей внутри квартир.

Неподалеку от нас, на площади Минина и Пожарского, в скверах были установлены огромные прожекторы, обнесенные загородками, на самой площади и в Кремле появились зенитные батареи, и как только немецкая авиация настигала город, эти прожекторы начинали бороздить небо, выслеживая бомбардировщики, а зенитные орудия по ним стреляли. Лучи яркого света с разных сторон прорезали темноту ночи и всё время двигались, так что небо было разделено на ромбы. Кроме того, небо прорезали во всех направлениях трассирующие пули. Лучи прожекторов безостановочно перемещались, и получалось так, что ромбы всё время сдвигались вправо и влево, вперед и назад, и как только в их свет попадал самолет, лучи света замирали на нем и вели его по небу. Зенитчики пытались попасть в самолет из своих орудий. Тут же можно было видеть, как к этим большим, но относительно тихоходным самолетам устремлялось несколько быстрых и юрких самолетов поменьше. Они начинали охотиться за массивными самолетами, и мы считали, что это советские истребители. Один раз мы были с мамой на общей кухне, выключили свет и следили за перемещением лучей прожекторов. Вот они, наконец, поймали немецкий бомбардировщик, мы увидели наши истребители, а потом вдруг из немецкого самолета брызнуло пламя, повалил черный дым, и самолет стал падать, всё ускоряясь, на землю. Мы кричали от радости, что наши сбили фашистский бомбардировщик.

Немцы методично старались поразить несколько целей в Горьком. Во-первых, они пытались попасть в большой мост через Оку, соединявший нашу (нагорную) часть города с Канавино, Сормово и Автозаводом. Во-вторых, они бомбили сами эти заводы (одни из крупнейших в стране) и расположенный где-то неподалеку от автозавода 21-й завод, выпускавший истребители. И, конечно, они старались попасть в Кремль, где сидели горьковские начальники.

Наши дома были в километре от Кремля, поэтому потенциальная опасность быть разбомбленными для нас всегда оставалась. Но артиллерия и авиация Красной Армии обороняли Горький очень мощно. Ведь громадный Горьковский автозавод имени Молотова, построенный при помощи американцев перед войной, был полностью перепрофилирован на выпуск танков и военных автомашин, а позже «Катюш». На Сормовском судостроительном заводе выпускали подлодки и военные суда. Мощная инфраструктура промышленности, работавшей на нужды войны, делала оборону Горького первоочередной задачей.

В одну из ночей бомбежка Кремля и автозавода была особенно сильной. Мама в этот день уехала на весь день копать землю на выделенном для нас участке за Волгой. Из-за бомбежки перевозка пассажиров с противоположной стороны реки была запрещена, и маме пришлось остаться до утра за Волгой. Брат с наступлением темноты убежал на крышу дежурить, и я один лежал в своей кроватке в маленькой комнате. Я не спал, когда вдруг надо мной посыпалась штукатурка. Оказалось, что немецкий снаряд попал в наш дом, пробил крышу и наискосок вышел из стены на шестом этаже прямо надо мной (наша квартира была на пятом этаже). Никого на крыше и внутри поврежденной квартиры этот снаряд не задел, но страху наделал много.

Интересно, что ту же ночную бомбежку видела моя будущая жена Нина, которую её мама привезла тогда в Горький на несколько дней, чтобы повидаться с мужем и отцом Нины, Ильей Михайловичем Яковлевым. Перед отправкой на фронт он заканчивал обучение в танковом училище, расположенном недалеко от нас на так называемой Мызе, и Нина, которой тогда было всего четыре года, запомнила на всю жизнь эти страшные картины немецкой бомбежки. Мне тогда шел шестой год.