Читать книгу Очень личная книга - Валерий Сойфер - Страница 7

Бабушка, как я уже говорил, была любимой всеми в семье какой-то особенной, самой глубокой и самой нежной любовью. Она была великой труженицей. Когда я вспоминаю её, встававшую на протяжении десятилетий в пять утра и весь день крутившуюся в заботах об огромной семье и немалом хозяйстве, я не перестаю восхищаться и её трудолюбием, и, без преувеличения, жизнеутверждающим характером.

Ведь мало того что ей надо было накормить, помыть, обстирать всю семью, проследить за тем, чтобы все сделали уроки, но и скотину содержать. Ранним утром надо было выпроводить корову за ворота, когда пастух подгонял всё стадо близко к их дому по дороге на выгон. Я помню хорошо эти минуты: бабушка прислушивалась к тому, что происходит на улице, и когда стадо приближалось и плыл густой звон от разноголосых колокольчиков, притороченных к ремню вокруг шеи каждой коровы, надо было поспешать. Она выгоняла со двора свою корову, запирала ворота, потом надо было задать корма остальным животным, потом проводить детей в школу, потом накормить и отправить мужа на фабрику, потом растопить русскую печку и начать готовить пищу на всю ораву, потом найти время, чтобы раза два сходить на ключик под гору и принести ведра с водой, и так далее, без передыху весь день. Она знала немного грамоту и могла бы прочесть статьи в газете, но времени на это не было, а потому газету читал, возвратившись с работы, супруг.

Бабушка иногда должна была поставить свою подпись под какими-то документами, и на это был особый ритуал: из горницы извлекались очки, их надо было протереть, нацепить на нос, поправить. Потом надо было удостовериться в том, что она подписывается на правильном месте (она спрашивала кого-то рядом, чтобы они развеяли её сомнения), затем расписывалась и тяжело вздыхала, как от трудно выполненного долга.

Помимо дел в доме и заботы о животных она выращивала огромное количество картофеля и овощей на своем участке. Никакой зарплаты дедушки на содержание всего хозяйства никогда хватить не могло, выживали на подножном корме, и именно приусадебный участок кормил всю семью, а помимо этого бабушке нередко приходилось укладывать что-то в кошелку (чаше всего морковь, лук, чеснок, стручки гороха и бобов, яблоки, крыжовник или что-то еще из выращенного в огороде, а также творог или масло, приготовленные домашним способом из молока от своей коровы) и нести на рынок, чтобы выручить хоть какие-то деньги. На них покупали хлеб, соль, сахар и нехитрую одежонку.

Бабушка и дедушка у нас дома в Горьком 1 мая 1949 г. Дедушке было 74 года, бабушке – 69 лет. Фото П.Л. Вышкинда

Дедушка был в семье человеком строгим, не склонным предаваться сантиментам. Он много времени проводил на работе, а возвращался с нее часто чем-то опечаленный или даже раздраженный, поэтому дети и внуки старались держаться от него подальше. А бабушка была всегда рядом, вот и получалось, что она оставалась в семье нерушимым центральным остовом, именно вокруг нее всё совершалось и ею направлялось.

Её роль в семье простиралась гораздо дальше, чем просто накормить, обстирать, обогреть и приласкать всех детей и внуков. Она служила моральным оселком для всех, наставницей и защитницей. Она не доминировала надо всеми и не довлела над домочадцами. Все её просьбы ограничивалось одним словом или короткой фразой, и я не помню, чтобы кто-то ослушался бабушки, попытался воспротивиться её просьбам, вступить в пререкания или злостно ей не подчиниться. Её требования или наказы были понятными и приемлемыми, а потому совершенно абсолютными и императивными. Её мнение всегда было главным и самым ценным.

Домашний устрой был таким, чтобы предоставить всё лучшее детям. Когда я сейчас вспоминаю бабушкину жизнь, я понимаю, в какой бедности она жила, как отдавала детям и внукам последнюю копейку в буквальном, а не переносном смысле. У нее не было никаких украшений или безделушек. Да что там безделушек, за свою жизнь она не приобрела ни одной красивой вещи, ни одного выходного платья. Зимой она ходила в каком-то старом зипуне (её дочки, смеясь, называли его между собой «полупердончиком»), оставшемся у нее, возможно, с молодых лет, а может быть, даже из приданого, полученного от отца при замужестве. Дедушка все-таки ходил на службу, поэтому у него был приличный костюм-тройка, выглядевшее относительно новым пальто, шляпа.

На праздники 1 мая 1949 г. бабушка приехала с дедушкой к нам в Горький, и папа попросил нашего соседа Павла Абрамовича Вышкинда сделать несколько фотографий нашей семьи. Я учился в 5-м классе и помню хорошо этот случай. Дедушка обрадовался возможности сфотографироваться с дочкой и её семьей. Он причесал волосы, расправил перед зеркалом усы и выглядел молодцом. А бабушка застеснялась и поникла. Она была в старом выцветшем и поистертом платьишке и почувствовала себя неважно. У мамы было одно выходное платье, висевшее в шкафу, и она предложила своей маме переодеться в него. Дедушка тут же одобрил идею и заставил бабушку переодеться, она подчинилась, обрядилась в это платье, но была так смущена и нервирована, что даже прекрасные фотографии выдающегося мастера Вышкинда передали этот душевный дискомфорт бабушки.

Я, пожалуй, единственный раз в жизни увидел в тот день её смущенной и расстроенной. Вообще же я не помню её плачущей или печальной, а только лишь доброй и веселой. Неприятностей в жизни было немало, но она переносила все их с достоинством, повторяя, что всё идет от Бога, вот, значит, что-то мы сделали неправильно, за что Бог и послал кару и направляет нас на путь истинный. Она не теряла ни минуты днем на бесполезные сетования или пустую болтовню. Каждая секунда жизни была отдана пользе и делу, и, говоря сегодняшним языком, бабушка умела хорошо организовать свою деятельность. Она ухитрялась следить за детьми, неся что-то от стола в кухне к печке и обратно, или выбегая на минуту в огород, умела одновременно посмеиваться над проказами младших, непрерывно отпускать шутки и сыпать прибаутками, которых она знала великое множество.

Жили Кузнецовы небогато, но не были скаредными. Я помню немало случаев, когда в дом к ним стучались плохо одетые люди и просили подаяния. Бабушка никогда не захлопывала перед ними дверь и не говорила «Бог подаст», а всегда выносила что-то, чаще всего съестное – ломти хлеба или какую-то свежеприготовленную еду. В моем раннем детстве в Юрьевце не была еще открыта церковь, и те, кто отправлялся на богомолье, должны были совершить паломничество за много верст, и если в дом стучали паломники, то их приглашали к столу в кухню и непременно кормили, а потом давали что-то на дорогу. Откровенное жмотничество и мелочную прижимистость бабушка и дедушка не одобряли. Про чересчур жадных людей говорили с презрением и даже грубо: «Они за копейку в церкви пёрнут».

Бабушка по-волжски растягивала гласные и сильно нажимала на «О» во всех словах, поэтому речь её была певучей и переливчатой. Вообще над московским и нижегородским говором юрьевчане откровенно посмеивались, и я помню, что они любили поддразнивать нас присказкой, в которой вместо буквы О произносили А и нарочито «акали», якобы пародируя мАскАвский выгАвАр: «Ну, кАк же, сидел А кАшкА на зАбАре и мяукАлА». В то же самое время они иногда позволяли себе покрасоваться и подчеркнуть, что они люди городские, умудренные и опытные, и одновременно подтрунить над деревенскими жителями. Помню, как тетя Рита не раз смеялась, обсуждая повадки тех, кто, приехав из глубинки, выходили вечером на берег Волги, впервые в жизни видели плывущий по реке пароход и принимались голосить:

– Манько-о-о! Глянь-ко-о-о! Дом-от на воде. И с огням!

Вероятно, все бабушкины внучки и внуки испытывали те же чувства по отношению к ней, какие испытывал и я, но мне все-таки казалось, что уж меня-то она любит больше всех, как это, наверное, казалось каждому из нас. Она и в мой адрес отпускала шуточки, но произносились они таким тоном, что не казались мне обидными.

Пока я был совсем маленьким, она иногда не давала мне чая перед сном и объясняла это следующим образом:

– Ой, Валерко, напьешься чаю и вдруг ночью в постель напрудонишь? Вода-то, она, чай, страшную силу имеет: она ведь плотины ломит. Смотри, как бы не напрудонить невзначай.

Иногда эта присказка заменялась другой:

– Не пей на ночь горячего чая. Пузырь лопнет, так ноги ошпаришь.

Когда я сопливился (а это часто случалось, видимо, я легко простывал), она приговаривала, что это – хорошо, раз сопливый – значит, умный. Если я жаловался, что зудят зубы, она говорила:

– Ну, коли зубы болят, то выскочи-ка босиком на мостовую, да ударь ногою-то по булыжнику. Зубы-то, чай, болеть сразу перестанут, вся боль в ноги уйдет.

Если кто-то жаловался на недомогания в сердце или еще где-то, то следовал схожий рецепт: пойти к бане, удариться головой о сруб, и эта боль отступит, а придет другая. Может быть, она не будет так беспокоить.

Вообще все такие сентенции отражали важную сторону бабушкиной жизненной философии: у неё никогда не было времени на болезни и тем более на переживания о болячках. Что бы случилось, если бы она предалась им и потребовала бы себе передышку в каждодневной деятельности? Кто бы накормил семью, домашних животных, следил бы за садом и огородом? Наверное, и у неё бывали моменты, когда ломило голову, ныли зубы, проявлялись другие хвори, но она находила силы превозмогать их и делать свое дело. Эта философия многого стоила.

И становились понятными её жизнелюбие, оптимизм и склонность к шуткам.

– Валерко, – спрашивала она меня между делами. – А ты когда вырастешь, кем будешь-то?

– Моряком, бабушка, – отвечал я с гордостью.

– Ну как же, – говорила она тихо, как бы под нос себе, повторяя слово «моряк», и добавляла неспешно, – ясно дело – моряк, портки горят, задница пышет, а он ничего не слышит.

После этого она негромко, но заразительно смеялась, и я не обижался на такие присказки, потому что знал, что она со мной шутит.

Или вдруг, услышав под окном свист с улицы, она заявляла мне:

– Иди, Валерко. Чай, вон твои дружки пришли. Иди скорей, а то они уж, наверное, весь забор обоссали.

Я часто придумывал разные неправдоподобные истории, фантазировал не в меру, и, как уже вспоминал, бабушка в таких случаях говорила:

– Ну, Валерка, из тебя, как из кобыльей башки прёт.

Иногда (очень редко) в её репликах встречались слова из народной лексики (как её теперь называют), но так как всё ею произносимое было сказано добрым и даже ласковым тоном, то и эти вкрапления «некультурных» слов не вылетали из уст бабушки грубыми или пошлыми. Всё было окрашено в добротный шутливый тон. Так, чтобы ярче отчитать кого-то за лень, она говорила:

– Ну, знамо дело, всё бы себе жизнь облегчить. Чем срать, жопу драть, лучше сраного набрать.

Если кто-то забавлялся пустяками в то время, когда надо было заняться серьезным делом, она призывала:

– Ну, будя дурака-то валять. Поиграл говном, да и за щеку.

Жизнь заставляла её поторапливаться в делах, успевать всё делать вовремя, при этом она никогда не выказывала внешней торопливости, суетливости, не была задерганной или загнанной обстоятельствами в угол. Просто надо было успевать все главные дела к сроку, не разбрасываться на мелочи, не отвлекаться на пустяки. Дела вроде бы делались неспешно, но промежутков между занятиями не было, и всё получалось споро и ладно.

– Срать да родить – нельзя погодить, – приговаривала она, когда кто-то предлагал ей отвлечься от дел, присесть отдохнуть, сделать перерыв в занятиях или поговорить о чем-то несущественном дольше, чем позволял распорядок дня. Она была в высшей степени разумно организованным существом.

Будучи человеком земным, не склонным предаваться пустым мечтаниям и гаданиям о том, как могли бы сложиться обстоятельства при ином раскладе, она возражала таким «горе-теоретикам»:

– Да уж что и говорить. Чай, кабы не бы, да бы не но, то генеральшами все стали бы давно.

Не любила она и напыщенных, задирающих нос людей, она их не привечала и обзывала просто:

– Ну его, шута горохового. Его ведь и на козе не обсерешь.

В тех случаях, когда кто-то из детей или внуков пропадал надолго или болтался без дела, она спрашивала: «Где тебя носило?» А потом добавляла:

– Небось у Ветрова дым пилил. На собаках шерсть бил. Не иначе ведь?

В целом же должен заметить, вспоминая об этих бабушкиных фразах, что откровенных ругательств в семье никто не употреблял, матерные выражения были напрочь устранены из домашнего лексикона. Их как будто и не существовало.

В середине дня, перед возвращением с работы дедушки и детей из школы, бабушка старалась на полчаса прилечь и отдохнуть. Она называла это просто: «Прилягу на полчаса дурь свалить». Этим весь её отдых за день ограничивался.

Поздно вечером, помывшись и расчесав длинную густую косу (часто ей помогал расчесать её чудесную косу дедушка, присевши на стул), она уходила в центральную комнату дома (в горницу, как её звали) и с полчаса или даже больше молилась перед образами. Электричество в дом еще проведено не было, на столе горела свеча, а перед образами висели две лампады, которые дедушка зажигал, как только наступали сумерки. При их неярком колеблющемся свете бабушка произносила молитвы, крестилась, вставала на колени и кланялась, доставая пола лбом.

Кровать бабушки и дедушки стояла в кухне – главном месте в доме, кухню от горницы отделяла тонкая двустворчатая дверь. Когда бабушка шла перед сном помолиться, она за собой неплотно прикрывала створки, и в маленький оставшийся проём можно было видеть её худенькую фигурку в одной ночной простенькой рубашке, представшую перед образами. Меня часто укладывали спать в чулане в сенях, но иногда я не мог заснуть и тогда шел к бабушке, отворял тяжеленную и плотно закрывавшуюся дверь в кухню, делал три-четыре шага к двери в горницу и мог видеть, как молится бабушка, как она что-то объясняет иконам и о чем-то просит Бога, просит искренне и с полной верой в то, что Бог её мольбы слышит. Эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти и осталась, наверное, одним из самых теплых и добрых воспоминаний из детства.

Не очень часто, может быть, раз в два года, бабушка приезжала к нам в Горький пароходом из Юрьевца на пару дней. В Горьком одно время жили четверо её детей, но останавливалась она всегда у нас. Пароход шел до Нижнего всю ночь, бабушка никогда не позволяла себе тратить деньги на билет даже в третьем классе, где в трюме корабля пассажирам предоставлялось спальное место, она покупала билеты только в четвертый класс, согласно которым можно было занять сидячие места в трюме или на нижней палубе.

Конечно, нормально отдохнуть в таких условиях было невозможно. И тем не менее, приехав на отдых, она себе поблажек не делала. Стоило ей переступить порог нашей квартиры и положить свой баул в прихожей, как командным тоном, тихим, но не допускающим никаких возражений, она говорила маме:

– Нюра! Пошли, чай, в Рекорд.

«Рекордом» назывался ближайший кинотеатр, и бабушка не считала возможным терять время на что-то еще: ведь она приезжала на отдых, а значит, его надо начинать с посещения кинотеатра (у себя дома у неё времени на такие развлечения не было никогда). Мама начинала уговаривать её отдохнуть с дороги, перекусить, ну хоть чаю попить, но бабушка была непреклонна:

– Нюра! Собирайся и пошли в Рекорд.

Спорить дальше было бесполезно. Мы отправлялись на просмотр кинофильма. Сеансы в советское время начинались всегда с киножурнала – чаще всего примитивной советской агитки на злобу дня. Бабушка воспринимала всё, появлявшееся на экране, очень заинтересованно и сопереживала всем событиям. Следить за её эмоциями было и интересно, и забавно. Она была наивной, бесхитростной и доброй, радовавшейся каждому пустяку, казавшемуся хорошим, и печалившейся каждой заведомо пустячной детали, подававшейся пропагандистами в негативном тоне. Наверное, такие зрительницы были наиболее желанными для советских промывателей мозгов, не убивавшихся над приданием глубины своим творениям.

Наскоро перекусив по возвращении из кинотеатра, бабушка часто просила пойти на Откос – прогулочную набережную, выстроенную на высоком волжском берегу в центральной (нагорной) части Нижнего Новгорода. На Откосе стояло много домов прекрасной архитектуры, построенных еще в царское время – настоящих дворцов, между ними были вкраплены дома советской постройки, но не простенькие, как Дома Коммуны, в которых мы жили, а настоящие барские хоромы для крупных советских начальников. Край Откоса был отделен чугунной оградой от круто спускающегося вниз к Волге склона холма, а вдали, на противоположном берегу огромной реки, были видны уходящие к горизонту поля и луга. Бабушка любила взять под руку маму, неспешно пройтись вдоль Откоса и вглядываться в эти дали.