Читать книгу Очень личная книга - Валерий Сойфер - Страница 21

Туберкулез у папы прогрессировал. Всё чаще ему приходилось брать больничный, его стали направлять в санатории для туберкулезных больных в надежде поддержать организм. Незадолго до своей кончины папа вдруг спросил маму, не хочет ли она сходить в церковь и помолиться за его выздоровление. Никогда раньше у него религиозных порывов никто не замечал. Скажу больше, когда в Юрьевце бабушка окрестила меня в церкви и стала моей крестной матерью, она подарила маленькую (карманную) иконку Спасителя. Я с ней приехал в Горький и, войдя в нашу квартиру, подбежал поцеловать папу, лежавшего на своем обычном месте. Я сказал, что меня крестили, и вынул из кармана эту иконку. Папа не то чтобы нахмурился, а как-то смутился и сказал:

– Так. Сын старого большевика обратился к религии. Интересно.

Он не ругал меня, даже не гневался, но мне показалось, что радости не испытал. И вот вдруг через год, чувствуя, что силы его покидают, мысль о Боге пришла ему в голову. Но мама, как и он, была атеисткой и от предложения посетить церковь отказалась. Я никогда от нее и позже не слышал ни слова о Боге – ни за его существование, ни против. Эти вопросы оставались за пределами её рассуждений до последней минуты.

Папа умирал в санатории-больнице для туберкулезников. Мы приехали к нему с мамой за неделю до смерти, он лежал в постели, попытался встать, чтобы выйти с нами из палаты, где было еще трое больных, но мама не дала ему этого сделать. Было видно, с каким трудом дается ему каждое движение, а я слышал, как сипит и клокочет у него в груди при каждом вдохе и выдохе. Он сказал мне что-то очень ласковое, и я вновь почувствовал, что он меня любил сильно и надеялся на то, что я вырасту не хлюпиком. Он всегда внушал мне мысли о том, что надо противостоять нападкам, уметь защищаться и не бояться ничего на свете. Он учил меня не быть мелочным (была у него на этот счет даже особая присказка: он говорил о мелочных: «Он из тех, кто на говне пенку собирает»;

иногда о людях, примитивно хитрящих и на таком пристрастии проигрывавших в глазах окружающих, он говорил: «хитрит, хитрит, а задница как у обезьяны – всё голая»). Мне показалось в тот приезд, что папа, несмотря на болезнь, полон оптимизма. Он даже спел маме тихим голосом куплет из популярной тогда песни о фронтовых шофёрах:

Позже я понял, что папа не играл в оптимизм, а, чувствуя приближение смерти, хотел хоть на время, хоть на минуту успокоить маму. Но, наверное, и мама чувствовала, что дела совсем плохи, и когда мы ехали на электричке в Горький из Гороховца, где располагался туберкулезный санаторий, она беззвучно плакала, а я пытался неумело утешать её. Через день у нас дома раздался звонок телефона, звонила лечащий врач папы и сказала, что папа ночью 1 июня 1950 г. скончался.

Мама договорилась с университетским начальством, нам выделили вечером того же дня газик, и уже затемно мы помчались в санаторий. Утром врач рассказала нам, что когда у папы началось удушье, его забрали из палаты, перевезли в ординаторскую, попытались купировать приступ, но это не помогало. Уже за два года до этого рентгенологические исследования легких выявили, что они полностью разрушены, что так называемые каверны видны по всему их объему. Врач сказала, что папа сам сложил руки на груди, а через мгновение перестал дышать. Было ему 52 года. Мне тогда исполнилось тринадцать лет.

Задумываясь сегодня над биографией отца, не могу не признать, что своей жизнью он доказал, как был талантлив, как умел создавать на пустом месте новые газеты, как был готов постоянно карабкаться вверх, не расслабляться ни при каких обстоятельствах. С раннего возраста и до последнего вздоха он был вынужден непрестанно бороться с трудностями, которые могли свалить любого человека. А он с мальчишеских лет находил силы противостоять невзгодам, не сдаваться ни во время ареста в царское время, когда его заключили на гауптвахту, ни в кабинетах следователей НКВД, когда его мучили и незаконно обвиняли по идеологическим соображениям в том, что он – враг народа, ни позже, когда болезнь брала верх.

Нельзя не отметить и другого: как несправедливо обходились с ним начальники в «коммунистическом раю» на протяжении всей жизни. Ему не дали закончить ВКИЖ, неоднократно лишали работы или перебрасывали с одной должности на другую после того, как он на каждом месте создавал новые газеты. Длинное перечисление всех его перемещений по службе в связи с приказами начальства, переездов с места на место, новых назначений может утомлять, но только полный рассказ об этих шараханиях позволяет показать, что интересы человека ничего не стоили в годы коммунистического владычества. Ведь не зря вождь этого владычества Сталин провозглашал, что каждый человек – это не больше, чем винтик государственного механизма. Понадобится – и один винтик можно играючи заменить другим. Вот и срывали папу каждые два-три года с удачно начатого дела и перемещали на новое место, чтобы решать свои пропагандистские задачи, а его личные профессиональные интересы никого не интересовали. Лозунги о расцвете личности при социализме были пустой болтовней.

После смерти папы мы с мамой остались вдвоем. Брат Володя уже жил в Москве. Он был старше меня почти на семь лет, блестяще учился в школе и закончил её в 1948 г. с золотой медалью за два года до смерти папы. Он в то же лето смог поступить на недавно открытый физико-технический факультет Московского университета. Экзамены у него сначала принимали в Горьком, а потом ему пришлось пройти через испытания в Москве. Этот факультет МГУ вскоре переименовали в знаменитый теперь Московский физико-технический институт (сейчас к названию добавили – технический университет). Это был самый престижный естественно-научный вуз страны, студентам этого института выдавали приличную по тем временам стипендию, так что Володя относительно безбедно жил в Москве.

А вот нам с мамой пришлось нелегко. Хотя нам обоим назначили персональную пенсию Совета Министров РСФСР как членам семьи коммуниста с дореволюционным партийным стажем (маме пожизненно, мне – до получения высшего образования), но пенсия была мизерной – 300 тогдашних рублей на двоих. На эти деньги можно было купить на рынке две буханки хлеба, а на них месяц не проживешь. Маме пришлось устроиться уборщицей сразу в двух местах, мы перебивались, как говорится, с хлеба на воду, практически голодали, но как-то выжили.

Мама с сыновьями Володей и Валерием. 1938 г.

За сутки до смерти мамы в 1975 г. я просидел всю ночь у её постели и расспрашивал о разных разностях. Спросил и о том, как мы смогли прожить и не погибнуть после смерти папы.

– Я никогда не знала, что мы будем есть завтра, и ложилась спать с тяжелым чувством, – сказала мама. – Но приходил новый день, как-то удавалось выкручиваться, и так продолжалось несколько лет.

В момент смерти папы маме исполнилось сорок семь лет. Она без труда могла устроить свою личную жизнь, но не сделала этого. На моих глазах вскоре после папиной кончины к ней сватались два наших соседа: Барахов – отец соученика брата Володи, солидный бухгалтер (он жил в нашем же доме на втором этаже), и еще один сосед из второго корпуса Домов Коммуны. Но спокойно и достойно мама при первых же обращениях к ней отказала обоим. Мы продолжали жить вдвоем, и никогда она не оставляла меня, посвятив мне всю свою жизнь до последней минуты.

Когда я уехал учиться в Москву, то стал жить на студенческую стипендию в 220, а затем 290 рублей, а мама продолжала получать пенсию в 300 рублей, у нас был загородный участок в 300 квадратных метров, гордо именовавшийся садом (он был в садовом кооперативе старых большевиков города Горького), и мама старалась за лето вырастить там что-то, кроме яблок, вишни, смородины, клубники и крыжовника (часть урожая она продавала соседкам по дому и этим добавляла хоть какие-то средства к нищенской пенсии). Жизнь у нее была тяжелой, через три года после моего отъезда она заболела диабетом, наверняка очень страдала из-за разлуки с сыновьями, но не показывала мне этого, всегда оставалась бодрой и активной.