Читать книгу Очень личная книга - Валерий Сойфер - Страница 32

Когда летом после окончания 1-го курса я приехал в Горький, Петр Андреевич Суворов сообщил мне, что он договорился со своим старым знакомым, который много лет работал в Горьком, а потом был приглашен заведовать кафедрой геоботаники в МГУ, профессором Сергеем Сергеевичем Станковым, что тот поможет мне перейти на его кафедру в Московский университет. Такая перспектива меня, разумеется, восхитила. Все-таки профессия агронома не была для меня столь привлекательной, как биолога-исследователя, и я относился к будущей специализации без восторга, как к стечению жизненных обстоятельств.

В летние каникулы 1955 г. мы съездили с Петром Андреевичем в Москву к Станкову, несколько раз побывали у него дома, я подготовил документы, которые он попросил дать ему (в частности, все мои грамоты, дипломы, включая дипломы ВСХВ, а также копии зачетной книжки; к моему глубокому сожалению, все они так и остались у Станкова и исчезли после его смерти).

Станков начал хлопоты о моем переводе в МГУ. Он сказал, что до момента окончания второго курса в академии я еще относительно легко смогу перенести перевод в другой вуз и доедать в МГУ пропущенные за первый и второй год обучения экзамены. Потихоньку я начал готовиться к этим экзаменам, разыскал нужные учебники и штудировал их. Шел первый семестр второго года учебы в Тимирязевке. В начале второго семестра Станков начал переговоры о моем переходе на биофак.

Об этих хлопотах по переводу в МГУ каким-то образом в академии прознали. И тут начались мои первые серьезные неприятности. Деканом нашего факультета был специалист по землянике, доцент А. Г. Резниченко. Он был не просто посредственным специалистом, но каким-то серым и вместе с тем надутым и вальяжным. В конце второго курса, весной 1956 г., у нас состоялось комсомольское собрание факультета, на котором я не нашел ничего лучшего, как выступить по поводу низкого научного уровня лекций некоторых преподавателей Тимирязевки. В качестве примера я сослался на несколько грубых ошибок в лекциях Резниченко и нового заведующего кафедрой ботаники В. Г. Хржановского, который незадолго до этого переехал в Москву откуда-то из Украины, сказал о некоторых антинаучных высказываниях заведующего кафедрой военного дела подполковника Левченко и призвал присутствовавшего на конференции проректора Корнелия Ивановича Ивановича принять меры к тому, чтобы ведущий вуз страны соответствовал своему статусу Меня, конечно, понесло, и я говорил очень страстно. Антисталинская речь Хрущева на XX съезде партии, произнесенная в феврале того года, воспринималась мной как призыв к открытому бичеванию пороков общества на всех уровнях, вот я и воспламенился этим призывом. Возражать мне никто не стал, но из-за глупой горячности я дал повод тем, кого я критиковал, объединиться против меня.

Вскоре академию оклеили огромными красочными объявлениями, что на плодоовощном факультете состоится открытое комсомольское собрание с одним вопросом: «Об аморальном поведении студента В. Сойфера». В газете «Тимирязевец», где я уже год числился специальным корреспондентом, часто печатался и был вроде бы своим, вдруг появилась статья студента-старшекурсника не с нашего факультета, где меня называли сорняком и призывали выкорчевать. Замаячила перспектива оказаться исключенным из числа студентов и быть отданным в солдаты.

Хочу отметить, что со второго курса я начал печататься в «Комсомольской правде» под фамилией мамы – Кузнецов, и перед началом собрания кто-то из редакции «Комсомолки» сказал мне по телефону, что приглашение на это собрание получено и ими, и что, возможно, Ф. А. Вигдорова или кто-то еще придут на собрание. Я почувствовал, что кольцо вокруг меня сжалось и что меня отдадут в солдатчину. Я сделал жуткую ошибку: заставил поволноваться маму, потому что за день до собрания позвонил ей в Горький и предупредил о том, что мне грозит.

В президиуме собрания собственно комсомольцев не было. Там восседали Резниченко и Левченко. Тоном победителя декан известил, что в зале присутствуют представители райкома комсомола, газет «Правда» и «Комсомольская правда». Первым выступил Резниченко, который сказал, что вот государство истратило огромные деньги на студента Сойфера, а он готовит себе отступные позиции, чтобы избежать возможности быть посланным на село, где так нужны дипломированные специалисты, которые придадут новый рывок социалистическому сельскому хозяйству

Заведующий военной кафедрой Левченко выступил вторым и сказал, что предателей всегда воспитывали и у меня есть один шанс искупить свою вину перед родиной: отслужить простым солдатом положенное советским парням время. Что, может быть, это меня образумит и излечит от зазнайства, чистоплюйства и нахальства.

После этого слово было предоставлено студентам. Вовсе даже не комсомолец, а член партии большевиков из нашей группы великовозрастный Косовец вышел первым и сказал, что ему стыдно находиться со мной в одной группе и он предлагает исключить меня из академии. Затем Паша Тулапин – про которого все знали, что он вечно крутился около меня, изображая из себя моего друга, сказал, что Сойфер сам-то учится хорошо, но никогда никому не помогает.

И в этот момент случилось чудо. Дело в том, что ни Косовца, ни Тулапина ребята на факультете не только не любили, а скорее наоборот. Поэтому сразу же взметнулось несколько рук с просьбой дать им слово. Галя Трушенко эмоционально сказала, что Тулапин просто врет. Вот она, Трушенко, учится даже не в нашей, а в соседней группе, а я всегда нахожу время, чтобы помочь ей в английском. Еще один парень с нашего этажа в общежитии (но не из нашей группы) встал и сказал то же самое обо мне, но уже упомянул химию и заявил, что никогда никакого зазнайства с моей стороны ни он, ни его друзья не замечали. Потом выступили еще несколько человек, а потом вдруг дверь в аудиторию отворилась, и в ней появился, грузно ступая и опираясь на толстую палку, Владимир Николаевич Исаин.

За минуту до этого Левченко встал со своего места в президиуме и начал увещевать студентов, что услышанные положительные высказывания обо мне говорят об их авторах плохо. Что они соглашатели и оппортунисты. Что надо быть критичными и требовательными, как тому учит нас «наша партия коммунистов».

Он продолжал говорить, а Исаин в торжественном темном костюме с блистающим кружком лауреата Сталинской премии на одном лацкане и наградами на другой стороне пиджака неторопливо шел вдоль сцены внизу, потом стал медленно подниматься по лестнице к трибуне и вышел на нее, когда Левченко еще витийствовал.

Не давая ему возможности закончить нравоучения и подстрекательства к расправе со мной, Владимир Николаевич тихо, но очень внушительно сказал:

– Замолчите, доцент. Сядьте и послушайте старейшего преподавателя академии. Два года я работал с Сойфером вместе над важной научной темой, и мы завершили её. Сойфер дважды удостоен высших наград академии за его научные работы. Мне жаль, что он ушел на кафедру физиологии растений от меня, но он прав в своем выборе. То, что он сейчас обратился к генетике, тоже очень важно. Я увидел расклеенные объявления о вашем собрании и решил обязательно прийти и сказать свое мнение. Если эти люди – и Владимир Николаевич поднял свою мощную палку и показал ею в сторону Резниченко и Левченко – вздумают и дальше плести свои интриги, я дойду до руководства Центрального Комитета партии, но в обиду своего бывшего студента не дам. Зарубите это себе на носу.

С этими словами он повернулся и пошел так же медленно вниз, а все гости из газет и райкомов дружно встали и пошли вон из аудитории. Раздались какие-то смешочки. Соображавший быстрее других Резниченко наклонился к микрофону, спросил, не хочет ли кто выступить еще, ответа не услышал и прокричал:

– Прошу считать собрание закрытым.

Эти события преподали мне урок, запомнившийся на всю жизнь. За четыре десятилетия, в которые страна погружалась в коммунистическое бесправие, она превратилась в Архипелаг Гулаг: миллионы сидели в лагерях, а еще больше людей писали доносы на непосаженых, значительная часть общества была трансформирована в преступников, живших перед или за тюремными и лагерными запорами. Со смерти Сталина прошло всего три года, и можно сказать, что вся страна еще жила, несмотря на доклад Хрущева о «культе личности», старыми понятиями. «Оттепель», как назвал её И. Г. Эренбург, всколыхнула верхи общества, затронула интеллигенцию, но слой этот был исключительно тонок и хрупок. Однако оказалось, что даже небольшое отступление от деспотического контроля лишает власть возможности творить всё, что ей захочется, что в условиях ослабления «вожжей» думающие люди способны выражать свое мнение и отстаивать его, перестают следовать приказам властителей, которые уверены в том, что все должны быть послушными баранами в стаде. (Не зря сегодняшние власти так боятся синдрома «оранжевых революций».)

Поведение моих сокурсников на том собрании подвело к важнейшему для моей будущей жизни выводу. Я вдруг неожиданно для себя увидел, что есть и на самом деле реальная, а вовсе не эфемерная сила, называемая волей коллектива, и что эта воля вовсе не обязательно воля наказания и распятия. Когда вдруг лес рук взметнулся после выступлений Косовца и Тулапина, и руки эти принадлежали тем, кто стал меня защищать, отвергать ложь, я впервые увидел, что есть надежда на то, что тебя могут поддержать многие, что для них совесть – это не разменная монета.

Но понимал я и другое, что спас меня главным образом Владимир Николаевич Исаин. В момент, когда я его слушал, видел взмах его палки на тех, кто жаждал расправы со мной, я был лишь по-собачьи признателен тому, кто отвел плеть от меня. Но с годами я всё отчетливее стал понимать, каким поразительно смелым и запредельно честным был мой учитель. Ведь он нашел в себе силы уйти на самом деле за границы дозволенного. Он выиграл для меня сражение с ничтожествами и просто криминальными типами, спевшимися, во-первых, на основе их низкого профессионального мастерства, но относительно высокого административного положения; во-вторых, на базе оголтелого антисемитизма и, чего таить, махрового национализма; и, в-третьих, на прочной основе партийно-освященной демагогии о нуждах общества. Пусть он носил звание лауреата Сталинской премии, пусть он был автором признанного в стране учебника по ботанике для техникумов и вузов, но ведь как много людей с неменьшими знаками признания побоялись бы даже к трибуне подойти при схожих обстоятельствах, не сочли бы возможным вступиться за человека с такой фамилией, как моя, не говоря уже о той крайней форме выражения чувств по отношению к административным лицам в академии. Кем он, собственно, был? Одним из сотни доцентов академии! А ведь Резниченко был в числе шести деканов.

Конечно, Владимир Николаевич осознавал лучше, чем я, что партийные деятели Тимирязевской академии вкупе с военными подготовили настоящую расправу со мной, причем расправу незаслуженную и зверскую. В отместку за мои критические выступления эти люди решили выставить меня из студентов, забрить в солдаты и там, зная мой характер, подставить под удар. Они ведь отлично знали, что я не был не то что врагом, а напротив, и сам учился успешно, и хотел, чтобы уровень преподавания в академии вырос, но был виноват в другом. Я затронул их интересы, и потому меня надо было представить врагом. Благодаря же совершенно героическому поведению моего учителя В. Н. Исаина и защиты меня сокурсниками расправа не удалась.

Итак, собрание кончилось тем, что не только выговора не объявили, но даже на вид мне не поставили. Как говорилось в знаменитом анекдоте про коммунизм, весь пар вышел в гудок, а действий не последовало [12]. Многие уходили с собрания с опущенными взорами, но были и ребята, которые окружили меня кольцом и поздравляли с победой. Их глаза сияли.

Однако я решил, что уходить в тот момент из академии было бы неправильно. Я позвонил С. С. Станкову, рассказал о чуть было не состоявшейся вивисекции, устроенной из-за моего решения перейти на биофак МГУ, и попросил его повременить с хлопотами о переводе. Я закончил второй курс, проучился весь третий курс, перешел на четвертый, занимался научной работой на кафедре физиологии растений и всё больше интересовался генетикой. Поразительно, но за прошедший после собрания год никто из моих сокурсников ни разу даже не напомнил мне о том злополучном инциденте, а Резниченко вскоре заменили на посту декана профессором Е. Д. Корольковым.