Читать книгу Очень личная книга - Валерий Сойфер - Страница 35

Огромный след в жизни оставила первая поездка на целину летом 1956 г. после окончания второго курса. Весь наш курс, как и большинство студентов с других факультетов, были командированы почти на всё лето «поднимать целину». Нас погрузили в товарные вагоны, в которых были установлены двухъярусные нары, и суток пять мы ехали в Орск, а оттуда нас на грузовиках повезли в совхоз Буруктальский в Северном Казахстане. В этом месте на огромной территории прежних бескрайних казахских степей предыдущим летом распахали землю и начали выращивать пшеницу. Директором совхоза был Валерий Семенович Дзюба. Как говорили приехавшие до нас механизаторы, его предыдущим местом работы был лагерь для заключенных, где он был начальником. Это был могучего роста мужчина, ничем, впрочем, свирепым не отличавшийся, а даже напротив, довольно добродушно отнесшийся к нам, студентам.

Когда мы добрались до места поздно вечером, нам показали ряд стоящих полукаре брезентовых палаток, на шесть человек каждая. В центре площадки в углублении этого «каре» были врыты столбики, на них прилажен стол и скамейки, на столбах сбоку висели два или три электрических фонаря. За палатками тарахтел движок, а от него тянулись к лампочкам тонкие провода. За столами сидело двое или трое парней, две или три женщины расставляли плошки на столах и подтаскивали чаны с чем-то съестным.

Мы разгрузились, разобрались с товарищами, определив, кто с кем будет жить в палатках, и стали укладывать свои нехитрые пожитки внутри них. Потом раздались удары чего-то металлического о висящий на цепи обрезок рельса. Теперь каждое утро этот звук будил нас, а сейчас он созывал всех к ужину.

Всего в совхоз Буруктальский из Тимирязевки приехало несколько тысяч студентов, которых расселили по палаточным лагерям. Среди нашей группы выделялся своим ростом и внушительными размерами один студент чуть более старшего возраста, деревенский парень, возможно, уже отслуживший в армии. К нему перед самым ужином подошел бригадир и сказал, что единственное, что не успели хозяева приготовить, это вырыть яму для отхожего места. В руках он держал обычную лопату, новенькую, еще не использованную, с хорошей деревянной ручкой. Бригадир сказал, что он выбрал этого студента, как наиболее крепкого, да к тому же по виду знакомого с деревенской жизнью, почему он и думает, что именно ему не составит труда быстро до ужина завершить нехитрое дело. Я заметил, что местные парни с интересом следили за этой сценкой из разных углов площадки, причем интерес был явно нездоровым.

Наш богатырь-увалень взял лопату, подошел к указанному бригадиром месту, хорошо освещенному фонарем, приготовился копать и со всей силой надавил на лопату. Она не вошла в землю даже на сантиметр, хотя над этим местом стояла пожухлая трава и было ясно, что это не бетонная плита, не асфальтированный участок, а обычная земля. Крякнув и напрягшись, наш здоровяк надавил на край лопаты с удвоенной силой. Черенок хряснул и сломался. Со всех сторон раздался дружный хохот. Так мы познакомились с первой особенностью целинных почв – их огромной плотностью. Потом мы услышали рассказы тех, кто приехал сюда годом раньше, что когда первые механизаторы повели мощные трактора с плугами по этим степям, то через каких-то полчаса работы лемеха плугов разогревались докрасна, приходилось часто останавливаться и ждать, пока металл остынет.

На следующее утро нас распределили на разные работы, и я присоединился к студенту из нашей группы и моему другу Гене Пчелинцеву, который уже был вполне зрелым и знающим механизатором, отслужившим армию, по-моему, в танковых войсках, любившему технику. Нас двоих привезли на грузовике на поле, на котором ржавели остовы десятков комбайнов и тракторов. Все они были техникой, доставленной в совхоз в предыдущем году и сломанной вконец нерадивыми горе-механизаторами.

– Можете взять в грузовике любые инструменты, – объяснил Гене привезший нас человек, – и начните собирать трактор. Недостающие детали можете снимать с любой из машин, свезенных на это кладбище. Если дней за пять или за неделю соберете работающий трактор, мы вам запишем двойную выработку.

После этого мы забрали из кузова его машины разводные ключи, пару кувалдочек, молотки, ручную дрель с набором сверл и еще какие-то инструменты, он сел в кабину и уехал, сообщив напоследок, что в полдень нам привезут обед, а заберут нас в лагерь где-то вечером, когда уже начнет смеркаться.

Благодаря несомненному таланту Гены Пчелинцева мы за неделю действительно собрали тарахтевший и двигавшийся вперед, назад и в стороны трактор. Чтобы проверить нашу работу, на кладбище приехал какой-то местный механик, уселся управлять ручками трактора, убедился, что он действительно на ходу и сказал, что сильно удивлен. Вот действительно тимирязевцы, заключил он. Надо же, из этой рухляди работающий трактор собрали.

Все дни, пока мы трудились на этом кладбище, меня не оставляло удивление, как местные молодцы ухитрились за сезон угробить такое количество первоклассной и дорогой техники. За годы учебы в академии и бесед со студентами, поступившими в неё из сел и деревень, я, хоть и был жителем городским, но отлично усвоил, как велика роль техники на селе, как бьются директора совхозов и председатели колхозов за выделение фондов на новую технику и как её холят и лелеют. А тут лучшее из того, что выпускалось в стране, было угроблено в кратчайший срок без малейшего сожаления. Теперь ждали привоза такого же количества новеньких тракторов и комбайнов. Прошлогодние машины никому нужны не были. Ведь и сборку трактора нашими руками местное начальство затеяло вовсе не для того, чтобы обеспечить себя единицей техники, а только для того, чтобы занять нас хоть чем-то. Новую же технику ждали со дня на день и не скрывали, что за этот сезон её всю раздолбают и свезут на это кладбище или отведут в другом месте участок для нового кладбища.

Довелось мне однажды увидеть еще одну сцену, закончившуюся поломкой сразу двух новеньких тракторов. Напившиеся до безумия механизаторы поспорили, кто кого перетянет на тракторе. Сначала они крепко-накрепко сцепили толстенными металлическими канатами передки двух могучих тракторов-красавцев и принялись «тягаться» друг с другом. С диким визгом и скрежетом, испуская тучи дыма, трактора под управлением двух «мастеров» зарывались всё глубже в землю своими гусеницами, а покрасневшие от натуги и от спиртного лихачи всё сильнее жали на педали. Сгрудившаяся вокруг толпа зевак восторженно вопила, подбадривая «мастеров», хотя вряд ли из-за шума двигателей и визга гусениц до «соревнующихся» долетали эти вопли. Кончилось эта игра плачевно. Оба трактора закопались по брюхо в землю, их моторы от перенапряжения испустили дух. На следующий день буксиром оба искореженных трактора уволокли на ближайшее кладбище-свалку поломанной техники.

Эти свалки, как мы узнали позже, организовывали в местах, удаленных от дорог и не видимых с них. Начальство, когда оно ехало по широченным развороченным мощными грузовиками грунтовым дорогам, никогда не углублялось внутрь бескрайних полей и лишь видело из окна своих легковушек массивы посевов.

Позже я узнал еще одну немало удивившую меня вещь. Оказалось, что неслучайно Дзюба стал директором совхоза на целине, пересев в это кресло с должности начальника лагеря для заключенных. Значительную долю первоначального коллектива целинников составили механизаторы и шоферы из заключенных, которых освободили условно для того, чтобы они начали осваивать целину. Для них вполне естественно всякая забота о порученной им технике была чуждой, они гробили её, не будучи озабоченными понятиями сохранности социалистической собственности, как это называлось на собраниях. Для них к тому же приказ бывшего начальника лагеря Дзюбы был весомее всех разговоров о благе народа, а для Дзюбы сохранность техники также не была на первом месте. Нужно было поднять целину, засеять её привезенными со всей страны первоклассными семенами, собрать урожай и отчитаться. Всё остальное отступало на задний план.

Отремонтировав трактор и сдав его довольному механику из совхоза, мы остались без работы. Никакого нового задания нам не предложили. Более того, к тому времени мы поняли, что, вообще говоря, наша хуторская жизнь в стороне от остальной массы студентов, никого не волнует. Мы вольготно разместились вдвоем в палатке, поставили её на краю кладбища поломанных механизмов, неподалеку протекала узкая, но глубокая река с мутноватой водой под названием Буруктал. Из нее мы носили раз в день ведро воды, кипятили её на костре и пили. Кормили нас исправно: подъезжал три раза в день грузовичок, и какая-то женщина, сидевшая за его рулем, лезла в кузов, доставала закрытые котелки с едой и вручала их нам, а мы должны были ей сдать помытые котелки от прежней еды. Разносолов, конечно, не было: нас кормили щами и кашей с куском мяса. Нам как-то это надоело. Дня через четыре после того, как мы с Геной начали нашу хуторскую жизнь, к нам прибилось еще два студента – один с экономического факультета, Валя Царевский, и мой друг из нашей группы плодоводов Саша Егоров. Мы, конечно, отбились от основной массы студентов, нашему комсомольскому секретарю это не нравилось, он презрительно прозвал нашу палатку, белевшую на серо-зеленом фоне и хорошо видимую с дороги, «Парусом эгоистов», но нас это не трогало. Валя приехал на целину с гитарой, под аккомпанемент которой он устраивал нам по вечерам у костра концерты, включавшие забавные песенки и баллады собственного сочинения. Они были прекрасными и по форме, и по содержанию, озорными, часто включавшими в себя слова непечатные, но удивительно ладно вкрапленные в текст его песенок. Мы покатывались от хохота, от души веселились, нередко допоздна угощали друг друга выдуманными на ходу историями. Гена писал казавшиеся мне замечательными лирические стихи, он был серьезным и задумчивым человеком, Валя Царевский (мы звали его Царь), напротив, был заводным и готовым исторгать каждую минуту искрящиеся выдумками и хохмами истории. Он был явным жизнелюбом. Еще один присоединившийся к нам студент – Саша Егоров – был прекрасным слушателем. Он раскрывал, как говорится, рот варежкой и слушал с упоением на лице любую чушь, какую мы несли, и жизнь казалась замечательной. Как бы мы физически ни уматывались за день, эти вечера восполняли тяготы жизни и будили воображение.

Но жизнь без овощей нам надоела. И тут мы сообразили, что раз работа кончена, а мы никому не нужны, то надо выйти на главную дорогу, проголосовать идущим по ним грузовикам и отправиться куда-нибудь за более хитрым пропитанием. Задумано – сделано. Мы оставили весь наш нехитрый скарб в палатке, завязали её полог, чтобы никто не влез, и вышли на дорогу. Уже через полчаса на дороге показался ехавший мимо грузовик, мы проголосовали, водитель остановился и разрешил нам забраться в кузов. Мы понеслись, разлегшись на каких-то сложенных в нем мешках, в сторону Орска. У меня, пожалуй, не хватит мастерства описать это удивительное путешествие, без четкой цели, без ясного адреса, без достаточных денег в кармане. Куда? Да куда-нибудь, где можно было бы зайти в столовку и попросить по огурцу на брата. На большее нам своих рублей и не хватило бы. И мы действительно дня за три добрались до Орска, зашли в первую попавшуюся столовую, съели по салату из огурцов и… отправились тем же путем назад. Ночами мы, конечно, зябли в кузовах грузовиков, в которые нас дружески подсаживали мчавшиеся в нужном нам направлении шофера. Мы прижимались друг к другу и только так спасались от холода. Но в последнюю ночь перед Буруктальским совхозом нас подсадил шофер грузовика, заполненного до краев срезанными зелеными стеблями недозревшего овса. Шофер ехал издалека, масса зелени изнутри прогрелась, и когда мы легли спинами на эту мягкую, теплую, пружинящую постель, когда над нашими головами в черной кромешной мгле казахстанской ночи разверзлось огромное небо с мириадами мерцающих звезд и ясно видимым Млечным Путем, это было самой большой наградой судьбы. Мы впервые крепко заснули и проспали бы, наверное, целый день, если бы не шофер грузовика, затормозивший вблизи нашего совхоза и разбудивший нас вполне по-отечески.

Поездка за огурцами пробудила во мне зуд деятельности, и я решился на отчаянный поступок. Я заявился в дирекцию совхоза (это оказалось довольно маленькое деревянное зданьице с двумя-тремя комнатами) и сказал сидевшей в передней комнате женщине, что хочу поговорить с директором. Без всяких затруднений и отнекиваний меня пропустили в малюсенький кабинет Дзюбы, и я был встречен им дружелюбно. Я рассказал, кто я, что мы делали до сих пор (про нашу искпедицию за огурцами я, разумеется, умолчал) и заявил, что очень плохо, что совхоз, расположенный на берегу достаточно полноводной реки Буруктал, не имеет орошаемого овощного поля. Я объяснил, что мы, в основном студенты плодоовощного факультета, что мы уже проходили геодезию и умеем пользоваться теодолитом, поэтому могли бы провести рекогносцировку участков по берегу Буруктала и определить, в каком направлении надо было бы пустить потоки воды. А затем надо построить на берегу реки насосную станцию, проложить от нее трубы нужного диаметра на верх спланированного участка, пустить воду и дать ей самотеком увлажнять поля с овощами.

Когда я сегодня вспоминаю свою бодрость, если не сказать нахальство, я чувствую себя довольно неловко. Но тогда энергия била из меня незамутненным фонтаном и я нес прекраснодушную ахинею свободно и увлеченно. Валерий Семенович слушал меня, впрочем, очень внимательно, а когда я кончил излагать свою поэму в прозе, сказал, что, во-первых, ему уже сказали, что мы сумели собрать работающий трактор, во что он поначалу абсолютно не верил. Во-вторых, то, что я предлагаю, уже было частично сделано. А именно, в совхозе уже работала группа землеустроителей, которая нашла нужный участок, рассчитала мощность насоса для забора воды, что сам насос был заказан и уже доставлен в совхоз, но вот тех, кто установил бы его и произвел бы остальную работу с нарезкой траншей для воды и прочей ирригационной сети, у них не было. Поэтому, заключил директор, он готов подписать со мной контракт на строительство насосной станции и создание орошаемого участка и я могу уже завтра набирать к себе в бригаду студентов и начинать работу Он поднялся с кресла, подошел к полке, висевшей на стене, нашел папку страниц на 50 и выдал мне её. В папке действительно были карты предполагаемого участка, разметки траектории водоносных труб, с расчетом их диаметра и всё прочее. По окончании беседы Дзюба вышел в комнату к своей помощнице, сказал ей, чтобы она подготовила контракт со мной. На следующее утро я подписал его, и мы начали трудиться.

На все наше строительство ушло недели три. Надо сказать, Дзюба был крепким руководителем. По его приказу нам прислали бульдозер, Гена Пчелинцев сел в его кабину и, двигая ручками мощной машины, играючи вырыл котлован под основание станции, доказав еще раз, каким умелым он был человеком. Потом по установленному нами графику с центральной усадьбы нам стали подвозить бетон, и мы забетонировали основание под насосную станцию. Помню, с каким страхом мы углубляли в тело бетонной подушки мощные болты, на которые надо было посадить насос, весивший пару тонн, и как я боялся, что вдруг при высыхании бетона положение болтов изменится, и они не войдут в прорези ног огромного насоса. Я перемерял снова и снова расстояния и по бокам, и по диагонали, вроде бы всё было правильно, но каждые часа два я подбегал с рулеткой, чтобы проверить, не ушли ли болты в стороны. Но всё оказалось на месте, подъехал огромный МАЗ с насосом, пригнали передвижной подъемный кран, он поднял насос, мы аккуратно выровняли его над болтами, и он встал на место. Потом под руководством Гены и при постоянном контроле с помощью теодолита мы проложили все трубы до верха участка. В последующем, став преподавателем университета, я не раз говорил своим студентам, что не бывает ненужных знаний, и вспоминал, как я бегал от точки к точке с теодолитом и проверял высоту каждого участка на нашем поле, хотя, когда нам преподавали геодезию и была практика с теодолитами и другими приборами, я всегда бурчал себе под нос, что, дескать, зачем нам надо знать эти методы. А вот пригодились.

В последний день работы мы подсоединили всё к насосу, можно было уже включать его, гнать воду и смотреть, как она потечет по полю. Хороший руководитель сделал бы именно так, вне зависимости от того, советский он или капиталистический. Но Дзюба вызвал меня в дирекцию и объяснил, что мы – все-таки студенты и как бы чего не вышло. Поэтому он приказал привезти специалистов из области, которые перед включением воды всё проверят и, если что не так, поправят. А мы можем быть свободны. Нам выплатят половину оговоренной стоимости работ. Напор с его стороны был велик, я был еще мальчишкой и не знал, как постоять за себя и за своих ребят. Впрочем, моего согласия на этот произвол никто и не собирался спрашивать. Дзюба сообщил мне, что и так полагающаяся нам зарплата вдвое превышает ту, что выдадут всем другим ребятам из Тимирязевки, и с этим я ушел. Мы собрали свои манатки, свернули палатку и переехали на центральную усадьбу совхоза. Еще неделю мы проработали с Геной вдвоем на комбайне, скашивая и обмолачивая пшеницу. Поля совхоза Буруктальский простирались на десятки километров, поверхность земли была ровная, ни кочек, ни оврагов не было, поэтому массивы пшеницы казались бескрайними. Ветер наклонял могучие колосья и гнал настоящие волны на поверхности этого пшеничного красновато-серого моря, и они неспешно катились перед глазами.

Косьба оказалась очень нелегким, но завораживающим делом. До сих пор я вспоминаю чувство возбуждения и даже восторга от осязания мощи огромного механического чудовища – комбайна, грохочущего и врезающегося в «стеной стоящую» пшеницу и пожирающего её метр за метром. Удерживать и направлять руль комбайна было физически нелегко, он дрожал и сопротивлялся, пол под ногами тоже подрагивал и вибрировал, в воздухе крутилась пыль от перемалываемой соломы, из хобота комбайна с шелестом вырывались струи зерен обмолоченной пшеницы, и то, что ты управлял этим огромным чудовищем, создавало внутри самого себя ощущение напряженности и, пожалуй, гордости. То и дело к нам подъезжали грузовики, чтобы забрать намолоченную массу шелестящей пшеницы. Из-за грохота комбайна мы не слышали звуков подъезжающих автомашин, и казалось, что они бесшумно подплывают по краю безбрежного пшеничного поля.

Когда мы возвращались вечером к домикам на центральной усадьбе, всё тело еще продолжало гудеть и вибрировать. Мы шли к речке, чтобы вымыться, потому что вся кожа зудела от пыли, въевшейся в неё. Наскоро поев, чем Бог послал, мы валились с ног.

А наши друзья, оставшиеся работать на центральной усадьбе, тем временем жили прекрасной раскрепощенной жизнью. Валя Царевский стал центральной фигурой в вечерних развлечениях. Он шел к клубу с гитарой под мышкой, усаживался на какой-нибудь скамейке вблизи клуба и начинал наигрывать и напевать, вокруг него собиралась компания (тогда студенты из нескольких вузов были привезены в совхоз Буруктальский, и недостатка в гуляющих и ищущих развлечений юношах и девушках не было). За неделю жизни в этом месте Валя перезнакомился с многими из них, а затем, в один из последних дней на целине, в субботу, он с серьезным видом, без сомнения выдававшим, что задумал какую-то каверзу, попросил меня дать ему завтра на вечер папку с бумагами о строительстве насосной станции.

– Зачем тебе, Царь, эта папка? – попробовал выведать я.

– Не бойся, всё останется в целости и невредимости. Зачем она мне нужна, не скажу ни за какие коврижки. Завтра вечером пойдем в клуб в кино, там узнаешь, – не теряя загадочности, ответил он мне.

В воскресенье вечером в клубе должны были показывать кино. С папкой под мышкой Царь направился к клубу, поднялся по ступенькам и вошел в маленький «предбанник» – фойе перед входом в зрительный зал. В углу у окна там стоял бачок с питьевой водой и прикованной к нему цепью алюминиевой кружкой. У бачка стояли, ожидая кого-то, пять хорошеньких студенток.

Царь встал перед ними, не обращая внимания на их удивленные взгляды и восклицания, открыл папку и произнес официальным голосом:

– Здравствуйте. Я пригласил вас сюда, чтобы прочесть вам лекцию о дружбе и товариществе.

Трудно передать, какие вопли негодования последовали затем от девиц. Оказывается, каждый день недели вечером Валя заканчивал свои концерты тем, что знакомился с новой студенткой, говорил ей о своей влюбленности и приглашал в воскресенье в семь часов вечера в клуб. Местом свидания был обозначен этот бачок с водой при входе. Каждая девица готовилась к романтическому походу в кино с Валей, прихорашивалась, а вместо «интимного» вечера, он устроил этот розыгрыш.

В конце пребывания в совхозе произошло событие, которое меня потрясло. Как я уже говорил, мы спали теперь в домишке на краю центральной усадьбы и наблюдали вблизи нравы местных жителей. Конечно, это были бывалые и не церемонящиеся в своих действиях люди, в большей мере пьющие и гулящие, чем добросовестно работящие. Но с началом уборочной вся выпивка из ларьков на территории совхоза исчезла полностью. Совхоз был огромным (кто-то говорил тогда, что по территории он равнялся почти четверти Бельгии), и на всей его площади купить спиртное было теперь нельзя. Был введен практически «сухой закон». Новости в эти места приходили только благодаря привозимой из районного центра газетки. Но и газетка вдруг на всей территории совхоза куда-то испарилась. Мы лишь удивлялись, что явно тайком местные люди каждый день отправляли в районный центр грузовик. Кто-нибудь просто садился за руль, в ночь машина уходила, возвращалась к обеду следующего дня, а вечером опять какой-нибудь грузовик под покровом темноты покидал совхоз.

И вдруг всё стало ясным. Приехавший из района механизатор достал из-за пазухи газетенку, в которой на первой странице было напечатано, что район отчитался перед государством за установленный ему план. Днем мы еще косили и видели, что не одна сотня гектаров посевов оставалась нескошенной, а теперь все заголосили, что всё, баста, уборочная завершена и хрен с ним с нескошенным, всё равно за лишнюю работу никто платить не будет. Тут же собрался какой-то совет из «уважаемых людей», по кругу пошла завязанная узлом майка, и в нее каждый работник опускал оговоренную сумму денег. Большой грузовик поехал в Орск за ящиками водки, которую надо было купить на собранные деньги.

Такого пьянства, поголовного, свинского и отвратительного, такой пьяной поножовщины и драк я больше в жизни не видел. Это было страшное зрелище. Совхозное начальство стало сразу готовить всех студентов, живших на центральной усадьбе совхоза, к срочному отъезду домой, подальше с глаз. И если на целину мы ехали в теплушках, то обратно нас отправляли в пригнанных откуда-то плацкартных вагонах. Не без обманов нам все-таки выдали кое-какие заработанные деньги. По возвращении в Москву я сумел впервые в жизни купить красивый шерстяной костюм, в котором щеголял, наверное, лет десять.

После возвращения в Москву в академии произошел случай, активно обсуждавшийся среди студентов. На первой же комсомольской конференции, собравшейся в сентябре в Большой химической аудитории, итоги поездки на целину подводил секретарь комитета ВЛКСМ академии Паша Топтыгин, тогда еще старшекурсник. Неожиданно дверь аудитории отворилась, и вошел профессор С. Н. Алёшин. Он с порога попросил у делегатов конференции прощения за вмешательство и сказал, что придти его заставили серьезные обстоятельства. Как он поведал, в весеннюю сессию к нему обратился студент Павел Топтыгин с просьбой отсрочить до осени сдачу экзамена по физической химии в связи с тем, что он участвует в подготовке отправки студентов на целину и не готов сдать экзамен в положенные сроки. Просто физически не успевает выучить материал учебника к этому сложному экзамену.

– Он показал мне свою зачетку, в которой стояли одни пятерки, – рассказал Степан Николаевич, – выглядел он очень озабоченным. Я подумал, что могу доверять такому комсомольцу, и сказал, что поставлю ему в зачетку пять за несданный экзамен, но надеюсь, что он меня не подведет, серьезно подготовится и сдаст его, вернувшись с целины. Мне не хотелось вести дело к тому, чтобы лидер тимирязевских комсомольцев лишился стипендии, будучи уверенным, что он меня не обманет. Но случилось обратное. Вот прошел уже месяц с начала занятий, но Топтыгин ко мне не явился. Он попросту меня надул, и я подумал, что у меня есть одна возможность наказать обманщика – прийти к вам, рассказать об этом возмутительном случае и попросить вас поставить вопрос об исключении Топтыгина из комсомола за аморальное поведение.

С этими словами Алешин повернулся и покинул аудиторию. Повисла тягостная тишина. Не помню, кто в президиуме (мне кажется, секретарь Тимирязевского райкома комсомола) взял микрофон и предложил отложить этот вопрос, дать руководителям комсомольской организации обсудить его и позже обратиться к студентам с предложениями по его разрешению. Поскольку делегаты молчали, шокированные услышанным, конференция продолжилась. Топтыгин остался восседать в президиуме собрания, хотя покрылся пятнами и выглядел набычившимся и злым.

Геннадий Пчелинцев. 1960-е гг.

Через короткое время стало ясно, что судьба милостива к Паше. Каким-то непостижимым путем он попал в свиту Н. С. Хрущева, летевшего самолетом в одну из дружественных стран. Там он приглянулся вождю партии и после возвращения из поездки был назначен немедленно в первые секретари Тимирязевского райкома комсомола, а потом вскоре стал даже одним из начальников в Московском горкоме партии. Неприличное поведение со сдачей физической химии никак не сказалось на мнении руководителей партии о человеческих качествах выдвиженца. Однако большой карьеры он так и не сделал. Много позже, когда я создавал Институт прикладной молекулярной биологии и генетики ВАСХНИЛ, мне пришлось несколько раз пересекаться с постаревшим и заметно обрюзгшим Пашей в его новом качестве: он был назначен заместителем руководителя Отдела внешних связей Министерства сельского хозяйства СССР (иными словами, перешел под открытый патронаж Комитета госбезопасности).

Через два десятилетия после этой поездки на целину, 28 декабря 1977 г. Гена Пчелинцев отправил мне поздравительную новогоднюю открытку с кратким стихотворением и припиской:

Снова Новогодье

И тебя, собрат,

Не в угоде моде

Я поздравить рад —

Окунуться в память

Словно в Буруктал…

Злаковая замять,

Траки и металл…

В «Парус эгоистов»

На семи ветрах

С тракта серебристый

Ударяет прах…

Снова новогодит!

Вспомни нашу быль…

Все идет, проходит

Остается… пыль.

С Новым Годом и с 20-летнем пуска нашей оросительной системы в совхозе «Буруктальский», которая исправно действует до сих пор (был осенью в Оренбурге и говорил с главным агрономом этого совхоза – помнишь, ездил на мотоколяске).

Твой Г. Пчелинцев».