Читать книгу Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное - Виктор Ростокин - Страница 3

Проходят долгие часы, а за окнами тот же однообразный ландшафт: балки, холмы, пашни, деревушки, пестро припорошенные снежком непогожего, ненастного предзимья. И порой начинает казаться, что поезд заблудился и кружит по одной и той же местности.

– Русь захолустная, – невольно подумалось мне вслух.

– Хуже, – словно этого и ждал, с сердитой поспешностью встрепенулся рядом сидевший со мной старичок с двумя медалями. – Поглядите, поглядите! – острым локтем, как копьем, посунул он меня и привскочил с места. – Неубранный подсолнух! А полчаса назад была кукуруза… Тоже на корню! А сколько брошенной тыквы, арбузов! В старину за три оброненных колоска три года тюрьмы давали!

– Однако жили еще беднее, – включился в разговор человек в рясе, с полуседой бородой и понимающими ласковыми глазами; на груди у него бирюзово поблескивал крест. – Нет, строгостью, кнутом, запугиванием добра не сотворишь.

– Куда это годится, – скорее всего не вникнув в смысл слов, сказанных батюшкой, продолжил старичок и еще раз больно двинул меня в бок. – Разве сложно виновных разыскать? Сталина бы поднять на годок-другой, он бы навел порядок! Полстраны поставил бы к стенке! Только так и можно навести порядок!

Батюшка, не делая лишних движений, но и без скованности охотно настроился на вдумчивую, неспешную беседу, к тому располагала длинная дорога и серые, безликие дали.

– Я хорошо понимаю ваше беспокойство по поводу погибшего урожая. Судя по всему, вы сельский трудяга.

– Бывший. Щас между городом и деревней. В одной стороне – внуки, в другой – изба да старуха. Нагостился. Теперь еду пригрубок топить дровами да окуньков ловить в Медведице. Чего нам, старикам… Заслужили!

Скособочив голову, он, как гусак, многозначительно покосился на свои медали.

– Да. Но все же… Вот вы говорите, найти виновных… Все мы нынче равные виновники во всех бедах и грехах. Кто дозволил молодым людям спиваться, употреблять наркотики, не работать, не служить в армии? Ничего нового я не открываю. Сие ведомо всему поднебесному миру.

– Ведомо. Но от этого не легче, – пытаясь перехватить миролюбивую интонацию голоса человека в рясе, промолвил я.

– Свят-свят, не скоро на путь праведный встанет народ! Ведь сколько его дурачили, мытарили, трепали, душили! И стал он, как круженная овца, у которой в мозге завелись черви. Потому-то счастье для нас, россиян, как в промозглой ночи ярко вспыхнувшее пламя костра – просторно осветит, теплом повеет и вдруг осядет, поутихнет и останется пепельный налет.

– Да, именно, – в свою очередь и я вдарился в философию за «пострадавший народ». – В России все для нас, ее жителей, все родное до печенок… потому что ничегошеньки не имеем. А высшая привилегия – сколько вздумается глядеться в небеса. И еще – в любой момент ни за что и ни про что оказаться за решеткой или быть убитым уличным подонком или психом-ментом. А когда умрем, непременно окажемся в раю. Как мученики.

– Лепно рассуждаете. Хотя в какой-то мере книжно.

– А вот послушайте экспромт:

Рядом с батюшкой сидела девочка лет четырнадцати. Она хотела спать, то и дело щекой прикладывалась к сумке, которая лежала у нее на коленях. После того как я прочитал стих, она оживилась, спина ее разогнулась.

– Выдумка? – взгляд ее иронично-снисходительный.

– Быль.

– С тобой случилось?

– С моим лирическим героем.

– Ты поэт?

– У стопы памятника Пушкина постоял…

– Не поняла…

В эту минуту с грохотом откатилась дверь. В купе ввалился крепко поддатый парень.

– Ты пятый лишний! Вали отсюда!

– Эт кто мяукнул? – грозно насупился парень.

– Ва-а-али я сказа-а-ала! – в растяжку сердито повторила девочка. – Тебе че, повторять надо?!

– Повтори, котеночек! Сделай одолжение!

– Сам напросился…

Девочка отбросила на пол сумку, вскочила, как кенгуру, высоко подпрыгнула и ступнями обеих ног ударила непрошеного гостя в грудь. Тот, мотнув головой, спиной грохнулся в коридоре на пол.

С трудом поднялся:

– Извините. Я Гришку ищу. У вас его нет? Вижу, что нет. Удосто… удостоверивался.

Потом его голос слышался от соседнего купе:

– Друга потерял. Гришкой зовут.

– Какой он из себя? Белобрысый? Носатый?

– Че вы, в самом деле… носатый… У него носик с мизинчик.

– Во што одет?

– Да че вы… Какая к хренам одежда. У него мех.

– Обезьяна, что ль?

– Ты сам обезьяна! Кобелек потерялся! Гришкой зовут! А меня Васькой!

– Вот убедились! Я же говорил! – саданул меня локтем старичок. – Хамы на каждом шагу! Залил зенки и ходит нарыпается. А скажи ему: на полях картошка пропадает, нужны рабочие руки – начнет юлить, брехать! Зачем ему горбатиться над бороздой!

– Дак мы только что узрели, на что он способен… А вы, девушка, молодчина! Не след терпеть оскорбления и унижения. И Господь наш… В Святом Писании сказано, что Он «погубит губивших землю». – Человек в рясе, видимо, понял, что внедрился в сложные материи, пояснил: – То бишь люди сами друг друга изведут. А чтобы этого не случилось, надо всем миром исповедаться пред Всевышним, молиться неустанно.

По коридору прошла толстая, неряшливая, с багровым опухшим лицом баба, на кого-то ругаясь:

– Скупердяи! Ненавижу! Знал бы мой Игнат, за кого молодую жизнь положил!..

Поезд остановился. Вместо перрона – насыпь из щебня. Ни вокзала. Ни жилых домов. Лишь обочь приземистая невзрачная постройка, похожая на согбенную старуху, которая подошла к линии и замерла в ожидании.

Но вот появились люди, открыли дверь постройки, стали выносить фанерные ящики и рысью таскать их в следующий вагон. Под окном мелькнула спина Васьки. Вскоре опять он объявился с металлической бочкой на горбу. У входа его остановила кондукторша:

– У нас не пункт по приему металлолома!

– Томка, не строй из себя…

– Подобрал в кустах. Туда и выбрось!

Бочка загремела по насыпи в одну сторону, а Васька – в другую, под колеса.

– Сволочь! Пьяница! Тебя же щас разрежет пополам, как сосиску!

Она за шиворот вытащила с рельсов парня. И пока платочком брезгливо утирала руки, он так- таки проскользнул с трофейной ношей в вагон.

И устроился в соседнем с нами купе. Там его спросили:

– Зачем тебе эта бочка? Огурцы солить?

– Для огурцов у меня в погребе дубовая. А эта…

фляжек из нее понаделаю. Нержавейка! Деньжат огребу!

Когда поезд тронулся, Васька спохватился:

– Мать, а где мой ботинок с левой ноги? А-а, на шпалах обронил! Теперь поздно… Кто-нибудь подберет!

– Какой толк из одного?

– Дак одноногому…

Тот же женский голос спросил:

– Как же без ботинка-то? На станции сойдешь…

засмеют… В городе живешь?

– Ага. В Стокгольме. Вот такой город, как проехали щас: три избушки, два плетня!

– Жена не поругает?

– Она у меня понятливая! Не зря Путинкой зовут!

– Путинкой?

– Да. Меняла паспорт и пожелала в честь президента… Была Марья, стала Путинка. Любит она его. Вот, говорит, настоящий мужик: не пьет, не курит, каратэ занимается, умеет самолетом управлять.

– Аль тобой недовольна?

– Ну не так чтобы. Был в Волгограде. Хозяин в командировку послал – запчастей для легковушек прикупить.

– Где же они?

– У меня их украли на вокзале.

– А ежели положа руку на сердце?

– В баре погулял…

– Как же теперь?

– Фляжек наделаю. Нержавейка. Огребу… Расплачусь.

– Да. Супруге приятная новость.

– Она у меня ничего… Каждый день дает на автобус до райцентра, где я работаю в ремонтной мастерской. Да я всю неделю пешком хожу. А в выходной на сэкономленные – бутылочку… Хорошо! – Чего ж тут хорошего? Пристрастишься к спиртному…

– Ага… и на десять лет меньше проживу. Это я слышал от Елены по телевизору в передаче «Здоровье». А на хрена мне эти десять лет? Мать, скучно очень… нет смысла… все мы погибаем… – Он захлюпал носом. Покашлял. Успокоился. – Расскажу тебе… Надысь вечером в станичном парке подсел я на скамейку к женщине и соловьем залился: «Ах, какие в небе чудные звезды! Каждую бы погладил рукой! И у вас такое желание?» Она: «Было когда- то… Да испарилось с годами». – «Ничего, – продолжаю петь, – я помогу, чтобы оно вернулось к вам!» Она: «А я вас об этом не прошу. Поищите кого помоложе». Я не отстаю: «Не надо скромничать! Такая луна на небе!» А луны-то никакой и не было. Но, знаете, когда под градусом… Словом, я хотел ее обнять. Она увернулась. Вскочила. И быстро засеменила по аллее. «А звезды… а луна…» – бормотал я. Потом схватил ее за руку и с асфальтовой дорожки потянул в гущину деревьев. Споткнулись о валежину и завалились в рытвину.

Я оказался на ней. Стал целовать. Она хлестала меня по щекам. И чем больнее, тем азартнее мое желание обладать ею. «Подонок! Мерзавец!» – кричала она…

Девочка задвинула дверь. И голос Василия стал неслышным.

– Вот убедились! Я же говорил! – заученно произнес старичок. Заранее предусмотрев его последующее действие, я корпусом подался назад настолько, что его локоть дернулся вхолостую.

– Пойду Ваське еще врежу! – воинственно настроилась девочка.

Батюшка придержал ее за руку:

– Сейчас он изливает душу, раскаивается… снова будет плакать… Слезы, как проточная вода, уносят муть, плесень. Так-то оно… Человеческая жизнь на грешной земле измеряется и порочными поступками. Человек такое существо, которому помимо хлеба, вина и книг необходимо еще кое-чего много. Это божьей твари достаточно утолить голод, поспать… – Он прервал свои размышления. Буднично полюбопытствовал:

– А ты что же… аль спортсменка?

– Я кандидат в мастера по каратэ. Еду с областного соревнования. Там присвоили звание.

– Лепно, лепно! А почему же выбрала именно каратэ? Хотелось, как Путин? А Ельцин был бы у власти… теннисом занималась?

– Меня часто пацаны забижали. Теперь мне их бояться нечего.

– Знамо дело. Недавно ты блестяще доказала свою сноровку. Ну, Бог тебе в помощь, касатка! Человек, коль чего захочет… Силой воли может сердце остановить.

– А стать сумасшедшим?

– Сумасшедшим? Гм… Как тут ответить? Сие по воле Божьей.

Поезд замедлил ход. И, словно проверяя на прочность свои железные суставы и мышцы, оглушительно громыхнул, проскрежетал и замер. И сразу по коридору зазвучали голоса:

– Какая станция?

– Опять пустырь с одной уборной!

– Мама родная!..

– Че ж никто не объявляет? Где кондукторша?

– Небось к кумушкам в другой вагон умелась!

Или с каким мужиком в купе затворилась!

– Какая дикость!

– Погоди! Еще не то будет!

– Поезд поломается?

Наш старичок вскочил, возбужденно высунулся в дверь, ехидно пропищал:

– Хуже! Хуже!

– Ой, не пужайте, гражданин! Террористы нападут?

– Хуже, говорю!

– Да куда еще хуже?

– Убедитесь потом!

А глазастая девочка, прильнув к окну, весело указала:

– Гляньте, Васька! Во гад бессовестный!

Верно, он, Васька… с голой задницей сидел на корточках в мелком полыне откоса.

– Покаялся… исповедался… – ликуя, ехидно выпалил старичок. Две медали его словно целовались и тоже ликовали.

– По естественной нужде. Вестимо, грязные руки… несвежая пища… некачественное вино… Приспичит… и не то…

– Ага, всю Расею приспичило! Ловко!

– Можно и так сказать, образно. А вы, простите, чем так обеспокоены? Поди, небедное подворье имеете. Пенсия. Какая у вас пенсия?

– Почти восемнадцать тысяч. И у бабки стоко.

– Лепно, лепно при нынешних-то временах! Поди, при вашем разлюбезном социализме подобных доходов не имели? Абсурд получается!

– Это я засранец? Ответите за оскорбление! Пожалуюсь… В какой церкви работаете?

– Я вам ничего обидного не сказал. Вижу, что вы всю дорогу как на иголках. А служу я в N-ском храме. Сподобится бывать в наших краях, милости прошу. Вместе помолимся.

– Нет-нет… Я верный ленинец. Слыхал, в вашем городе памятник козе поставили. Козу бы я глянул! Любопытно! А насчет моего недовольства…

Старичок подергал локтем, невразумительно буркнул:

– У каждого своя позиция. Ты эвон с крестом. Девушка с кулаками. А этот, – старичок подбородком указал на меня, – с авторучкой.

– Дедушка, а у вас было так: встретишься с иным и как-то станет сразу на душе паршиво от одного его вида.

Старичок подозрительно покосился на девочку:

– Для меня все люда одинаковые.

– Одинаково плохие?

Поезд уже набрал скорость. Перестук колес все учащался, становился приглушеннее и привычнее. С другой стороны коридора из соседнего купе доносилось явно из мужской подвыпившей компании:

– …Супруга, опьянев от ласки в постели, шепчет мужу: «Ты мой любовник…» Ну тот, должным образом не вникнув в суть ее слов, ревниво всполошился, выпрыгнул из кровати и давай орать: «А-а, попалась, потаскуха! Кто он? Отвечай! Набью харю!»

– Анекдот, что ли?

– Лично сам испытал.

– Побил бабу?

– А как же!

– Ну и дурак!

Третий голос:

– Мужики, летел я на самолете. Вся страна в лесопосадках. Зачем их стоко много?

– Для повышения деторождаемости!

В наше купе вошла женщина в ветхой одежде, за руку она держала рослого парня, тоже одетого скудно. Был он болен, как сейчас принято говорить, болезнью Дауна. Бессмысленными навыкате глазами глядел на нас и улыбался.

– Родимые, помогите несчастным…

Человек в рясе подал ей полусотку. Ласково сказал:

– Присядьте.

Они присели. Юноша рассмеялся и, комкая слова, промолвил:

– Она моя жена.

Женщина положила в карман деньги, обратилась к батюшке:

– Мучаюсь, батюшка, а не живу.

– Муки твои, сестра, Господу нашему понятны. Тебе зачтется. Твой мирской подвиг.

– Нет, родимый, не зачтется.

– Да отчего же? Крест тяжкий несешь.

– Смлада к водочке я пристрастилась. Вот и уродился несчастный.

– Сходи в храм, исповедуйся.

– Мой порок страшен.

– Она моя жена… – снова рассмеялся больной юноша.

– Слышите, че гутарит? Нет, не абы чего плетет. Ить я сплю с нем как с мужчиной. Жалко его… Бог разума лишил, а ведь все остальное как у всех у нас. А кому он нужен? Никакая женщина не согласится… И-и, да че толковать! Как-нибудь уж…

Она хотела встать, но батюшка сделал рукой жест… как бы умыл ее…

– Погоди. Тебе где сходить?

– У нас нет пристанища, двора. Блукаем.

– Поедете со мной. Найдется тебе дело. И он сгодится. Церковь ни от кого не отворачивается. Для нее все равны, желанны. А парнишку уложи спать. Мы ему поможем залезть.

Юноша весело усмехнулся и пружинисто, как гимнаст, взлетел на вторую полку.

– И, ты, сестра, коль притомилась, ложись на другую полку.

Вскоре мать и сын погрузились в сон.

Старичок испуганно озирался, нервно сучил локтем. Силился что-то сказать. Но мысли в слова никак не оформлялись, не превращались в речевое понятное звучание.

Человек в рясе по-прежнему был неизменно покоен, раздумчив, глаза его излучали благодушие.

– Есть такое понятие: не откровенничай о своей беде – не всяк тебе сердечно посочувствует. Да и те, кто посочувствуют, через час запамятуют взволнованные излияния твоей души. Наверно, каждый из вас замечал: беседуешь с красивым человеком и себя тоже чувствуешь красивым, а с неприглядным беседуешь, соответственные возникают ощущения.

Он окинул всех сидящих взглядом:

– Кроме девушки, остальные в летах. Но прежде чем перейти к главной мысли… Дорога… странная это штука. Помолчать бы. Да какая-то сила понуждает говорить. И говорить поумнее. Видимо, в путешествиях извечно рождались философы, поэты, проповедники, ясновидцы. Протяжное монотонное движение, мелькание лиц… монологи… Все располагает. Ну так о старости… Многие люди ее боятся. А напрасно. Она, выражаясь просто, выгодна. К примеру, прихворнул. Что ж, такой возраст! Что-то не получается… Тому и быть! Не все вершины твои…

– И с супругой в постели не лады…

– И это тоже, – покивал он на мою фразу.

Старичок зашелестел пакетами.

– Надо приготовиться к прыжку.

– Премного вам спасибо за приятное общение.

– И вам…

– Все хочу спросить: медали у вас…

– Не на рынке купил. За трудовые заслуги. От зари до зари… без продыха… Страна призывала, приказывала…

На станции старичок вышел из вагона. На перроне его встретила пожилая женщина, обняла, поцеловала. Потом деда обнял высокий молодой мужчина – сын или зять. Втроем они пошли к легковушке. Сейчас сядут в машину и поедут по раскисшей от предзимнего ненастья грунтовке в село, такое же захолустное, обнищавшее, как и те, которые незримо промелькнули на обочине.

Потом сойдет Васька. Заспанный. Помятый. Угрюмый с похмелья. Вряд ли кто будет его встречать. И вряд ли найдется его собака по кличке Гришка (была ли она вообще?). А стальную бочку, скорее всего, кондукторша выбросит (или уже выбросила!)

где-то в нелюдимых полях, в которых по балкам и косогорам да забурьяневшим задворкам подобного добра валяется видимо-невидимо – покалеченные комбайны, культиваторы, дробилки-плющилки, фляги. Как досадное напоминание о безвозвратно ушедшем в прошлое безрассудном, расточительном времени. Потом сойдет девочка: хрупкий, мужественный боец новой, неведомой, пугающе-сумбурной жизни. Человек в рясе на прощанье скажет ей благолепные слова, осенит крестным знамением. И девочка, как предыдущие двое, останется там, в промозглых просторах. Кто ее встретит? Кто обнимет и порадуется ее успеху? И проводит в теплое жилье и покормит? И пропоет молитву на ночь? Молитву надежды и спасения? Ничего никому неведомо… что случится, подеется с каждым из нас через мгновение, через день, через год. Потому что мы, люди расхристанной страны, будто ушибленные… не помним друг о друге… и себя не помним… больны одной болезнью – равнодушием.

А темная степь такая же отчужденная, глухая, горемычная. Кулижки первого снега растаяли – словно некто одухотворенный явился ненадолго и исчез, не попрощавшись, добавив душевной подавленности, отрешенности.

…Мы остались в купе вдвоем с батюшкой, если не считать спящих приблудившихся мать и сына. Дабы не пребывать в долгом молчании (к тому же хотелось услышать «главную мысль» попутчика), я поведал такой случай.

В Чечне погиб молодой солдат. Урну с его прахом передали родителям. Мать не пожелала ее захоронить, сказала мужу: «Пусть стоит на тумбочке. Помру… тогда вместе, в одной могиле…»

Батюшка, как и все люди от Бога и для Бога, собственные мысли как бы оттенял, глубже обозначал библейскими. И не тотчас, а исподволь подступался к поставленному вопросу. Он как бы размышлял сам для себя: почему всяк из нас, смертных, неукротимо борется за продление рода своего? Зов природы? Не только. Иногда интересы, предрасположенность к чему-либо расходятся. Особенно когда человек взбалмошный, самомнительный и дрянной. Сюда он «приложил» фразу о том, что в естестве, опять- таки, всяк из нас, смертных, готовится к смерти с того момента, как прояснилось сознание.

– Вот между борьбой за продление рода своего и полным осознанием исходного земного бытия человек совершает заблуждения, равные по удушающей тяжести трагедии, которая подорвала слабое сердце и применила свою коварную власть. Несчастная женщина должна безотлагательно похоронить праx сына и тем самым отпустить его истерзанную душу на небо. А ей вослед молиться.

Он отвернулся к окну. Но явно не для того, чтобы отвлечься от сказанного им, а напротив, чтобы более сосредоточиться, углубиться. Потом глянул на меня:

– Чую в вас родственную душу. Думаю, что поступлю правильно, коль вам поведаю историю своей жизни. Вы, конечно, читали в произведениях русских классиков о монахах, которые посвятили себя служению Господу после того, как совершили тяжкие прегрешения. Мой путь к Всеобъемлющей вере был иным. Рос я в обыкновенной крестьянской семье. Ничем не отличался от ровесников. За учебу получал разные оценки. Играл в футбол. Скакал на лошадях. Любил парное молоко с черствым хлебом. И лишь в одном… К музыке был неравнодушен. Мог часами слушать по радио. Бегал на концерты. Раздобыл старую балалайку и на ней бренчал. Спрячусь на гумне под стогом и луплю по струнам, аж пальцы кровью обагрятся. И кое-чего уже мог исполнить. Частушки сам сочинял и распевал их на зависть воробьям и сорокам! Это я так сам думал. Оказалось, что еще меня слушала моя мать. Как потом она сказала: слушала да подпевала за мной. Навроде дуэта! Оно спустя некоторое время так и вышло: мы с мамой стали выступать на концертах. Зрители принимали нас с большим желанием и восторгом. И мы продвинулись аж до областных конкурсов. И там нам удача улыбалась. А после десятилетки я поступил в кульпросветучилище. Закончил и вернулся в родную станицу. Был принят на должность художественного руководителя в Дом культуры. Вот здесь я и нашел свою любовь – Василису. Как будто в самом деле явилась из сказки – красота неописуемая, коса ниже пояса, ликом и статью… Кажется, на всем белом свете не найти такой! Я был тоже видный из себя. Нас так и звали: добрый молодец и Василиса! Я ей тоже нравился. Иначе зачем бы ей за меня замуж выходить? После свадьбы жили ладно. Двоих детей родили. Она прекрасно пела. И ее стали приглашать в музкомедию. Решили перебираться в город. Но тут случилась беда. Наша концертная агитбригада возвращалась в райцентр. Была поздняя ночь. И непонятно, каким образом… Словом, столкнулись с грузовиком. Наш водитель погиб. Я очнулся в больнице с проломом в черепе. После удара я потерял сознание в ту же секунду, и произошло то, что происходит с людьми, жизнь которых висит на волоске: моя душа отделилась от тела и стала быстро удаляться от места катастрофы, от дороги с горящим кузовом… от всего-всего земного… Не могу точно сказать, сколько времени моя душа парила в залитом солнцем пространстве. Но мне там явственно почудилось присутствие Бога. Он что-то говорил мне… Смысл можно понимать так: возвращайся на землю, там тебя ждут большие перемены, искушения… и ты должен их победить…

Я выздоравливал медленно. В раздробленное место черепа была вживлена латунная пластинка. Пришлось оставить работу. Занимался дома с детьми, готовил на кухне, копался на огороде. А Василиса продолжала гастролировать. Но раз от раза замечал, что не так как раньше она ко мне стала относиться. Больше молчала. Отворачивалась от меня. Порой совершала странные, болезненные для меня поступки. Например, увидит по телевизору красивого мужчину и вслух со смаком обронит: «Эх, вот бы с ним… Какие мускулы! А ты стал похож на железную дорогу – два рельса да шпалы! Ехать тряско!» И много еще похабного исходило от нее. Как-то разыскал я Василису на кладбище. Пьяная, подол платья заголен… С кем-то на могильном холме совокуплялась. Тут и уснула. А когда она обнаженная вышла на сцену на одном из праздничных концертов… Ее уволили. И с неким поклонником- художником, которому она позировала в различных позах и, разумеется, без одежды, подалась в неизвестном направлении. А я оставил детей на попечение матери-старушки и подался в монастырь. Было жаль заблудшую душу Василисы. Сутками простаивал на коленях перед образами, бессчетно бил поклоны, творил молитвы. И Господь спас ее! Она разыскала меня. Теперь Василиса заправляет церковным хором в моем храме.

Он закрыл глаза, беззвучно шевеля губами.

От резкого толчка дверь продвинулась, и в просвет заглянула собачья морда.

– Гришка! – позвал я.

Дворняжка, виляя хвостом, подбежала ко мне – желтые глазки ее радостно смеялись!

Батюшка погладил пёсика.

– Хозяин потерял тебя. Церковный двор будешь охранять! Согласен?

Гришка запрыгнул к нему на колени, лизнул бороду, зачихал.

Проснулись мать и сын. Батюшка стал их кормить: вытащил из сумки ржаную буханку, соль, в кружку налил воды. Парнишка помотал головой:

– Я не собака.

Батюшка взял кусочек и бросил псу. Но и он даже не понюхал. И все от души рассмеялись!

Моя настала очередь покинуть купе и вагон и всех тех, кто еще будет ехать, добираться до своего назначенного места. Батюшка проводил меня до выхода.

– А стих твой неплох. Вот только слово «животным» поправь. Можно употребить «мерзавцы»… А животное… Божья тварь, а стало быть, священно и к отрицательному типу человека никак не применимо. Не обижайтесь на критику. Просто дружеское замечание.

Я поцеловал серебряный крест. Сошел по крутым ступеням. Поезд дал гудок отправления. Приснувшие было усталые вагоны предупредительно толкнули друг друга. Пассажирский состав покатил дальше в предзимнее ненастье к иным неведомым остановкам.