Читать книгу Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное - Виктор Ростокин - Страница 8

Прошедшей зимой мне позвонил редактор районки:

– Тут приехали из Новой Анны. Хотят тебя видеть.

«И в преисподнюю от них не спрячешься – везде разыщут!» – возмущался я дорогой, за многолетье изрядно уставший от навязчивых просьб: помоги… протолкни… похвали… Графоманы прут валом! Не иначе и эти того же пошиба!

В кабинете помимо самого хозяина я увидел мужчину средних лет, плотного, с черной бородкой. Рядом с ним сидела женщина, которую я сравнил с прозрачным апрельским цветком, способным жить только при благодатной солнечной погоде. Редактор познакомил меня с ними. Он – Федор. Она – Надежда. Меня они заочно знали. По моим книгам, публикациям в периодической печати.

– Вот решили к вам обратиться как к земляку- писателю с просьбой, – начал Федор. – Моя жена загорелась желанием выпустить сборник стихов. Могли бы вы подредактировать ее рукопись и написать предисловие? Ну пару-тройку фраз? Было бы лестно от профессионала…

«Прозрачный апрельский цветок…» – мелькнуло в моей голове. Улыбнувшись, я согласился.

Как и условились, через неделю они уже были у меня дома. Перед окном отливала бирюзой их собственная «десятка». Позже мне открылось, что Федор являлся владельцем заправки, бара и ряда магазинов. Мой письменный стол принял на себя отрадный груз – три бутылки виноградного вина (сами бутылки внешне смотрелись, как виноградные гроздья), колбасу, конфеты, черную икру. Я в свою очередь не помедлил передать гостям рукопись с моими правками. А хватанув бокал волшебного напитка, с горячим желанием прочитал вступительную заметку.

Федор не изменился в лице, словно и не слушал, задумчиво поглаживал бороденку, занятый, как мне показалось, отстраненными мыслями. Надежда просияла счастливой улыбкой, ее глаза с устоявшейся тенью потаенной печали прояснились, как летнее небо после затяжной, тяжелой хмари. Она протянула ко мне небольшую ладонь:

– Будем друзьями!

Я крепко пожал ее руку и ощутил жестковатую, натруженную мозолистость. И еще более проникся к ней добрым, человеческим чувством. Конечно же в моем письменном монологе прозвучали завышенные оценки ее скромного творчества, но так нередко бывает, когда, сам не сознавая того, невольно втягиваешься, увлекаешься и выплескиваешь в словах совершенно не относящееся к предмету твоего внимания. И все ж таки десятка два стихов меня тронули своей искренностью. После их прочтения мне кое-что стало понятно и стало чистосердечно жаль эту женщину – она страдала, она мучилась, она была несчастна.

– Ну, нам надо ехать, – очнувшись от своих потаенных дум, поднялся с дивана Федор. Он вытащил из кармана что-то, завернутое в бумагу, положил мне на колени. Я вопросительно глянул на него. Он, чуть улыбнувшись, похлопал меня по плечу.

– Ты ведь работал, тратил время…

– Но я вовек ни с кого не брал деньги. Спрячь их. Иначе я разобижусь, и эта будет наша последняя встреча.

Я проводил их до машины.

За два последующих года Надежда самиздатом выпустила две книжки. И ко второй, по ее же просьбе, я написал предисловие. И тоже похвальное.

Через месяц от нее же: «Сочини аннотацию. Срочно. Договорилась с редактором одной солидной газеты…»

Я про себя ругнулся, чертыхнулся, покружился, потоптался. И… смиренно сел за письменный стол.

А Надежда опять просила: «Предлагают подборку в областной журнал. Нужна твоя «сопроводиловка». Надеюсь, что не откажешь». Да вроде бы и неудобно отказывать в такой мелочи! Вот как бы не повториться… Напрягаю память, воображение… Строчки полились…

Поставив точку, я пробежал глазами по свеженаписанному. И вновь в душе надсадно засвербило, заколобродило, запротивилось, запротестовало: на черта я это делаю? Ведь добром не кончится! Было, было уже подобное в моей жизни – обманывался, поскальзывался, расквашивал нос, утирался, очухивался, зарекался, отворачивался, отстранялся. О, мой простодушный народ, о, мой светоносный Бог, буду ли я прощен вами за проявленное долголетнее безответственное легкомыслие, которое проявил, создавая благодатные условия для размножения и взращивания поганых сорняков (бесталанных сочинителей!) на великой ниве литературного поприща? Неуклюжий ком все катился и катился, обрастая, нанизывая на себя коряги, колючки, острые булыжники, на глазах вырастая до угрожающих размеров – рухнет на голову, и – конец!

А теперь что ж? Надежда по телефону пригласила меня приехать в Новую Анну. «Зачем? Для какой цели?» – «Потом узнаешь…» Еду с все возрастающим чувством ожидания неприятного, неизбежны подвох, нелепость. Аль уж «окунуться»? Разыскал особняк. Нажал на кнопку. Калитку открыла сама Надежда. Обрадовалась. Но как-то… сумбурно, суматошно. Провела меня внутрь. Нас окружили кошки, рябые, желтые, голубые, белые. Одна бесшумно запрыгнула мне на плечо.

– Все приблудные. Кормлю их. Ухаживаю. Лечу. Ласкаю. – Надежда рассмеялась. И с горечью: – А еще на моем домашнем попечении две собаки, муж, сын и дочь. Глянь, какие руки – корявые, жесткие, как у деревенской бабы.

Могла бы и не показывать – видел при первой встрече.

– …а ежели ими обниму, то…

Ее голос осекся, улыбку смыло с лица, а глаза обиженно прикрыли веки.

– Ой, чего ж мы разглагольствуем! – неестественно взбодрилась она. – Надо срочно ехать!

Мы сели в машину. За рулем поджидал Федор. Недовольно буркнул:

– Медом тебя, Надя, не корми – поболтать любишь! Неудобно будет, коль опоздаем.

Автовокзал. Сидим в кабине. Вдруг Надежда порывисто сунулась к лобовому стеклу:

– Вон они едут!

Белый микроавтобус остановился – ниже окон броско «Телевидение». Переговоры заняли считанные минуты. Запыхавшаяся Надежда впорхнула вновь в кабину.

– По какому поводу?

– Тс-с-с. Потом узнаешь.

Точно такой ответ от нее я уже слышал ранее. Сюрприз? Но какого свойства? Окраски? А на сердце… отчего оно ноет?

Окрестности города. Наша «десятка» летит впереди. Пересекла московскую трассу. Запрыгали, закачались на ухабах грунтовой дороги. Станица Первая Березовка в мареве полуденного зноя. Ни людей.

Ни гусей, ни кур на улицах. Свильнули в проулок. Займище. Стога. Песчаная кулижка с красноталовыми зарослями. Дубрава. Сочно сияющая зеленью и цветами опушка.

– Мое царство! – залилась смехом Надежда. Она первая выскочила наружу и закружилась в потоке лучей, ее богатое ало-золотистое платье воспламенилось костром! Из микроавтобуса вывалился нетрезвый оператор с кинокамерой.

– Концерт начался! Ха-ха! – грубовато-весело бросил Федор. И кивнул мне красивой головой. – Идем, примем активное участие!

В просвете столетних дубов, как в распахнутых царских вратах, бирюзово вспыхнула просторная бузулукская излучина. Крутояр огорожен кружевной металлической изгородью. На свежеасфальтированной квадратной площадке столы, на них изобилие продуктов, вин, букеты цветов. Вниз с террасы дугообразный, выложенный каменными плитами спуск. Природным, диким, необработанным камнем по обе стороны саженей по пятьдесят укреплен береговой срез. Миниатюрный, из дубовых плах причал, к нему примкнуты нарядные лодки. На речной стремнине в лодке любитель-рыболов с удочкой. Все движущееся и недвижущееся полилось на кинопленку! А на опушке пляшущую Надежду сменил косарь – он осторожно вылез из кустов, огляделся, «музыкально» бруском почиркал по стальному лезвию, поддернул портки с лампасами, поправил казачью фуражку, из- под которой клубком торчал рыжий чуб. («Не парик ли?» – невольно подумалось мне.) Поплевав на ладони, он стал энергично махать косой.

– Отменный кадр! – заорал оператор. Эхо покатилось по излучине и раскололось о стену стволов древних верб. Крестьянским наметанным оком я заметил, что за красивым косарем оставались нескошенные пучки живого травостоя.

После роскошного обеда вся мужичья рать долго купалась в Бузулуке. Затем всех разместили в финских домиках, сохранившихся от былого станичного плодопитомника. В домиках было чисто, уютно, на половицах ковры, на тумбочках розы в вазах. Творческая бригада спала мертвецким сном, хотя еще закатное солнце, роняя на траву огненные слитки, вспыхивало в кронах. Я, с тяжело гудящей головой от недавнего шума-гвалта, пришел на террасу и, облокотившись на перила, глядел на прозрачную розовость водной глади. Хотелось и душой настроиться на такой же миролюбивый, покойный мотив.

– Любуешься на закат?

Надежда легким жестом руки как бы обняла меня.

– Не боишься? Муж увидит.

– Мы с тобой друзья… Да, положим… Он бы не возражал…

– Понятливый?

– Дай закурить.

Жадно затянувшись сигаретой, она, презрительно прищурившись и процеживая сквозь зубы дым, произнесла:

– Уехал…

– Кто?

– Федька… Кто же еще!

– Куда?

– Потом узнаешь…

– Эти два слова я услышал от тебя трижды.

– Больше, дорогой, не услышишь. Тут твой хутор неподалечку. Смотаемся на часок?

Надежда прекрасно управляла машиной, которая по асфальту шла с азартным протяжным завыванием, с хлопаньем разрывая воздушные поперечные потоки. На спидометре стрелка непоколебимо держалась на отметке 140. Я-то знал, что по нашим сельским вилючим дорогам такая сумасшедшая скорость недопустима. Но я молчал. Что-то неладное творилось в ее душе, и вот теперь она боролась…

В хутор мы не стали заезжать. Машина, с грохотом преодолевая старые затвердевшие колеи, треща высохшим пыреем, подобралась к березовой лесопосадке возле речки. Надежда схватила бутылку шампанского. Заливисто смеясь, подошла к березе и, задрав вверх белокурую голову, озорно крикнула:

– Тетя Береза, давай с тобой выпьем на брудершафт!

Сделала глоток и немножко плеснула из посудины на ствол. Потом подошла ко второму дереву… к третьему… Пока вся шипучая жидкость не закончилась. Мы присели на бережок Паники. Надежда успокоилась, уныло склонив голову.

– Если бы ты знал, как мне дурно…

Желая поскорее покончить с недомолвками в затянувшейся странной игре, не вдаваясь в длинные рассуждения, я жестковато спросил:

– Скажи, пожалуйста, что это все значит?

– Дай сигарету.

Курила. Молчала.

– Ты больна.

– Да…

– Чем же?

– Душа умирает… Ты думаешь, я тебя притащила к березам, чтобы ты поглазел, как я с бутылкой шампанского буду дурачиться?

– Эти березы, между прочим, после войны посадила моя мать.

– Знаю. Читала в твоей книге. Святое это место. Исповедальное. Поэтому мы здесь… – Она со всхлипом глубоко вздохнула: – Чтоб ты знал… и простил меня… несчастную… Федор… он… он любит другую женщину. Ты ее сегодня увидишь на фуршете в баре, она придет по его приглашению.

– Любовница придет?

– Они уже не прячутся и не стыдятся. Он же все сделал… какой подлец…

«Так вот откуда в ее стихах щемящая душевная боль, нутряная ноющая горечь, беспросветная, безысходная тоска, обреченность…»

– Но это еще не все, – как бы читая мои подавленные мысли, сказала Надежда.

– Нет, постой… А я думал…

– Что ты думал?

– А то, что ты и он – единое, неделимое. Как он озабоченно хлопотал по поводу твоих книжек и всего остального…

– Да, попервам-то я и сама не сообразила. С великой благодарностью принимала проявления его угодливости, знаки внимания, щедрости. Вон с каким размахом! С телевидения приехали обо мне фильм снимать, как о новоявленной Цветаевой! По его вызову! А терраса, лодки… рыбак… косарь… Ловкая, хитрая, умышленная затея! Бутафория! Маскировка! Мне – всю эту блажь, а себе – любовницу! Своего рода я стала заложницей подлого обмана, жертвенницей…

– Жертвой, – поправил я.

– Проще сказать, половой тряпкой! А я, дуреха, ему верила… верила, когда он бессовестно расхваливал каждое мое несовершенное стихотворение. И все твердил: «Наденька, тебе пора стать членом Союза писателей России». Мол, созрела уже. И опять же для того, чтобы моя бедная обманутая головушка хмелела, туманилась, кружилась от липовой славы, а он бы в это время со своей пассией… И вот какой же… Все твои материалы обо мне (ты тоже хорош – не скупился на эмоции!) соединил в один. Сверху прибавил соответствующую шапку, а в конце тоже соответствующее дополнение: «Рекомендую такую-то…» И – твоя подпись. Содеял подтасовку, подделку… без твоего ведома и согласия… Я было воспротивилась. Он убедил, внушил, развеял сомнения (не зря же в райкоме просиживал!).

Она закурила:

– Вот и к никотину привыкла. Недавно, как узнала… А ты, ради бога, прости меня! И не переживай… не жалей… Не все в твоих заметках обо мне преувеличено. Суть схвачена, как о человеке. Я, правда, ромашка… синица… Спасибо тебе…

В наступивших сумерках на летней земле зачиналась иная жизнь. Окрест, по речному руслу, на угорах, на лугу под Ярыженской горой нарастало, полнилось, множилось многоголосье ночных божьих тварей. Со всех сторон, схлестываясь, перемешиваясь и вновь обособляясь в первозданное свое состояние, текли всевозможные запахи: гниющей в плесах шмары, поспевающих кувшинок, клевера, донника, полевых подсолнухов.

– Это твоя малая родина преподносит тебе свой дар за то, что ты воспел ее в своих произведениях. – Надежда сорвала пучок полынка. – Приложи к сердцу…

Первая Березовка. Где-то во дворах с ребяческой беспечностью крикнул петушок. Звезда размером с наливное яблоко явилась на небосклоне, помедлила, накалилась и, рассыпая лучинки, с нарастающей скоростью стала падать, осветив станицу и храм посреди, в который, взяв меня под руку, по твердой дорожке повела Надежда. Собственно, как таковой в полном понимании церкви не было, высились только кирпичные стены. Внутри полы устланы травой и цветами. Горело множество свечей, пахло ладаном, над головой ласково мерцало небо. Мы приблизились к иконе Божьей Матери. Божья Мать в трепещущих бликах света глядела на нас живыми, любящими глазами. Ее уста шевелились… И каждый из нас слышал Ее голос. Но смысл Ее слов для каждого из нас был неодинаков. Мне Она говорила о всепрощении к людям, ибо по Христу «они не ведают, что творят». Я держал в руке свечу. И моя седая голова тихо вздрагивала при каждой упавшей на лепестки капле воска, с язычком огонька на хвосте.

Какие вещие слова Матерь Божья говорила Надежде? Что ей слышалось, понималось душой? Это ее сокровенное.

Теперь мы ехали в Новую Анну.

– Я восстановлю церковь. К будущему лету вся округа осветится солнышком куполов и огласится благовестом колокола.

Город встретил и принял нас уже не такими, какими мы были в тот час, когда выезжали из него. Хотя сам он не поменялся: та же ущербность… угловатость… постылость… Но – стоп! Прочь, химера, меланхолия!

– О, какая она красивая! Она достойная ему пара! Сейчас в баре ты увидишь ее… и тоже влюбишься!

– Я однолюб – верен жене.

– Конечно, ты другой. Просто… я начинаю злиться, меня всю трясет от стыда, от бессилия. Как думаешь, мне продолжать писать стихи?

– Делай то, что Она тебе сказала… – И я перстом указал в Небо.