Читать книгу Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное - Виктор Ростокин - Страница 4

Огонь в топке будто захлебывался от излишек мазута, который разбрызганным пучком вырывался из сопла форсунки. Пахло горелым железом, чадом, мокрыми бетонными потолочными балками, а также сушеной рыбой, гнилыми яблоками, застойной сивушной прогорклостью. Прохоров поднялся с лежанки. Вышел наружу. Помочился в снег. Рассветная скудная матовость чахоточно проступала за полями, горбившимися сугробами. Как по-живому, резал мороз. А супротив, на небесном взлобке, лепестково цвела звезда. Одна на этот час. «Какая она благодатная, весенняя!..» По другую сторону темной тушей убитого медведя лежало село. В двух верстах отсюда. Но там Прохоров не был с того дня, как его наняли работать в кочегарке и начались холода. Туда его не тянуло. Жена упокоилась на погосте. Жучка сорвалась в старый колодец и утонула. Корову увезли на КамАЗе – продал ее мужикам из города.

Он опять глянул на веселую звезду: там всегда лето, зеленая трава, листья. Вот почему богачи не жалеют средств! Народу брешут: космос осваиваем ради общего блага! А сами драпануть готовятся! Ведь Земле конец наступает. Прохоров мысленно представил, что зима уже никогда не закончится. И люди, чтобы согреться, сожгут деревья, катухи, заборы. С неясной тревогой в душе он вернулся в смрадно-вонючее помещение – последний его приют. Для экономии горючего убавил накал огня.

Эта котельная когда-то служила для отопления правления колхоза, мастерской, столовой, клуба… Но за считанные годы все эти производственные и культурные объекты как испарились в воздухе.

О них напоминали только бурьянные островки да осколки битого кирпича и шифера. И дворы наполовину обезлюдели, притухли. На улицах, как и в одичавшем подстепье, громоздились непочатые колесами сугробы. На пустыре одиноко дымилась металлическая труба. Энергия тепла поступала в особняки, магазины и гаражи местных народившихся в мгновение ока капиталистов-ловкачей.

В переплет тускменного от пыли и гари окна коготками вцепилась синица, повиснув вниз головой. Склевала то ли засохшую муху, то ли паучка и поспешно упорхнула. Кто-то вспугнул? Взвизгнула дверь.

– Дядь Коля, жив?

Прохоров не ответил Михею. Его душу все еще карябала мысль: зима не кончится, несчастные людишки перемерзнут, а богачи улетят на Веселую Звезду.

Михей худой спиной прислонился к гудящей кипятком емкости:

– Погрею косточки.

– Фуфайку не прожги.

– Не прожгу.

Он, как куренок на нашесте, сонно повел под лоб белки глаз. Вздрогнул. Бодро заговорил:

– Теперь в ресторанах кушают колбасу из моих коняшек! Табун под нож… скаковых! Породистых! Сколь призов, кубков!.. Эх!

Прохоров не очень уважал придурковатого, с неровным характером Михея. Но как конюх он был дельный, умел о животных заботиться как подобает.

– Уж так и быть – похмелю.

Извлек из жестяного шкафчика необходимое для скромного мужицкого застолья – бутылку, хлеб, соленый огурец, сало. Михей глотнул самогонки, резко отдававшей махоркой.

– У Косой брал? Ее бы, суку, заставить пить эту отраву!

Вновь взвизгнула дверь.

– О, легка на поминке! – льстиво захихикал Михей. Подвинулся на скамейке, рядом усадил вошедшую пьяненькую бабу с распухшим пятнистым лицом и с непомерным животом в обхвате. Вновь хихикнул: – Самогонку твою… Махорки в нее дюже много натолванила. Перестаралась.

– Зато дешевая. А водочка у богачей, сам знаешь…

– Потравишь ты нас!

– Ой, господа нашлись, мать вашу… Особливо ты, Михейка, забулдыга. Тебе хоть козьей мочи налей…

Косая вытащила из-за пазухи бутылку.

– Посидим кружком, я – с миленком, ты – с дружком!

– С каким миленком? – ревниво забухтел Михей.

– Отстань, паршивец малосильный! Ты хоть помнишь, в каком году мы с тобой последний раз толком переспали?

На край стола запрыгнул головастый, в мазутных пятнах кот Борис Николаевич. Глядя в глаза хозяину, он просительно мяукнул. Прохоров плеснул на столешницу самогонки. Кот полакал жидкость, облизнулся и, ничего больше не требуя, подался в свой теплый угол.

– Не-ет… – с обидой протянул Михей, – чтоб всякая тварь… Задушу!

Он подошел к коту. Кот храпел, как человек, протяжно, с бульканьем, всхлипыванием, присвистом и вздрагиванием. Мужик чего-то забоялся. И молча отступил.

Заправленная табаком самогонка сейчас не казалась противной – пилась легко, с желанием. Горячила, поднимала тонус. Оживлялся разговор. Угождая давнишней толстой ухажерке, Михей высказался, что для него было бы самой страшной карой, если бы с ним в постель легла женщина без грудей и с худой задницей. Прохоров пальцами поскреб в сивой бороде, с улыбкой поведал:

– Было мне лет двенадцать. Бригадир послал меня с тока отвезти на лошадях озадки на пруд для прикорма карпов. В помощники дал Марфутку – зрелая, налитая девка. – Он подмигнул Михею. – Как ты и гутаришь – в твоем вкусе! Ну ладно… Едем мы по метровке. В выси жаворонок заливается. Цветочки на обочине. Красота! Обстановка самый раз для любовных утех. Марфутка зубы щерит, лыбится, голыми коленками елозит по озадкам. Да какой из меня, молокососа, любовник – без понятия. А когда на мелководье лопатами стали разгружать озадки, из вербей, что росли край плотины, выскочил в трусах Петро Тряпишников. Уже в мужиках ходил. Сграбастал поперек Марфутку. Стал ее щупать, мять. Пацанва зеленая (они купались в пруду) собралась, хохочет. Затем Петро уволок девку в вербы.

Когда я опорожнил желоб и выехал на сушу, появились и они. Марфутка шла, как пьяная. Эх, такая злость поднялась у меня в душе на Петра!

А отомстил я ему спустя лет пять. Поливал я капустник. Без рубахи. Загорелый, крепкий – привлекательный. А на соседнем огороде – жена Тряпишникова. В тетки мне годится. Чую, что нравлюсь я ей: нет-нет и встретятся наши взгляды. Слышу, зовет к себе. Я перепрыгнул плетень. Она мне дает ведро – дужка слетела… Я догадался: сама умышленно выдернула, чтобы был повод… Ну я присел на колено, лажу ведро. И тут такая оказия приключилась: прямо перед моим носом живот у тетки под платьем ходуном заходил, а сама она вроде бы как потянулась, застонала. Я было опешил, вскочил. Кричу: «Аль плохо тебе? Сердечный приступ?» Она: «Мне хорошо, дурачок! Обними меня, да покрепче! Какой ты сильный и красивый!» Я вспомнил Петра и поступил, как он с Марфуткой: подхватил его жену на руки и понес под обрыв на прохладную мураву…

– Это что, – перебил Михей, – вот со мной в прошлое лето… Иду-бреду я домой. Садами-огородами. А в глазах будто чертики мелькают – с толку сбивают. И вот добились-таки своего – впехался я в урему, запутался в ежевичнике. Побарахтался. Обессилел. Да и упал вниз лицом. А когда очухался, то обнаружил себя голым – штаны на суку висели.

– Сам, поди, и разделся, – подала голос Косая.

– Если бы… А то… – Михей привстал и ладонью провел по заплаткам на ягодицах. – Покель я дрыхнул, он меня изнасиловал.

– Кто? Лесник?

– Леший…

– Лечись, миленок! Это – белая горячка!

– Да иди ты… – и помягче: – Иди за самогонкой.

– Нету, ребята. Вот те крест – не брешу!

– Дядь Коль, щас придумаю. Идем, Косая!

Михей и Косая вышли из котельной и, как по песчаным дюнам, полезли по сугробам к деревне.

После обеда Прохоров дождался посланцев- собутыльников. Из пакета они выложили на стол литр водки, сигареты, буханку хлеба и увесистый окорок.

– Где раздобыли столько добра?

– Бог подал милостинку, – улыбнулся Михей. На электроплиту он поставил сковороду. Вскоре мясные ломти аппетитно зашкварчали, издавая вкусный аромат, на время оттеснивший вековую вонь.

Пир в котельной возобновился. И всякая хмельная болтовня тоже. И Михей со смешками поведал, как им «Бог подал милостину».

– Дотрюкали мы, ежкина мать, до дворов. Попервам я намеревался перехватить самогонки в долг. Но на беду аль на счастье узрели на гумне бычка-летошника, который стоял у стожка, уткнувшись в него мордой. Долго не раздумывая, я к нему осторожненько подчалил, приласкал: «Миша, Миша…» Да и ножом – в горло… Скорехонько снял с него шкуру, разрезал на куски. И уже с улицы зашли в калитку к самой хозяйке бабке Арине. Добрый кус ей продали по дешевке. Рада была, мол, давно свежего мясца не ела, какие, мол, мы добрые, сердечные люди и чтоб Господь нас хранил. Кое-кого еще из голодающих сельчан порадовали дешевой говядиной. Остаток бычка в сугроб закопали. Впрок.

Прохоров было мрачно задумался, заколебался, хотел вслух сказать свое несогласие, недовольство содеянным «дорогими гостями». Но ставшая хронической болью тревога о безнадежно надвигающемся конце света, о скором ледниковом периоде поглотила эту в общем-то горькую, преступную несуразность.

– Не пожалею денег, – пьяно бормотал Михей, – куплю в аптеке вуки-вуки и вбухаю тебе, Косая, в стакан с пойлом! Вот тогда полезешь…

– Эт ты себе вбухай! А у меня с этим делом все в порядке! Верно я говорю, Коля?

– Бабочка ты, что надо! – прищелкнул языком Прохоров.

– Кочегар, а кочегар… Ты че… ты с ней… Не прощу!

– Бабочка мяконькая, сдобная…

– Кочегар, я тебя на дуэль вызываю!

– Кулаками драться будем? Аль как?

– Аль как… То есть стреляться!

Михей, подражая манерам царских офицеров (в кино видел!), картинно-лихо выхватил из-за пояса обрез.

– Кинем жребий. К кому покатится камешек, тому первому стрелять. – Он поднял с пола камешек, подбросил… Камешек упал и покатился к нему. – Ура! Мне выпало…

Покачиваясь, Прохоров отошел на несколько шагов, обернулся – одна щека скривилась в презрительной усмешке.

– Мотри, конюх, не промахнись. Тады тебе крышка. Глаз у меня… В армии первый разряд…

– Гад! Пьяница! Бабник! – настраивал, накалял себя Михей.

Но голос его дрожал. И дрожала рука, державшая на весу самодельное оружие. Он плаксиво спросил:

– Пошутил аль правду изрек о любовных связях с Косой?

Прохоров презрительно молчал.

– Ты сам гнида паршивая! – вдруг вскрикнула Косая и швырнула в Михея волчьим треухом…

Грохнул выстрел! За выстрелом – рванул взрыв! И весь машинный отсек охватил огонь!

Все трое успели выскочить из помещения. Они отбежали далеко, на сугробы, и оттуда протрезвевшими глазами глядели на огромный, злобно бушующий костер. Слышно было, как лопались паровые трубы, звенели стекла. В воздухе со змеиным шипеньем проносились осколки шифера.

Михей тихо обронил:

– А как же богачи? Померзнут, чай…

Прохоров тихо ответил:

– За них, дружок, не беспокойся. Они улетят на Веселую Звезду. Там всегда лето.

Косая оплакивала погибшего в пламени кота- алкоголика. Потому что он был тезка первого президента России, за которого она отдала голос и которого боготворила за то, что он не чурался порой выпить стопку-другую и сплясать барыню. Но она еще не знала, что в минуту взрыва в котельной его показывали по телевизору, и что он «отрекся от престола».