Читать книгу По ту сторону меня - Вита Моррис - Страница 7

Вновь пересекая пол—Петербурга в удовлетворении своих сомнительных желаний, Васильева отправилась туда, о чём мысли её были невероятно противоречивы, туда, где она однажды нашла себя, туда, откуда всё на самом деле начиналось. Фрунзенский район напоминал по своей форме затупленный наконечник стрелы: убить не сможет, но ранит больно, возможно даже в самое сердце. Это место несёт в себе скорее память о Ленинграде, нежели о Петербурге дореволюционном или современном. Кругом простираются советские унылые постройки – серые корбковидные дома, каковые, по мнению самой Марты, наносят скорее вред, нежели приносят пользу городу. Не раз она упоминала, что Фрунзенский, несмотря на полмиллиона душ, проживающих здесь, – раковая опухоль юго-востока, которая только отравляет всё вокруг. Впрочем, в словах её была доля правды: здесь сконцентрирована почти половина всех промышленных предприятий Петербурга, что, конечно же, приводит экологию в плачевное состояние. Разнести район в щепки журналистке мешал разве что комплекс детских воспоминаний об этом месте: первая допитая бутылка водки, первая докуренная сигарета, первое ограбление. Нулевые здесь прошли, мягко говоря, не очень спокойно. Девушка не любила рассказывать эти «бандитские истории», однако следы ботинок её отпечатались на тонких тротуарах здешних дворов навсегда – тут находился дом, как бы сильно Васильева его ни ненавидела.

И вот, подошвы ботинок уже собрали на себе пару-тройку свежих окурков – это считалось, так сказать, своеобразным ритуалом на входе в Эреб. Вечный мрак представлял собой приземистое четырёхэтажное строение с пристройкой в виде жилых корпусов – каково название, таков и внешний облик. Закопченные от местной пыли стены давно нуждались в основательном ремонте, но его, как и во время пребывания здесь самой Васильевой, все время откладывали до лучших времен. Проникнув внутрь территории через одну из дыр, пробитых по всему периметру сетчатого забора (Марта до сих пор помнила каждую из них), девушка ненадолго притормозила, устремляя рассеянный взгляд куда-то ввысь. Над журналисткой пролетела облачная стая угольных ворон, кричащая и пищащая, она погрузила одиннадцатый детдом в ещё большую тьму.

– Тёть, огоньку не найдётся? – неизвестно, сколько бы Васильева простояла так ещё (время здесь попросту не шло, останавливалось, как в самом настоящем аду), не пройди мимо пара потрепанных дворами пареньков. На двоих им было не больше тридцати: один помладше, другой постарше, но меньше пятнашки точно. Марта окинула их внимательными глазами – секундное недоумение поработило ее. Впрочем, вспомнив, что сама курит с двенадцати (и это по меркам Эреба был уже достаточно зрелый возраст), девушка извлекла из кармана недавно приобретённую зажигалку.

– Давно здесь? – поинтересовалась Васильева, помогая сиротам поджечь табачные свёртки. Однако журналистка и сама не отказалась от предложенной «Примы». Вкус детства всё-таки.

– Год как уж, перевели с Васильевского, – озорным голоском вновь затараторил тот же малый, который прежде спрашивал про «огонёк». Круглое лицо его было все осыпано веснушками, а уши торчали словно пропеллеры. Ненароком увидев этого парнишу, можно было легко представить, как он взлетает на них, оставляя в прошлом эту нелёгкую жизнь. – А этот пару месяцев здесь… новенький. Ну, а что до тебя, тёть? Небось, пришла себе выбрать свеженького спиногрыза, который всё ещё умудряется улыбаться, не понимая своим маленьким мозгом, где оказался? Вот только, глаза не блестят у них уже. Будто всё-таки чувствуют что-то, черти… После первого десятка мы всё равно никому не нужны. Испортились.

– Да, чувствуют, – горько повторила Марта, окунаясь в свои пять лет. Тогда она быстро поняла, что люди вокруг не желают ей ничего хорошего. – Не подскажешь, Лариса Дмитриевна здесь всё ещё?

– Куда ж она денется, старая ведьма, – выругался разговорчивый парень, сплевывая куда—то в кусты. Спутник его, опустив взгляд, оставался убежденно молчалив. Не испытан ещё. Не испорчен. – Ну, бывай, тёть. Удачных приобретений.

Даже когда парочка местных постояльцев отошла на приличное расстояние, до ушей девушки всё ещё долетала брань парня с веснушками в адрес малышей, попавших сюда. С одной стороны, он был прав, ведь у детей было намного больше шансов оказаться усыновленными, нежели у подростков, поэтому те, кто постарше, всегда недолюбливали младших. Им доставались улыбчивые и богатые опекуны, сами бездетные, они готовы были осыпать золотом и любовью своих детишек. Лицемерие ли это? Формально, да. Но обвинять новоиспеченных родителей было нельзя – какой художник захочет переделывать уже заранее испорченную скульптуру вместо того, чтобы начать лепить почти новую? Но, с другой стороны, те, кто прибыл сюда уже подростком, помнили хоть какое-то детство, проведенное с биологическими мамами и папами. У Марты же не было ни того ни другого. Её когда-то усыновляли, дважды неудачно. Так что даже здесь можно было бы поспорить, всё зависит от случая.

Не выплевывая сигарету, девушка решила пойти в обход охраны: зачем тратить лишнее время, если чёрная дверь всегда открыта? Пожарные сигнализации тут всегда висели, но практически все для вида, поэтому Васильева безо всяких опасений пустила пару колец мутного от некачественных сигарет дыма прямо в них. Впереди ей предстояло целое испытание: на третий этаж по центральной лестнице, правый коридор, в нём пятый кабинет слева. Номер сорок восемь. Не то, чтобы нумерация кабинетов здесь имела какой-то смысл, напротив, цифры были разбросаны в хаотичном порядке. Фишка состояла в том, что кабинет сорок восемь ассоциировался у детдомовцев с номером, состоящим из трёх шестёрок, – настолько сильно, до дрожи в коленках, боялись они своего директора. Но, естественно, не Марта. Девушка небыстро, но всё-таки умудрилась найти общий язык с главой Эреба, чем вызвала тонну зависти и непонимания со стороны сверстников. Многие просили у Васильевой помощи, когда речь заходила о Ларисе Дмитриевне Хлыстовской – говорящая фамилия, не так ли? Вот только будущая журналистка была непреклонна. Директор и воспитанница до поры до времени водили сугубо «рабочие» отношения, разве что отлично понимали друг друга. Близили их темпераменты, некоторые особо мужественные черты характера. Марта никогда не позволяла себе проявлять излишние эмоции в присутствии Хлыстовской, девушка могла с каменным лицом выслушать очередной выговор, однако была одна тема, при даже косвенном упоминании которой у будущей журналистки будто срабатывал внутренний включатель, сносящий голову. Речь, конечно же, о деталях её нахождения на бульваре Новаторов. Директор держала у себя на руках личные дела воспитанников, но никогда и никому их не показывала. Срабатывал профессиональный этикет этой женщины, которая, хоть однажды и увидела слёзы маленькой Марты, всё равно продолжала гнуть свою линию. Бессчётное количество времени и сил потратила Васильева на то, чтобы разузнать правду, бывало, незаконным способом тоже, но всё тщетно. Возможно поэтому девушка за прошедшие пять лет так и не нашла в себе сил навестить ту, что воспитала её.

– Лариса Дмитриевна, – постучав только для вида, журналистка буквально ввалилась в кабинет директора, позабыв про всякий настрой. Будто на волю вырвался какой-то давно позабытый инстинкт.

В кабинете находилась женщина, бальзаковский возраст которой подошёл к концу лет так пятнадцать назад – самое время для ухода на пенсию. Выглядела она подобающе: изборожденные глубокими морщинами сухие руки, ломкие волосы, обвисшие, словно опустошенные, мешки под глазами. Все, кто хоть раз встречался с ней, даже самые учтивые, давали Хлыстовской намного больше, чем было ей в реальности. По приближению конца шестого десятка, что там скрывать, страдающие глаза директрисы опустели настолько, что при разговоре с ней порой казалось, будто беседуешь с трупом. Женщина не сразу заметила Марту, будучи занятой работой с документами на журнальном столике: она что-то очень бережно вписывала в свой бланк. Наконец, когда взгляд тех самых пустых зрачков коснулся Васильевой, Хлыстовская на какое-то время остановилась. Затем, несколько раз шмыгнув носом так, что ноздри её расплылись чуть ли не в пол-лица, она, как ни в чём не бывало, продолжила своё занятие.

– Васильева, ты знаешь, что я не переношу запах табака, особенно если несёт от моих воспитанников, – словно поперхнувшись фразой, директор детдома быстро исправилась, – бывших воспитанников.

– Но вы же сами курите, – возразила журналистка, не ожидая от Хлыстовской какого-либо иного приветствия, даже формального. Сдвинувшись в центр кабинета, девушка, вновь по привычке, словно провинившийся ребенок опустила вниз перекрещенные руки.

– Поэтому и не переношу, – строго отрезала женщина, сближая брови. На лбу её образовалась глубочайшая складка задумчивости. – Я, честно, полагала, что хотя бы ты сможешь избавиться от этой пагубной привычки. Общество наше на грани вымирания: оно разнообразными способами помогает глупцам разлагаться под действием какой-то там дряни, которую глупцы и создали.

– Вы всё философствуете, Лариса Дмитриевна, – вежливым тоном послушной ученицы заключила Марта, – ни капли не изменились.

– Не знаю даже, расценивать твою фразу как комплимент или как оскорбление, – закончив лист своей размашистой подписью, поставленной что ни на есть жирными чернилами, директриса спустя какие-то пару минут жестом пригласила бывшую ученицу присесть. Женщина оглядела её, на этот раз более тщательно. – Если речь идёт о моей внешности, это, безусловно, наглая лесть. Но если ты вдруг решила затронуть моё духовное развитие, это непростительно – лишь всё те же глупцы остаются при своём мнении столь долгий срок… столь долгий срок, – Хлыстовская вдруг остановилась. Она потянулась к цепочке, всегда, сколько помнила Марта, висящей на ней. Закрытый медальон служил вечным и единственным украшением дряблой шеи. Ходили слухи, что Лариса Дмитриевна держит там фото своей дочери, скончавшейся ещё в детстве, но это всегда были всего лишь слухи. – Сколько я не видела тебя, Васильева? Непростительно…

– Пять лет, Лариса Дмитриевна, – будто сомневаясь в собственных словах, медленно вытянула журналистка, краснея от глубокого стыда, – пять лет.

– Непростительно. Как только совесть твоя позволила не являться так долго? А сейчас что привело тебя сюда? Небось, необходимость какая… дело? Говори! – в манере, присущей своей педагогической натуре, в пылу вскрикнула директриса. Немного остыв, она поправила свои волосы, копну которых едва можно было назвать прической, и, закусив обветренные губы, сдержанно, но всё-таки мягко, закончила. – Я тут недавно вспоминала о тебе, мельком на статью взглянула. Довольно добротно, но суховато, Васильева, ты можешь лучше.

– Ваша похвала для меня много значит, и, умоляю, поверьте, что мне правда жаль за то, что я не навещала вас, учитывая то, скольким обязана, – правда всегда говорится легко, на одном дыхании. Глядя на эту строгую неопрятную женщину, Марта на самом деле испытывала искренние чувства. – И я по тому же делу, что и всегда. Мне нужна помощь, и только вы сможете её оказать.

– Нет. Ты знаешь мой ответ, – Хлыстовская снова уткнулась в бумажки, пытаясь изобразить вид занятой женщины. Прогнувшись над столом, чтобы её точно никто не услышал, она прошептала, – даже не смей снова поднимать эту тему, я почти ничего не знаю. Твоя слепая вера и непутёвый характер толкнут тебя в пропасть. Я никогда не доверю тебе это, Васильева, я никогда не приложу руку к этому, ты всё понимаешь.

– Не смею просить вас о большем, но, кажется, происходит что-то очень важное. Я не смогу спать, избавиться от преследующих меня назойливых мыслей, – добавила постанывающая девушка, – это мой рок, всегда им был. Чайковский, небольшой город в Пермском крае. Умоляю, Лариса Дмитриевна. Обещаю не добраться до точки невозврата, не пересечь черту. Просто кивните, если вы знаете об этом месте.

Хлыстовская отвела глаза в сторону, видимую журналистке половину лица прикрыла сухой ладонью. Оттуда послышалась странные звуки, Марте хотелось закрыть глаза на них, однако эта боль была сильнее неё. Девушка попыталась вспомнить недавнюю сцену в кабинете Руденко, припомнить его страдающий взгляд… Одна мысль о том, что она может приносить кому-то печаль, угнетала её, била в истерзанную грудь. Васильева почувствовала себя ещё хуже, когда заметила мимолётный кивок женщины, которую с полной уверенностью могла назвать матерью. Но только не вслух.

– Знаете, мой начальник… очень напоминает вас, – не видя смысла находиться в помещении, Марта поспешила двинуться к выходу. Она чувствовала, что этого желает и Хлыстовская. – С ним я чувствую себя в безопасности.

– Они не стоят этого! Как не стоят любые люди, обрекшие ребёнка на такую ужасную судьбу, – в её голосе барахтались слёзы, они буквально сочились, протекали сквозь речь пожилой женщины. – Марта, я ещё увижу тебя когда-нибудь?

– Я обещаю вам, – заверила приёмную мать Васильева, в ускоренном темпе покидая родные стены. Она и не думала, что какая—то поездка сможет, наконец, размочить уголь, сохнущий на месте её сердца. – И…я делаю это не для них. Я делаю это для себя.